В погоне за счастьем Дуглас Кеннеди Манхэттен, канун Дня благодарения, 1945 год. Война окончена, и вечеринка у Эрика Смайта в самом разгаре. На ней, среди интеллектуалов из Гринвич-Виллидж, любимая сестра Смайта — Сара. Она молода, очаровательна, независима и умна. Она мечтает покорить Нью-Йорк. Но все мечты забыты в одно мгновение, потому что появился ОН… Джек Малоун, военный корреспондент, только что вернувшийся из поверженной Германии, человек, который не понаслышке знает, что такое война. Случайная встреча Сары и Джека перевернет жизнь обоих… Новый роман Дугласа Кеннеди «В погоне за счастьем» — это трагическая история любви, с внутренними конфликтами и причудливыми гримасами судьбы. В этой истории страсть, боль, предательство, непонимание и прощение слились в один запутанный клубок, распутать который сумеет только жизнь. Дуглас Кеннеди В погоне за счастьем И снова посвящаю Грейс КарлиИ снова посвящаю Грейс Карли Не совершая должного, Мы совершаем недолжное. И полагаемся на судьбу, В надежде, что она отведет беду.      Мэттью Арнольд Часть первая Кейт 1 Впервые я увидела ее у гроба моей матери. Ей было за семьдесят: высокая, сухопарая женщина, с жидкими седыми волосами, собранными в тугой пучок на затылке. Она выглядела так, как мне самой хотелось бы выглядеть в ее возрасте, если бы удалось дожить. Она держала спину очень прямо, как будто отказывалась горбиться под тяжестью прожитых лет. У нее была безупречная фигура. Кожа сохранила природную свежесть. Морщины, сколько бы их ни было, не портили ее лица. Скорее наоборот, они придавали ему выразительности, серьезности. В ней до сих пор угадывалась стать утонченной аристократки. Наверняка еще до недавнего времени мужчины находили ее красавицей. Но что особенно привлекло мое внимание, так это глаза. Голубовато-серые. Цепкие, вдумчивые, внимательные, слегка печальные. Но как же на похоронах — и без печали? Разве можно смотреть на гроб и не представлять себя на месте покойного? Говорят, похороны придуманы для живых. Чертовски верно подмечено. Потому что мы не просто оплакиваем тех, кто ушел. Мы оплакиваем себя. Жестокую мимолетность жизни. Ее ничтожность и бессодержательность. Нам становится грустно от сознания, что мы плутаем по жизни, как путники без карты, совершая ошибки на каждом повороте. Когда я в упор посмотрела на женщину, она отвела взгляд — будто смутившись оттого, что я поймала ее в момент, когда она разглядывала меня. Собственно, в ее пристальном интересе ко мне не было ничего удивительного, ведь на похоронах дитя усопшего становится объектом всеобщего внимания. Ему, как самому близкому родственнику, надлежит задавать эмоциональный настрой. Ты можешь зарыдать или просто всхлипнуть, окружающие непременно тебя поддержат. Если же ты скуп на эмоции, они тоже будут сдержанны, дисциплинированны, корректны. Я как раз вела себя очень сдержанно и корректно — как и остальные человек двадцать, провожавшие мою мать «в последний путь». Именно так выразился распорядитель похорон, когда мы обсуждали стоимость доставки гроба от «придела вечного покоя» на 75-й улице до кладбища, растянувшегося вдоль взлетной полосы аэропорта Ла Гардиа во Флашинг-Медоу, в районе Куинс. Когда женщина отвернулась, я расслышала рев реактивных двигателей и взглянула в холодно-голубое зимнее небо. Наверняка в этот момент кто-то подумал, что я созерцаю небеса, пытаясь угадать, где найдет приют душа моей матери. Но на самом деле меня куда больше занимали характеристики лайнера, идущего на посадку. «ЮС Эйр». Один из тех стареньких 727-х, которые до сих пор летают на коротких рейсах. Возможно, шаттл из Бостона. Или из Вашингтона… Удивительно, какая чушь лезет в голову в самые ответственные моменты жизни. Мама, мамочка. Мой семилетний сын, Этан, дергал меня за рукав пальто. Его голос прорвался сквозь печальный речитатив священника, который читал из «Откровений Иоанна Богослова»: И отрет Бог всякую слезу с очей их, И смерти не будет более; Ни плача, ни вопля, ни болезни не будет, Ибо прежнее прошло Я с трудом сглотнула. Ни скорби. Ни слез. Ни боли. Нет, не такой была жизнь моей матери. Мамочка, мамочка… Этан продолжал дергать меня за рукав, требуя внимания. Я приложила палец к губам, другой рукой поглаживая его макушку. Не сейчас, дорогой, — прошептала я. Я хочу пи-пи. Я едва сдержала улыбку. Папа отведет тебя, — сказала я, подняв голову и перехватив взгляд своего бывшего мужа, Мэтта. Он стоял по другую сторону гроба, в задних рядах скорбной толпы. Я почти не удивилась, когда увидела его сегодня утром на панихиде. С тех пор как пять лет тому назад он оставил Этана и меня, наши отношения стали исключительно деловыми. Разговоры, если они и случались, крутились вокруг сына и традиционных финансовых проблем, которые принуждают к общению даже супругов, разведенных со скандалом. Любые его попытки к примирению я пресекала на корню. По какой-то необъяснимой причине я так и не смогла простить его за то, что он променял нас на эту медийную пустышку — Мисс «Говорящая голова» новостного канала «Ньюс ченел-4 Нью-Йорк». Притом что Этану тогда было всего двадцать пять месяцев от роду. Но ведь это не повод, чтобы падать духом, верно? Что поделать, если Мэтт повел себя так банально. Но, справедливости ради, я все-таки выскажусь и в защиту своего бывшего мужа: он оказался любящим и заботливым отцом. Этан обожает его — и это заметили все собравшиеся у могилы, когда он пронесся мимо гроба своей бабушки, устремившись к отцу. Мэтт подхватил его на руки, и я увидела, как Этан прошептал ему на ухо свою просьбу о «пи-пи». Коротко кивнув мне, Мэтт закинул его на плечо и поспешил на поиски туалета. Тем временем священник перешел к самой известной погребальной молитве, двадцать третьему псалму Ты устроил мне пир у гонителей моих на виду; Умастил елеем главу мою, И полна чаша моя. Я расслышала, как мой брат Чарли с трудом подавил всхлип. Он стоял в самой гуще толпы. Ему по праву можно было дать приз за Лучший Похоронный Образ: сегодня утром он явился в церковь прямиком с ночного рейса из Лос-Анджелеса, мертвенно-бледный, помятый, глубоко несчастный. Я не сразу узнала его — в последний раз мы виделись лет семь назад, и черная магия времени успела превратить его в мужчину средних лет. Да, я тоже перешла в эту возрастную категорию — увы! — но Чарли (в свои пятьдесят пять, почти на девять лет старше меня) действительно выглядел… я бы сказала, пожилым… или, скорее, потухшим, так было бы точнее. Он умудрился растерять не только шевелюру, но и физическую силу. Его лицо стало дряблым. Бока заплыли жиром, и от этого его черный костюм, и без того плохо сидевший на нем, казался чудовищной портновской ошибкой. Ворот белой рубашки был расстегнут. Черный галстук заляпан жирными пятнами. Весь его облик говорил о плохом питании и разочаровании в жизни. В последнем я, конечно, была с ним заодно… но меня поразило то, как некрасиво он стареет. И еще меня удивило, что он пересек целый континент, чтобы попрощаться с женщиной, с которой последние тридцать лет поддерживал лишь формальные отношения. Кейт, — произнес он, приблизившись ко мне в церкви. Я невероятно удивилась, и он это заметил. Чарли? Возникла некоторая неловкость, когда он потянулся, чтобы обнять меня, но в последний момент передумал и просто пожал мне обе руки. Какое-то мгновение мы молчали, не зная, что сказать друг другу. Наконец я сумела выдавить: Какой сюрприз… Я знаю, знаю, — оборвал он меня. Ты получил мои сообщения? Он кивнул. Кейти… мне так жаль. Я резко оттолкнула его руки. Только не надо выражать мне соболезнования, — сказала я, и сама удивилась, насколько спокойно это прозвучало. — Она была и твоей матерью. Ты не забыл? Он побледнел. И пробормотал: Это несправедливо. Мой голос был по-прежнему очень спокойным, очень сдержанным. Каждый день, весь этот месяц — уже зная, что умирает, — она все спрашивала меня, не звонил ли ты. И я до последнего врала, говорила, что ты постоянно звонишь мне, справляешься о ней. Так что не надо мне говорить о справедливости. Мой брат уставился в пол. Тут ко мне подошли две мамины подруги. Пока они, соблюдая формальности, выражали мне свои чувства, Чарльз воспользовался моментом и ускользнул. Когда началась служба, он сел в последнем ряду. Я повернула голову, оглядывая зал, и на какое-то мгновение встретилась с ним взглядом. Он тотчас отвернулся, явно смутившись. После службы я высматривала его в толпе, чтобы предложить ему поехать со мной на кладбище в так называемом семейном авто. Но его нигде не было. Так что в Куинс я отправилась с Этаном и тетушкой Мег. Она была сестрой моего отца — семидесятичетырехлетняя старая дева, которая последние сорок лет жизни посвятила разрушению собственной печени. Я была рада, что она явилась трезвой на похороны своей невестки. Потому что в те редкие дни, когда она воздерживалась от выпивки, лучшей наперсницы, чем Мег, было не найти. Прежде всего потому, что она была остра на язык. Когда наш лимузин отъехал от церкви, разговор зашел о Чарли. Что ж, — сказала Мег, — блудный болван возвращается? И тут же исчезает, — добавила я. На кладбище он явится, — заверила она меня. Откуда ты знаешь? Он сам мне сказал. Пока ты чесала языком, я поймала его на выходе из церкви. Предложила ему ехать с нами в Куинс. Но тут он что-то заблеял: мол, ему лучше на метро. Говорю тебе: Чарли все такой же засранец, только старый. Мег, — с упреком произнесла я, кивнув в сторону Этана. Он сидел рядом со мной, увлеченно читая книгу «Могучие рейнджеры». Он и не слушает мой треп, правда ведь, Этан? Он оторвался от книги. Я знаю, кто такой засранец, — сказал он. Молодец! — Мег взъерошила ему волосы. Читай свою книгу, дорогой, — сказала я. Какой же умный ребенок, — заметила Мег. — Ты отлично воспитала его, Кейт. В том смысле, что он умеет ругаться? Люблю девчонок с высокой самооценкой. Значит, это про меня. По крайней мере, ты всегда все делала правильно. Особенно в том, что касается семьи. Да уж… и посмотри, куда меня это завело. Твоя мать обожала тебя. Обожала. В месяц раз. Я знаю, с ней было трудно… Скажи лучше, совершенно невозможно. Поверь мне, дорогая, ты и этот мальчуган были для нее всем. И я не преувеличиваю: именно всем. Я закусила губу и еле сдержалась, чтобы не разреветься. Мег взяла меня за руку: Послушай меня: и родители, и дети думают, что именно им всего труднее. В итоге никто не чувствует себя счастливым. Но, по крайней мере, ты не будешь страдать от чувства вины, как это происходит сейчас с твоим идиотом братцем. Ты знаешь, на прошлой неделе я оставила ему три сообщения, сказала, что ей остались считаные дни, что он должен приехать и повидаться с нею. И он так и не перезвонил? Нет, за него это сделал его пресс-секретарь. Принцесса? Единственная и неповторимая. «Принцессой» мы окрестили Холли — особу малопривлекательную и глубоко провинциальную, которая в 1975 году женила на себе Чарли и постепенно убедила его (бредовых доводов у нее нашлось предостаточно) порвать отношения с семьей. Не могу сказать, что Чарли особо упирался. С тех пор как я начала что-то смыслить в таких вещах, я знала, что мать и Чарли относятся друг к другу, мягко говоря, прохладно, и главной причиной тому был мой отец. Ставлю двадцать баксов на то, что малыш Чарли сломается у могилы, — сказала Мег. Да ни за что, — возразила я. Хоть я его давно не видела… когда, черт возьми, он приезжал к нам в последний раз? Семь лет назад. Точно, это было лет семь назад, но я слишком хорошо знаю этого паршивца. Поверь мне, он всегда жалел себя. Сегодня, как только я его увидела, сразу подумала: бедный старый Чарли все еще разыгрывает эту карту. А помимо жалости к себе его терзает и жуткое чувство вины. С умирающей матерью он не смог проститься, а теперь пытается загладить это своим внезапным появлением на похоронах. Какая драма. Он все равно не заплачет. У него все под контролем. Мег помахала банкнотой перед моим носом: Давай посмотрим, какого цвета твоя наличность. Я порылась в кармане жакета и нащупала две десятки. Торжествующе показала их Мег: С удовольствием избавлю тебя от двадцатки. С моим удовольствием от созерцания рыдающего говнюка это не сравнится. Я покосилась в сторону Этана (все еще поглощенного чтением) и сделала выразительные глаза. Извини, — сказала Мег, — случайно вырвалось. Не отрываясь от книги, Этан произнес: Я знаю, кто такой говнюк. Мег выиграла пари. После прощальной молитвы над гробом священник тронул меня за плечо и выразил свои соболезнования. Потом, один за другим, ко мне подходили все участники траурной церемонии. Пока длился этот ритуал рукопожатий и объятий, мне на глаза снова попалась та женщина. Она стояла и смотрела на над гробный камень рядом с могилой моей матери, напряженно вглядываясь в надпись. Я знала ее наизусть: Джон Джозеф Малоун 22 августа 1922 — 14 апреля 1956 Джон Джозеф Малоун. Джек Малоун. Мой отец. Который внезапно покинул этот мир, когда мне было всего-то полтора года, и чье незримое присутствие я ощущала всегда. Удивительные люди эти родители: они могут физически исчезнуть из твоей жизни — ты можешь даже их не знать, — но освободиться от них невозможно. Это их право: быть с тобой всегда, нравится тебе это или нет. И как бы ты ни старалась избавиться от этих уз, они тебя не отпустят. Когда меня обнимала Кристина, моя соседка сверху, из-за ее плеча я увидела, что Чарли направляется к могиле отца. Женщина все еще стояла там. Но как только увидела, что приближается Чарли (а она, по всей видимости, знала, кто он), сразу отошла в сторону, уступая ему место у надгробия. Чарли шел с поникшей головой, нетвердым шагом. Подойдя к камню, он привалился к нему, словно искал опору, — и вдруг затрясся от нахлынувших чувств. Поначалу он пытался держать себя в руках, но очень скоро сдался и зарыдал в голос. Я мягко высвободилась из объятий Кристины. Мне хотелось броситься к нему, но я удержалась от столь открытого проявления родственных чувств (тем более что не могла так сразу простить ему боль, которую он причинил матери своим долгим отсутствием). Я медленно подошла и коснулась его руки. Ты в порядке, Чарли? — тихо спросила я. Он поднял голову. Его лицо было красным, как помидор, в глазах стояли слезы. Он вдруг шагнул ко мне, уткнулся в плечо, крепко вцепился в меня, как будто я была спасательным кругом в открытом море. Его рыдания стали истерическими, он уже не владел собою. Сперва я молча стояла, руки по швам, не зная, что делать. Но его горе было таким пронзительным, таким громким, что мне ничего не оставалось, как обнять его. Прошло какое-то время, и рыдания стихли. Я смотрела прямо перед собой, наблюдая за Этаном, который возвращался из туалета. Он порывался бежать ко мне, но Мэтт мягко придерживал его. Я подмигнула сыну, и он ответил лучезарной улыбкой. Я покосилась налево и снова увидела ту женщину. Она стояла у соседней могилы и смотрела, как я утешаю Чарли. Прежде чем она успела отвернуться (опять!), я заметила, какой напряженный у нее взгляд. И тут же спросила себя: откуда, черт возьми, она нас знает? Моим вниманием вновь завладел Этан. Двумя пальцами он растянул рот в улыбке и высунул язык — смешная рожица, которую он обычно корчит, когда ему кажется, что я чересчур серьезна. Мне с трудом удалось подавить смех. Потом я опять повернула голову туда, где стояла женщина. Но ее уже там не было — она одиноко шла по пустой гравиевой дорожке к воротам кладбища. Чарли глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Я решила, что пора разомкнуть объятия, и мягко отстранилась. Тебе легче? — спросила я. Он стоял, опустив голову. Нет, — прошептал он и добавил: — Я должен был… я должен был… Он снова зарыдал. Я должен был. Сколько муки и раскаяния в этой фразе. Мы не перестаем повторять ее на протяжении всего фарса, именуемого жизнью. Но Чарли был прав. Он должен был. Только теперь ничего нельзя исправить. Возвращайся в город, — сказала я. — Мы устраиваем поминки в квартире матери. Ты ведь помнишь, где это? И тут же пожалела, что сказала это, потому что Чарли опять зарыдал. Я глупость сказала, — тихо произнесла я. — Прости. Это мне нужно просить прощения, — прорвалось сквозь слезы. — Мне… Он снова раскис, у него началась настоящая истерика. На этот раз я не предложила ему утешения. Я отвернулась и увидела, что Мег стоит неподалеку, с невозмутимым видом, но явно готовая броситься на помощь. Когда я двинулась к ней, она кивнула в сторону Чарли и подняла брови в немом вопросе: «Сменить тебя?» Еще спрашиваешь! Она подошла к племяннику и, взяв его под руку, сказала: «Пошли, малыш Чарли, прогуляемся немножко вдвоем». Мэтт отпустил Этана, и тот вприпрыжку бросился ко мне. Я присела на корточки, широко раскинув руки ему навстречу. Ну что, теперь порядок? — спросила я. Туалет был гадкий, — ответил он. Я повернулась к могиле матери. Священник все еще стоял у гроба. Позади него выстроились кладбищенские рабочие. Они держались на почтительном расстоянии, но нетрудно было догадаться, что они ждут, пока мы уйдем, чтобы они могли заняться привычным делом: опустить гроб в подземное царство Куинс, засыпать могилу землей и со спокойной душой отправиться на ланч… а может, и в ближайший боулинг. Ведь жизнь продолжается — с тобой или без тебя. Священник кивнул мне, словно подсказывая: пора прощаться. Что ж, преподобный, будь по-вашему. Сейчас мы все возьмемся за руки и споем. Пришло время сказать всем до свидания… М-И-К… о скорой встречи… К-И… Что, уже уходите?.. М-А-У-С… На долю секунды я перенеслась в нашу старую квартиру на 84-й улице, между Бродвеем и Амстердам-авеню. Мне было шесть лет, и я только что вернулась из школы Бреарли, где училась в первом классе. Я сидела дома, перед телевизором — допотопным черно-белым «Зенитом» с круглым кинескопом и антенной-усами на тумбочке под красное дерево, — наблюдая за похождениями «мышкетеров», а мама, пошатываясь, подошла ко мне, держа в руках два стакана: один с клубничным напитком для меня, а другой — с коктейлем «Кэнедиан клаб» для себя. Как там Микки и его друзья? — заплетающимся языком спросила она. Они мои друзья, — ответила я. Она устроилась рядом со мной на диване: А ты мне друг, Кейти? Я пропустила ее вопрос мимо ушей. Где Чарли? Она нахмурилась, как будто ее обидели. В «Мистер Барклайз», — назвала она танцевальную школу, куда раз в неделю, с боем, отправляли мальчиков-подростков вроде Чарли. Чарли ненавидит танцы, — сказала я. Тебе-то откуда знать? — возразила мама, залпом опустошая половину стакана. Я сама слышала, как он тебе говорил, — ответила я. — Я ненавижу танцевальную школу. Я ненавижу тебя. Он не говорил, что ненавидит меня. Нет, говорил, — отрезала я и снова переключилась на «Мышкетеров». Мама опрокинула остаток коктейля: Он не говорил этого. Я решила, что это игра. Нет, говорил. Ты не слышала… Почему мой папа на небесах? — перебила я. Она резко побледнела. Хотя мы не раз говорили об этом, вот уже год, как я не спрашивала про папу. Просто сегодня нам в школе раздали приглашения на Праздник Пап. Почему ему пришлось подняться на небеса? — снова спросила я. Дорогая, я уже говорила тебе, что он не хотел туда. Но заболел… Когда я смогу с ним встретиться? Теперь на ее лице появилось отчаяние. Кейти… ты ведь мне друг, правда? Позволь мне увидеться с папой. Я расслышала, как она сдержала всхлип. Если бы я могла… Я хочу, чтобы он пришел ко мне в школу… Кейти, скажи, что ты мне друг. Верни папу на землю. Ее голос стал жалобным, еле слышным. Я не могу, Кейти. Я… И тогда она заплакала. Прижимая меня к себе. Уткнувшись головой в мое маленькое плечо. Нагоняя на меня страх. И от этого страха мне пришлось бежать из комнаты. Это был единственный раз, когда я видела ее пьяной. И единственный раз, когда она плакала на моих глазах. A erne это был последний раз, когда я попросила ее вернуть мне отца. Ты мне друг, Кейти? Я так и не ответила ей на этот вопрос. Потому что, по правде говоря, не знала, что ответить. Мамочка! — Этан дергал меня за руку. — Мамочка! Я хочу домой! Я очнулась и снова оказалась в Куинсе. Перед глазами был гроб моей матери. Давай сначала попрощаемся с бабушкой, — сказала я. Я подтолкнула Этана вперед, чувствуя, что все взгляды устремлены на нас. Мы подошли к гробу из полированного тика. Этан постучал по крышке своим маленьким кулачком: Привет, ба. Прощай, ба. Я больно закусила губу. В глазах закипели слезы. Я бросила взгляд на могилу отца. Вот и все. Вот и все. Теперь я круглая сирота. На мое плечо легла чья-то крепкая рука. Я обернулась. Это был Мэтт. Я проигнорировала его участие. До меня вдруг дошло, что мы с Этаном остались одни. Только мы вдвоем, и больше никого. Священник в очередной раз выразительно посмотрел на меня. Да-да, я поняла, мы заканчиваем. Я положила руку на крышку гроба. Она была холодной на ощупь. Я убрала руку. Пожалуй, достаточно для прощального жеста. Я снова закусила губу, сдерживая себя. Потом взяла за руку сына и повела его к машине. Мэтт ждал нас у лимузина. Он тихо заговорил: Кейти, я только хотел… И знать ничего не хочу. Я просто хотел сказать… Говорю ли я по-английски? Пожалуйста, выслушай… Я дернула ручку дверцы: Нет, я не буду слушать тебя… Этан тянул меня за рукав: Папа пригласил меня в кино. Можно я пойду, мама? Только тогда я поняла, что смертельно устала. У нас поминки… — расслышала я собственный голос. Этану будет лучше провести время в кино, ты не находишь? — сказал Мэтт. Да, пожалуй. Я закрыла лицо руками. И почувствовала себя глубоко несчастной. Пожалуйста, можно мне пойти, мама? Я взглянула на Мэтта: Когда ты привезешь его домой? Я подумал, что ему, наверное, захочется переночевать у нас. Похоже, он тотчас пожалел о том, что употребил последнее местоимение во множественном числе, но продолжил: Утром я отвезу его в школу. И если тебе нужно, он может остаться еще на пару дней… Отлично, — сказала я, не дав ему договорить. Потом опустилась на корточки и обняла сына. — Ты мне друг, Этан? — ни с того ни с сего вдруг спросила я. Он робко посмотрел на меня и чмокнул в щеку. Мне бы очень хотелось принять это как утвердительный ответ, но я уже знала, что буду переживать из-за того, что так и не услышала его, остаток дня… и ночь. Одновременно терзаясь мыслями, какого черта я вообще задала этот глупый вопрос. Мэтт хотел было тронуть меня за руку, но в последний момент передумал. Всего хорошего, — сказал он, уводя Этана. И снова на мое плечо легла чья-то рука. Я смахнула ее, как муху, и сказала, даже не оборачиваясь: Я больше не в силах принимать соболезнования. Ну и не принимай. Я закрыла лицо ладонью: Извини, Мег. Скажи три раза «Аве Мария» и садись в машину. Я послушно выполнила ее команду. Мег забралась в машину следом за мной. А где Этан? — спросила она. Проведет остаток дня со своим отцом. Вот и хорошо, — сказала она. — Можно подымить. Она полезла в карман за сигаретами, а другой рукой постучала в стеклянную перегородку. Водитель включил зажигание и медленно тронулся с места. Слава богу, можно убраться отсюда, — сказала Мег, закуривая сигарету. После первой затяжки она застонала от удовольствия. Курить обязательно? — спросила я. Да, обязательно. Но это же убьет тебя. А я и не знала. Лимузин вырулил на главную кладбищенскую дорогу. Мег взяла меня за руку своими тонкими варикозными пальцами. Как ты, милая? — спросила она. Бывало и получше, Мег. Ну ничего, потерпи еще пару часов, и это дурацкое мероприятие закончится. А потом… Потом я выпаду в осадок. Мег пожала плечами. И крепче сжала мою руку. Где Чарли? — спросила я. Возвращается в город на метро. Какого черта он это делает? Так он представляет себе покаяние. Когда я увидела его в таком состоянии, мне стало его по-настоящему жалко. Если бы только он снял телефонную трубку, ему бы удалось исправить свои отношения с матерью. Нет, — сказала Мег. — Ничего бы он не исправил. Когда лимузин подъехал к воротам, я снова увидела ту женщину. Она уверенно шагала по дорожке, и ее походка была удивительно легкой для женщины ее возраста. Мег тоже заметила ее. Ты ее знаешь? — спросила я. Вместо ответа она равнодушно пожала плечами. Она была у могилы матери, — сказала я. — И простояла там почти до самого конца. Мег снова пожала плечами. Может, какая-то ненормальная из тех, кому нравится слоняться по кладбищам, — предположила я. Когда мы поравнялись, она посмотрела в нашу сторону и тут же отвела взгляд. Лимузин вырулил за ворота кладбища и свернул налево, по направлению к Манхэттену. Я откинулась на сиденье, чувствуя себя совершенно разбитой. Какое-то время мы молчали. Потом Мег ткнула меня в бок локтем: Ну и где мои двадцать баксов? 2 Пятнадцать человек из двадцати присутствовавших на похоронах вернулись на квартиру моей матери. Возникла толчея — что неудивительно, ведь последние двадцать шесть лет своей жизни мама ютилась в крохотной квартирке на пересечении 84-й улицы и Вест-Энд-авеню (и даже в тех редких случаях, когда она принимала гостей, я не помню, чтобы за раз собиралось больше четырех человек). Мне никогда не нравилась эта квартира. Тесная. Плохо спланированная. Юго-западное расположение на четвертом этаже означало, что окна выходили во двор, и в них редко заглядывало солнце. Гостиная одиннадцать на одиннадцать футов, такого же размера и спальня, маленький совмещенный санузел, кухня десять на восемь с допотопной техникой и обшарпанным линолеумом. Все в этой квартире выглядело старым, изношенным и отчаянно нуждалось в обновлении. Три года назад мне удалось уговорить маму перекрасить стены — но, как это часто бывает в старых квартирах, свежий слой эмульсии и блеска лишь подчеркнул убожество плохо заделанных швов и грубо оштукатуренных стен. Ковры пестрели истертыми залысинами. Мебель требовала реставрации. Те немногие технические новшества, что имелись в квартире (телевизор, кондиционер, стереосистема сомнительного корейского производства), морально устарели, причем давно и безнадежно. За последние несколько лет, как только у меня появлялось немного свободной наличности (что, признаюсь, случалось не так уж часто), я предлагала матери поменять телевизор или купить микроволновую печь. Но она всегда отказывалась. Как будто тебе больше не на что потратить деньги, — говорила она. Но ведь ты моя мама, — возражала я. Лучше купи что-нибудь Этану или себе. Мне вполне достаточно того, что у меня есть. Но с таким кондиционером ты заработаешь себе астму. А в июле так вообще сваришься заживо. У меня есть электрический вентилятор. Мама, пойми, я просто пытаюсь тебе помочь. Я знаю, дорогая. Но у меня действительно все хорошо. Последние два слова она произносила с особым выражением, однозначно давая понять, что спорить бессмысленно. Тема закрыта. Она всегда и во всем себе отказывала. Ей не хотелось быть кому-то в тягость. И поскольку она была аристократкой, «белой костью», гордость не позволяла ей становиться объектом благотворительности. Для нее это было равносильно потере лица, краху личности. Мне на глаза попалась группа фотографий в рамках на столике возле дивана. Я подошла и взяла в руки до боли знакомый снимок. Мой отец в армейской форме. Таким его сфотографировала моя мать на военной базе в Англии, где они познакомились в 1945 году. Это была первая и единственная в ее жизни заморская авантюра — больше она никогда не покидала берегов Америки. А тогда, по окончании колледжа, она записалась добровольцем в Красный Крест, и вышло так, что судьба забросила ее в штаб союзных войск под Лондоном, где она работала машинисткой. Там и произошла ее встреча с неотразимым Джеком Малоуном, репортером «Старз энд Страйпс», американского военного вестника. У них случился роман, побочным следствием которого оказался Чарли. С тех пор они не расставались. Ко мне подошел Чарли. Он посмотрел на фотографию, которую я держала в руках. Хочешь забрать ее с собой? — спросила я. Он покачал головой. У меня дома есть копия, — сказал он. — Это мое любимое отцовское фото. Тогда я возьму себе. У меня так мало его фотографий. Мы молча постояли какое-то время, не зная, что еще сказать друг другу. Чарли нервно покусывал нижнюю губу. Тебе лучше? — спросила я. Да, все нормально, — сказал он, привычно отводя взгляд. — Ты справишься? Я? Конечно. — Ответ мой прозвучал бодро, как будто это не я только что похоронила свою мать. Сын у тебя замечательный. А это был твой бывший муж? Да… мой красавец. Ты разве не встречался с ним прежде? Чарли покачал головой. Ах да, я забыла. Ты ведь не был на моей свадьбе. А Мэтта не было в городе, когда ты приезжал в прошлый раз. В девяносто четвертом, кажется? Чарли пропустил мимо ушей мой вопрос и вместо этого задал свой: Он по-прежнему работает в теленовостях? Да, только стал большой шишкой. Как и его новая жена. Да, мама говорила мне о твоем разводе. В самом деле? — удивилась я. — И когда же она успела? В тот раз, когда ты позвонил ей в девяносто пятом? Мы общались и позже. Ты прав, извини. Совсем забыла, ты ведь поздравлял ее с каждым Рождеством. Значит, во время очередного ежегодного поздравления ты и узнал, что Мэтт бросил меня. Я был очень огорчен. Ну, все это в прошлом. Я уже пережила. Последовала еще одна неловкая пауза. Здесь мало что изменилось, — сказал он, оглядывая квартиру. Мама никогда не стремилась на страницы «Дома и сада», — сказала я. — Впрочем, если бы она даже захотела привести в порядок квартиру — а она не горела таким желанием, — с деньгами всегда было туго. Хорошо еще, что не повышали арендную плату, иначе ей пришлось бы отсюда съехать. Сколько сейчас берут за месяц? Тысячу восемьсот, что вполне терпимо для этого квартала. Но она все равно ворчала на дороговизну. А она что-нибудь унаследовала от дяди Рэя? Рэй был брат матери, причем весьма состоятельный — крупный бостонский юрист, но он всегда держал дистанцию и не спешил помогать сестре. Насколько я могла судить, в детстве они не были особенно близки, а потом и вовсе разошлись, после того как Рэй и его жена Эдит открыто выразили недовольство ее замужеством. Но надо отдать должное Рэю: он все-таки соблюдал кодекс аристократа и «жил по правилам». Так что после скоропостижной смерти моего отца он помог сестре финансами, предложив оплачивать образование ее двоих детей. Возможно, потому, что у Рэя и Эдит не было своих детей (а мама была единственной родственницей Рэя), им была не в тягость такая благотворительность. Но, даже будучи детьми, мы с Чарли понимали, что наш дядя не хочет иметь с нами никаких отношений. Мы никогда его не видели. Мама тоже не встречалась с ним. На Рождество каждый из нас получал от него в подарок чек на двадцать долларов. Когда Чарли учился в бостонском колледже, Рэй ни разу не пригласил его в свой таунхаус в Бикон Хилл. Меня тоже не звали в гости, пока я училась в колледже Смита и раз в месяц наведывалась в Бостон. Мама, объясняя нам причину его холодности, говорила: «В семье всякое бывает». И тем не менее следует отдать должное этому типу: благодаря его поддержке мы с Чарли имели возможность учиться в частных школах и колледжах. Но с тех пор как я в 1976 году окончила колледж Смита, мама больше не видела денег от брата и до конца своих дней остро нуждалась. Когда Рэй умер в 1998 году, я рассчитывала на то, что маме перепадут кое-какие средства (тем более что Эдит опередила своего мужа, отправившись на тот свет тремя годами ранее). Но никакого наследства она так и не получила. Ты хочешь сказать, мама не говорила тебе, что Рэй не оставил ей ни цента? — спросила я. Она сказала только, что он умер, и больше ничего. Это когда ты звонил в девяносто восьмом? Чарли уставился в пол. Да, верно, — тихо произнес он. — Но я и не думал, что ее вот так запросто вычеркнут из завещания. Да уж. Рэй все завещал сиделке, которая ухаживала за ним после смерти Эдит. Бедная наша мамочка, вечно ее облапошивали. И как же ей удавалось сводить концы с концами? У нее была маленькая пенсия от школы. Потом еще социальная страховка… вот, пожалуй, и все. Я предлагала ей свою помощь, но она, разумеется, отказывалась. Хотя я и могла себе это позволить. Ты все там же, в рекламном агентстве? Боюсь, что да. Но ты теперь, наверное, занимаешь высокий пост? Всего-навсего старший копирайтер. По мне, так звучит солидно. Деньги платят неплохие. Но в нашем деле есть такая присказка: «везучий копирайтер — это оксюморон». Хотя жаловаться грех: работа есть, к тому же позволяет оплачивать счета. Жаль только, что мама не разрешала мне оплачивать ее счета. Она твердо стояла на своем и ни за что не хотела брать у меня деньги. В общем, одно из двух: либо она подпольно играла в канасту, либо занималась прибыльным бизнесом от организации «Герлскауты». Ты намерена избавиться от этой квартиры? — спросил Чарли. Ну, уж точно не собираюсь устраивать здесь музей… — Я в упор посмотрела на него: — Знаешь, тебя ведь нет в завещании. Я… мм… не удивлен. Собственно, и наследовать-то особо нечего. Незадолго до смерти она сказала мне, что у нее есть небольшая страховка и какие-то акции. Может, тысяч на пятьдесят в общей сложности. Очень плохо, что ты не общался с ней в последние полгода. Поверь мне, она не хотела вычеркивать тебя из завещания и вопреки всему надеялась, что ты все-таки позвонишь хотя бы раз. После того как ей сказали, что рак неизлечим, она ведь написала тебе, разве не так? Она ни словом не обмолвилась в письме о том, что умирает, — сказал он. А что-то изменилось бы? Он снова отвел взгляд. Мой голос был по-прежнему твердым и спокойным. Ты не ответил на ее письмо, ты не ответил на мои сообщения, которые я оставила на автоответчике. Что, должна сказать, было твоей стратегической ошибкой. Потому что, если бы ты показался ей на глаза, сейчас бы делил со мной эти пятьдесят штук. Я бы никогда не претендовал на долю… Ах да. Принцесса настояла бы… Не называй так Холли. С чего вдруг? Она ведь Леди Макбет в этой истории. Кейт, я действительно пытаюсь… Сделать что? «Залечить раны»? Достичь «согласия»? Послушай, я никогда не имел ничего против тебя. Я тронута. Очень жаль, что мама не видит этого. Она всегда наивно надеялась, что все помирятся и, возможно, она снова увидит своих внуков с Западного побережья. Я собирался позвонить… Собирался — этого недостаточно. Собирался, но не собрался. Мой голос стал громче. До меня вдруг дошло, что гостиная опустела. Это заметил и Чарли, потому что он прошептал: Пожалуйста, Кейт… я не хочу возвращаться с таким плохим… Чарли, а чего ты ожидал, черт возьми? Мгновенного примирения? «Поля чудес»? Что посеешь, то и пожнешь, приятель. Кто-то умиротворяюще коснулся моей руки. Тетя Мег. Отличная проповедь, Кейт, — сказала она. — И я уверена, Чарли уже уяснил твою точку зрения. Я перевела дух. И, чуть успокоившись, произнесла: Да, я надеюсь. Чарли, сходи на кухню, налей себе что-нибудь выпить, — предложила Мег. Чарли сделал, как велели. Драчунов развели по углам. Успокоилась? — спросила Мег. Успокоишься тут, как же, — проворчала я. Она усадила меня на диван. Устроившись рядом, заговорщически зашептала мне: Отстань ты от парня. У меня с ним был разговор на кухне. Похоже, у него какие-то серьезные проблемы. Что еще за проблемы? Четыре месяца назад его сократили. «Фитцгиббон» перекупила какая-то голландская международная корпорация, и половину персонала сразу выгнали. «Фитцгиббон» был фармацевтическим гигантом, и Чарли трудился там последние двадцать лет. Свою карьеру он начинал как торговый представитель в долине Сан-Фернандо, постепенно дорос до должности регионального директора продаж по округу Ориндж. И вот теперь… И насколько все серьезно? — спросила я. Суди сама: чтобы прилететь сюда, ему пришлось занять у друга денег на билет. Господи! А учитывая то, что двое его детей учатся в колледже, с точки зрения финансов положение у него критическое. Ему не позавидуешь. Меня вдруг пронзило чувство вины. Бедный идиот. Всю жизнь Чарли не везет. Просто какой-то фатальный неудачник. Насколько я поняла, и на семейном фронте дела неважные. Принцесса явно не из тех жен, кто готов поддержать мужа в трудную минуту… Мег вдруг резко замолчала, толкнув меня в бок локтем. Чарли вернулся в гостиную с переброшенным через руку плащом. Я встала. Почему с плащом? — спросила я. Мне нужно возвращаться в аэропорт, — сказал он. Но ты ведь только два часа как приехал, — возразила я. Завтра у меня очень важная встреча, — смутился он. — Собеседование. Я сейчас… ээ… без работы. Я перехватила взгляд Мег, умоляющий не выдавать ее. Воистину семейная жизнь напоминает паутину, сплетенную из секретов и мелких заговоров типа «только не говори своему брату…». Мне очень больно это слышать, Чарли, — сказала я. — Извини, что я тебе столько всего наговорила. Сегодня тяжелый день и… Чарли заставил меня замолчать, коснувшись моей щеки легким поцелуем. Будем на связи, хорошо? — сказал он. Все зависит от тебя, Чарли. Брат оставил мою реплику без ответа. Он лишь печально пожал плечами и направился к двери. На пороге он обернулся. Мы встретились глазами. Наш молчаливый диалог длился всего долю секунды, но мы успели сказать друг другу: прости меня, пожалуйста. И в это же мгновение я почувствовала огромную жалость к брату. Он был таким потерянным, побитым жизнью, загнанным в угол, словно олень в лучах направленных на него прожекторов. Жизнь обошлась с ним сурово, и теперь он был воплощенное разочарование. Я искренне сочувствовала ему, по себе зная, каково это — оказаться неудачником. Потому что, если бы не мой сын, меня бы точно нельзя было считать образчиком личного успеха. Прощай, Кейти, — сказал Чарли. Он открыл дверь. Я отвернулась от брата и шагнула в туалет. Когда через пару минут я вышла оттуда, его уже не было, и я вздохнула с облегчением. Порадовало и то, что гости начали прощаться. Среди них были парочка соседей, какие-то давние подруги матери — хрупкие старушки на восьмом десятке, пытающиеся вести светские разговоры, бодриться и не особо задумываться о том, что их сверстницы уходят из жизни одна за другой. К трем часам разошлись все, кроме Мег и Розеллы — крупной жизнерадостной доминиканки средних лет, которую я наняла два года тому назад убираться в маминой квартире дважды в неделю. Вышло так, что она стала круглосуточной сиделкой, после того как мама выписалась из клиники Слоун-Кеттеринг. Я не хочу умирать в какой-то серой комнате с флуоресцентными лампами, — сказала она мне утром того дня, когда врач-онколог сообщил ей, что надежды больше нет. Ты не умрешь, мама, — услышала я собственный голос. Она потянулась ко мне из постели и взяламою руку: С эскулапами не совладать, дорогая. Доктор сказал, что это может длиться долгие месяцы… Ее голос был спокойным и даже умиротворенным: Это если считать от начала болезни. А в моем положении — три недели максимум. И честно говоря, это даже больше, чем я ожидала… Но разве не ты учила меня, что нужно всегда, всегда надеяться на лучшее, мама? — О господи, что я несу? Я крепче сжала ее руку: — Я не то хотела сказать. Просто… Она с укором посмотрела на меня. Неужели ты так ничего и не поняла во мне? — сказала она. Прежде чем я подыскала нужные слова, она нажала кнопку вызова медсестры: Я собираюсь попросить медсестру помочь мне одеться и собрать вещи. Так что, если ты оставишь меня минут на пятнадцать… Я сама одену тебя, мама. Не стоит, дорогая. Но я хочу. Пойди лучше сделай себе чашечку кофе, дорогая. Медсестра сама со всем справится. Почему ты не хочешь позволить мне…? — заныла я, словно подросток. Мама только улыбнулась, зная, что переиграла меня. А теперь иди, дорогая. Но не задерживайся дольше, чем на пятнадцать минут, потому что, если я не уйду отсюда до полудня, они выставят счет еще за сутки. И что с того? — Мне хотелось рвать и метать. — «Голубой крест» все равно оплатит. Но я заранее знала, каким будет ее ответ. Это несправедливо — подставлять такую хорошую и надежную компанию, как «Голубой крест». Мне ничего не оставалось, кроме как в очередной (уже, наверное, миллионный) раз задуматься о том, почему мне никогда не удается переспорить ее. Неужели ты так ничего и не поняла во мне? Черт возьми, она слишком хорошо меня знала. И, как всегда, попала прямо в точку. Я никогда не понимала ее. Не понимала, как ей удается оставаться такой спокойной и собранной, сталкиваясь с бесконечными разочарованиями и невзгодами. По каким-то ее намекам (и из того, что рассказывал мне Чарли, когда мы еще общались) я догадывалась, что ее брак был не слишком-то счастливым. Муж умер молодым. Денег ей не оставил. Единственный сын отошел от семьи. А единственная дочь, мисс Недовольство, никак не могла взять в толк, почему ее мать отказывается скулить и причитать из-за жизненных неурядиц. И почему сейчас, в конце жизни, она так чертовски смиренна и не ропщет в преддверии скорой смерти. Но таков уж был ее стиль, волевой и несгибаемой женщины. Она ни разу, ни словом, ни жестом, не выдала своей печали, притаившейся за фасадом железобетонной стойкости. И в своих прогнозах она не ошиблась. Конечно, ни о каких месяцах не могло быть и речи. Она не протянула и двух недель. Я наняла Розеллу круглосуточной сиделкой — при этом чувствуя себя виноватой, что не могу полностью посвятить себя матери. Но на работе я зашивалась с новым крупным заказом, а еще нужно было заниматься Этаном (я упрямо не хотела просить Мэтта об одолжении). Так что удавалось выкроить лишь три часа в день, чтобы побыть с матерью. Конец был скорым. В прошлый вторник Розелла разбудила меня в четыре утра и просто сказала: Тебе нужно срочно приехать. К счастью, я успела продумать экстренный план действий для такого случая, заранее договорившись со своей новой подругой, Кристиной, которая жила двумя этажами выше и была членом Клуба разведенных матерей. Несмотря на бурные протесты Этана, я подняла его с постели и отвела к Кристине, которая тут же уложила его спать на своем диване, забрала у меня его школьную форму и пообещала отвезти его утром на занятия в «Алан-Стивенсон». Я бросилась вниз по лестнице, попросила консьержа вызвать мне такси и пообещала водителю пять баксов чаевых, если он доставит меня на другой конец города, на 84-ю улицу, за пятнадцать минут. Он уложился в десять. И это было здорово, потому что мама скбнчалась через пять минут после того, как я вошла в дверь. Я застала Розеллу стоящей в изножье кровати. Тихо всхлипывая, она обняла меня и прошептала: Она здесь, но уже не с нами. Так хорошо она объяснила, что мама в коме. Честно говоря, это было облегчением для меня — потому что я втайне очень боялась сцены у смертного одра. Когда нужно сказать правильные прощальные слова. Но ведь нет таких слов, их не существует в природе. Как бы то ни было, теперь она все равно не могла меня слышать, и любые мелодраматические восклицания вроде «Я люблю тебя, мама!» можно было оставить при себе. В такие судьбоносные моменты любые слова пусты и бессмысленны. И уж, конечно, они не могли бы смягчить то чувство вины, которое меня терзало. Поэтому я просто села на кровать, взяла еще теплую руку матери и крепко сжала ее, пытаясь вызвать в памяти свои первые воспоминания о ней. Я вдруг увидела ее жизнерадостной, красивой молодой женщиной, когда она вела меня, четырехлетнюю, за руку на детскую площадку в парк Риверсайд, а ведь тогда она была на пятнадцать лет моложе меня нынешней. Я подумала о том, что в памяти почему-то оживают именно такие, совершенно заурядные, моменты. Почему-то мы быстро забываем и эти прогулки в парк, и суматошные поездки к педиатру с тонзиллитом, и то, как мама ждала у школы после занятий, как мы с ней мотались по городу в поисках туфель и платьев, мчались на собрания «герлскаутов» и другие мероприятия, которыми забит родительский день. Я вспоминала, как мама всегда старалась быть рядом, а я этого не замечала и ненавидела свои обязательства перед нею, а теперь мне было невыносимо жаль, что я не смогла сделать ее хоть чуточку счастливее. И опять перед глазами была я, четырехлетняя, на качелях вместе с мамой, и мы вновь взмывали в осеннее небо далекого пятьдесят девятого года, и светило солнце, и мне было так уютно в этом мире, рядом с хохочущей мамой, и… Она сделала три судорожных вдоха. Потом стало тихо. Я просидела еще минут пятнадцать, не отпуская ее руку и чувствуя, как постепенно остывают ее пальцы. Наконец Розелла осторожно взяла меня за плечи и подняла. В ее глазах стояли слезы, чего нельзя было сказать обо мне. Возможно, я просто оцепенела от шока и не могла плакать. Розелла наклонилась и закрыла матери глаза. Потом перекрестилась и прочитала молитву «Аве Мария». А я выполнила другой обряд: прошла в гостиную, налила себе большую дозу виски, залпом выпила, после чего сняла телефонную трубку и набрала номер 911. Что у вас случилось? — спросила оператор. У меня не экстренный случай, — сказала я. — Просто смерть. Смерть насильственная? Естественная. А могла бы и добавить: Очень тихая смерть. Достойная. Благородная. Без нытья и жалоб. Моя мать умерла так, как жила. И вот сейчас я стояла у постели матери, прислушиваясь к тому, как на кухне гремит посудой Розелла. Всего три дня назад здесь лежала мама. Непонятно почему, вдруг вспомнилась история, которую мне недавно рассказал парень по имени Дэйв Шредер. Он был фрилансером, писал для одного журнала: умен, как черт, объездил полмира, но в свои сорок все еще пытался прославиться. Я пару раз встретилась с ним. Он бросил меня, когда я отказалась переспать с ним после второго свидания. Дождись он третьего свидания, может, ему бы и повезло. Но как бы то ни было, он все-таки успел поведать мне о том, как находился в Берлине в ночь крушения стены, а потом, вернувшись туда год спустя, обнаружил, что это чудовищное сооружение — кровавый пережиток холодной войны — просто стерто с лица земли. Демонтирован даже знаменитый «Чекпойнт Чарли»[1 - Пограничный контрольно-пропускной пункт на улице Фридрих-штрассе в Берлине, созданный после разделения города Берлинской стеной. (Здесь и далее примеч. пер.)], а на месте бывшей торговой миссии Болгарии на восточной стороне чекпойнта открылся торговый центр «Беннетона». Такое впечатление, что это жуткое место, этот краеугольный камень истории двадцатого века, вообще никогда не существовало, — сказал мне Дейв. — И я подумал: точка в споре ставится в тот момент, когда мы вычеркиваем из памяти саму историю этого споpa. Как: это свойственно человечеству: санировать прошлое, чтобы двигаться вперед. Я снова посмотрела на постель моей матери. И вспомнила запачканные простыни, влажные подушки, вспомнила, как она царапала матрас, прежде чем забыться от морфия. Теперь постель была аккуратно застелена чистым бельем и покрывалом, только что из химчистки. Мысль о том, что она умерла именно здесь, уже казалась нереальной, абсурдной. Через неделю — после того, как мы с Розеллой упакуем вещи, а грузчики из «Гудвилл Индастриз» вывезут всю мебель, от которой я планировала избавиться, — какие еще останутся зримые доказательства присутствия моей матери на этой планете? Некоторые вещи (ее обручальное кольцо, пара брошек), несколько фотографий и… Больше ничего — разумеется, за исключением того пространства, которое она навечно занимает в моей голове. Пространство, которое она теперь делила с отцом, мне совершенно незнакомым. А когда умрем мы с Чарли… пустота. Вот что останется от Дороти и Джека Малоунов. Их след в жизни будет навсегда стерт. Точно так же для меня последним пристанищем будет Этан. Пока он остается на земле… Я содрогнулась, и мне вдруг стало зябко, так что захотелось согреться еще одной дозой виски. Я прошла на кухню. Розелла стояла у мойки, заканчивая с грязной посудой. Мег сидела за кухонным столом, и ее сигарета дымилась в блюдце (мама не держала в доме пепельниц), а рядом с наполненным стаканом стояла бутылка виски. Не смотри на меня с таким укором, — сказала Мег. — Я предлагала Розелле свою помощь. Я имела в виду твою сигарету, — сказала я. Мне не мешает, — заверила Розелла. Мама ненавидела табачный дым, — сказала я. Отодвинув стул, я села, потянулась к пачке «Мерите», выбила себе сигарету и закурила. Мег удивленно взглянула на меня. Может, передать молнией в «Рейтер»? — сказала она. — Или в Си~эн-эн? Расхохотавшись, я выпустила целый клуб дыма: Раз или два в году я балую себя. По особым случаям. Ну, вроде того, когда Мэтт объявил о своем уходе. Или когда мама позвонила мне в апреле, сообщив, что ложится в госпиталь на обследование, но уверена, что ничего страшного… Мег налила в стакан щедрую порцию виски и подвинула его мне: До дна, дорогая. Я послушно выполнила ее команду. Почему бы тебе не пойти вместе с тетей, — предложила Розелла. — Я закончу здесь сама. Я остаюсь, — сказала я. Глупо, — заметила Мег. — Кстати, я вчера обналичила свой чек соцстраховки, так что теперь я при деньгах, и страшно хочется чего-то холестеринового… вроде бифштекса. Как ты смотришь на то, чтобы я заказала нам столик в «Смит и Волленски»? Ты когда-нибудь видела, какими дозами там подают мартини? Емкости размером с аквариум для золотых рыбок. Побереги свои деньги. Сегодня ночью я останусь здесь. Мег и Розелла обменялись встревоженными взглядами. Что ты имеешь в виду? То, что собираюсь остаться здесь ночевать. Ну это уж совсем ни к чему, — сказала Розелла. Хочешь добить себя окончательно? — добавила Мег. Это решено. Я буду ночевать здесь. Что ж, тогда и я останусь, — сказала Мег. Нет, ты не останешься. Я хочу побыть одна. Но это безумие, — возмутилась Мег. Послушайся тети, — сказала Розелла. — Оставаться здесь одной на всю ночь… это плохая мысль. Я справлюсь. Не будь такой самоуверенной, — сказала Мег. Но разубедить меня было невозможно. Я расплатилась с Розеллой (она не хотела брать дополнительный платы, но я все-таки впихнула ей стодолларовую бумажку и наотрез отказалась забирать ее обратно) и часам к пяти наконец выпроводила Мег. Мы обе были навеселе, потому что я не отставала от нее, опрокидывая рюмку за рюмкой… и уже где-то после четвертой сбилась со счету. Знаешь, Кейти, — сказала она, когда я помогала ей надеть пальто, — я все-таки думаю, что ты мазохистка. Спасибо за столь откровенную оценку моих слабостей. Ты знаешь, что я имею в виду. Оставаться одной в квартире покойной матери — хуже не придумаешь. Но ты делаешь именно это. И меня это просто бесит. Я просто хочу побыть одна. Здесь. Пока ничего отсюда не вывезли. Неужели ты не можешь этого понять? Конечно, могу. Точно так же, как понимаю, что такое мазохизм. Ты мне сейчас напоминаешь Мэтта. Он всегда говорил, что у меня настоящий талант быть несчастной. К черту этого придурка-карьериста. Тем более что он доказал свой талант приносить несчастье. Может, он и прав. Иногда я думаю… Я замолчала, мне вдруг расхотелось произносить вслух свою мысль. Но Мег потребовала: Ну-ка давай выкладывай, что ты там думаешь. Я не знаю. Иногда мне кажется, что я все неправильно воспринимаю. Мег закатила глаза: Добро пожаловать в ряды простых смертных, дорогая. Ты знаешь, о чем я. Нет. На самом деле я не знаю. Ты успешна во всем, что ты делаешь, у тебя замечательный ребенок… Лучший ребенок. Мег поджала губы, и легкая тень грусти легла на ее лицо. Хотя она редко говорила об этом, я знала, что бездетность всегда была ее тайной болью. И я помнила, что она сказала, когда я объявила ей о своей беременности: «Поверь мне на слово. Хоть я и не вышла замуж, но у меня никогда не было недостатка в мужиках. И большинство из них — никчемные слабаки и мерзавцы, которые шарахаются от тебя, когда видят, что ты независимая баба. Единственное благо, что может дать тебе мужчина, — это ребенок». «Тогда почему ты не воспользовалась этим и не родила?» «Потому что тогда, в пятидесятые и шестидесятые — когда я это еще могла сделать, — быть матерью-одиночкой считалось дикостью, равносильной поддержке космической программы русских. Незамужняя мать тотчас получала клеймо изгоя — а у меня просто не хватило смелости противостоять общественному мнению. Наверное, в душе я все-таки трусиха». «Вот уж кем бы ни назвала тебя, так это трусихой. Если уж зашел разговор, так в нашей семье трусихой всегда была я». «Ты вышла замуж. Ждешь ребенка. И по мне, так это очень смелый поступок». Она сразу же сменила тему разговора. Больше мы никогда не говорили об этом. Тоска по детям проскальзывала у нее лишь в такие моменты, как сейчас, — когда упоминание об Этане вызывало грусть, которую она тут же заливала алкоголем. Чертовски верно замечено, он лучший ребенок, — сказала она. — И плевать, что брак оказался неудачным. Зато посмотри, что ты из него вынесла. Я знаю… Так чего же тогда расстраиваться? О господи… да я просто не знаю, как объяснить это неопределенное и в то же время разрушительное чувство — растущее недовольство собой и местом, которое ты занимаешь в жизни. Но я была слишком усталой — и слишком пьяной, — чтобы ввязываться в беседу. Поэтому я просто кивнула головой в знак согласия и сказала: Я поняла тебя, Мег. Очень плохо, что твоя мать не воспитала тебя католичкой. Из тебя получилась бы настоящая кающаяся грешница. Мы спустились вниз на лифте. Мег взяла меня под руку и повисла на мне. Консьерж вызвал для нас такси. Он распахнул дверцу, и я помогла Мег сесть в машину. Надеюсь, виски вырубит тебя, — сказала она, — потому что мне совсем не хочется, чтобы ты сидела там и думала, думала, думала… Не вижу ничего плохого в том, чтобы думать. Это опасно для твоего здоровья. — Она схватила меня за руку. — Позвони мне завтра — когда выйдешь из сумрака. Обещаешь? Да. Обещаю. Она посмотрела мне в глаза. Ты мой ребенок, — сказала она. Я поднялась наверх. Какое-то время я стояла перед дверью квартиры, не решаясь войти. И лишь когда волнение улеглось, переступила порог. Тишина в квартире была пугающей. Моей первой мыслью было бежать отсюда. Но я заставила себя пройти на кухню и убрать оставшуюся посуду. Я два раза протерла стол, потом принялась за буфет. Достав банку с чистящим порошком «Комет», я хорошенько отдраила мойку. Прошлась по комнатам с баллончиком спрея для мебели, отполировала все деревянные поверхности. Зашла в ванную. Я заставляла себя не замечать ободранных обоев и сырых пятен на потолке. Вооружившись ершиком, я принялась за работу, Отдраив унитаз, я переключилась на ванну, на которую потратила минут пятнадцать, но так и не сумела избавиться от въевшейся ржавчины вокруг сливного отверстия. Раковина оказалась еще более ржавой. С маниакальным упорством я продолжала скоблить ее… начисто позабыв о том, что занимаюсь уборкой в своем шикарном черном костюме (неоправданно дорогой и ужасно стильной двойке от «Армани», которой Мэтт поразил меня пять лет назад на Рождество; позже я поняла, что этим подарком он просто хотел искупить свою вину, поскольку уже второго января он преподнес мне новый сюрприз, объявив, что у него роман с некоей Блэр Бентли, а потому он решил развестись со мной, и желательно немедленно. Вскоре силы меня покинули, и я привалилась к раковине. Моя белая блузка взмокла, на лбу выступили капли пота. Отопление в квартире матери всегда приближалось к температурному режиму сауны, и мне нестерпимо захотелось встать под душ. Я открыла аптечный шкафчик в поисках мыла и шампуня. Передо мной оказались с десяток флаконов валиума, дюжина ампул морфия, упаковки иголок для подкожных инъекций, коробки с клизмами и длинный тонкий катетер, который Розелла должна была вставлять в уретру матери, чтобы обеспечить мочеиспускание. Мой взгляд переместился под туалетный столик, где бмли сложены упаковки памперсов для взрослых. Почему-то сразу подумалось: кто-то где-то производит весь этот хлам и успешно торгует им. И даже нет необходимости снижать цены, ведь спрос существует всегда. Потому что если и есть в жизни какая-то определенность, то ее можно сформулировать так: проживешь долго — закончишь в памперсах. Даже если тебе не повезет и, скажем, лет в сорок тебя сразит рак матки, все равно на финише тебя настигнут памперсы. И… Случилось то, чего я старательно избегала на протяжении всего этого дня. Не помню, как долго я плакала — горько и безутешно. Эмоциональные тормоза отказали. Я сдалась под натиском горя. Меня захлестнуло шквалом отчаяния и вины. Отчаяния оттого, что теперь я была совсем одна в этом большом и жестоком мире. А вины оттого, что всю свою сознательную жизнь я пыталась вырваться из-под опеки матери. Теперь, когда я навсегда освободилась от нее, меня мучил вопрос: а из-за чего, собственно, мы спорили? Я крепко ухватилась за края раковины. Резко подступила тошнота. Я упала на колени, и мне удалось вовремя доползти до унитаза Виски. Еще виски. И желчь. Я кое-как встала. Коричневатая слизь капала с моих губ на парадный черный костюм. Я подошла к умывальнику, включила холодную воду, подставила рот под струю. Потом схватила большую бутыль жидкости для полоскания «Лаворис» — почему только старушки покупают «Лаворис»? — отвинтила пластиковую крышку, влила в себя добрые полпинты этой вяжущей бурды со вкусом корицы, погоняла ее во рту и сплюнула в раковину. Потом побрела в спальню, на ходу скидывая с себя одежду. Когда я добралась до кровати матери, на мне были только лифчик и колготки. Я порылась в ящиках комода в поисках майки… но тут вспомнила, что моя мама не принадлежала к поколению «Гэп». Так что пришлось остановить свой выбор на старенькой кремовой водолазке: винтаж сорок второго года из серии «пойти с ребенком на финал игры Гарвард-Иель». Сняв нижнее белье, я надела водолазку, натянув ее до колен. Она была в катышках, и шерсть щипала кожу. Но я не обращала внимания. Я откинула покрывало и забралась в постель. Несмотря на флоридскую жару в квартире, простыни оказались удивительно холодными. Я схватила подушку и прижала ее к себе, как будто сейчас она была единственной моей опорой. Меня вдруг охватила острая потребность обнять своего сына. И я снова расплакалась, ощутив себя маленькой потеряшкой. Мне был отвратителен этот внезапный приступ жалости к себе. Вскоре комната начала раскачиваться, как лодка в мятежных волнах. И я провалилась в сон. Начал трезвонить телефон. Я не сразу очнулась. В комнате горел ночник. Я сощурилась, вглядываясь в экран будильника на тумбочке — из далеких семидесятых, он раздражал своими допотопными цифрами. 9.48 вечера. Я проспала около трех часов. Я сняла трубку. Удалось лишь пробормотать: Алло? …мой голос был таким заспанным, что, должно быть, казался полукоматозным. На другом конце трубки повисла долгая пауза. Потом я расслышала женский голос: Извините, ошиблась номером. Раздались короткие гудки. Я положила трубку. Погасила свет. Накрылась одеялом с головой. И мысленно взмолилась, чтобы этот ужасный день поскорее закончился. 3 Я проснулась в шесть утра и, как ни странно, в приподнятом настроении. Должно быть потому, что впервые за последние пять месяцев я беспробудно спала целых восемь часов. Но тут хлынули потоком всяческие мысли. И я снова задалась вопросом: с чего я вдруг решила ночевать в постели матери? Я встала, бодро прошла в ванную, мельком взглянула на свое отражение в зеркале и решила больше не злоупотреблять алкоголем. Я сходила в туалет, освежила лицо холодной водой, прополоскала рот «Лаворисом»: теперь можно было покинуть квартиру, не чувствуя себя залежалым товаром. Мой костюм провонял блевотиной. Одеваясь, я старалась не обращать внимания на этот запах, как и на плачевное состояние «двойки». Потом я заправила постель, схватила свое пальто, погасила везде свет и заперла за собой дверь. Мег была права: я действительно мазохистка. И я твердо решила для себя: в следующий раз я увижу эту квартиру, только когда приду сюда паковать вещи. В столь ранний час можно было не бояться столкнуться с кем-то из маминых соседей в лифте или вестибюле. Для меня это было огромным облегчением, поскольку я сомневалась в том, что смогу выдержать еще хотя бы одно соболезнование. Мне было не по себе и от мысли, что люди могли подумать, будто я пробуюсь на роль в женском римейке фильма «Пропавший выходной». Ночной консьерж, дремавший в кресле у электрического камина в вестибюле, кажется, даже не заметил, как я прошмыгнула мимо. По Вест-Энддерис авеню курсировало с десятка два свободных такси. Я остановила машину, сообщила водителю свой адрес и плюхнулась на заднее сиденье. Даже для такого закоренелого аборигена, как я, есть что-то завораживающее в рассветном Манхэттене. Возможно, все дело в пустынных улицах. Или меркнущем свете фонарей на фоне восходящего солнца. Все вокруг какое-то притихшее, эфемерное. И нет этой маниакальной городской суеты. В воздухе разлито ощущение неопределенности и ожидания. На рассвете ни в чем нельзя быть уверенным… и в то же время все представляется возможным. Но вот ночь уходит. Манхэттен начинает надрываться от крика. Реальность больно кусается. Потому что при свете дня все возможности разом исчезают. Я живу на 74-й улице, между Второй и Третьей авеню. Мой дом — уродливое приземистое здание из белого кирпича, венец творческой мысли застройщиков шестидесятых, а ныне угрюмый осколок городского пейзажа Верхнего Ист-Сайда. Будучи девушкой из Вест-Сайда (по рождению и воспитанию!), я всегда считала эту часть города урбанистическим эквивалентом ванильного мороженого: скучным, пресным, без изюминки. До замужества я много лет прожила на пересечении 106-й улицы и Бродвея, которые можно было считать какими угодно, только не унылыми. Я обожала свой пышущий жизнью квартал, с его гаитянскими бакалейными лавками, пуэрто-риканскими винными погребками, старыми еврейскими закусочными, хорошими книжными лавками возле Колумбийского университета, джазовыми композициями из альбома «Ноу кавер ноу минимум» в «Вест-Энд кафе». Но моя квартира — хотя и безумно дешевая — была крохотной. И Мэтт настоял на том, чтобы мы переехали в двухкомнатную квартиру на 74-й улице (которая перешла к нему после смерти его деда). Конечно, при арендной плате в 1600 долларов это была выгодная сделка, не говоря уже о том, что квартира была куда более просторной в сравнении с моей холостяцкой «одиночкой». Но мы оба ненавидели эту квартиру. Особенно Мэтт, который стыдился того, что живет в столь непрестижном месте, и постоянно твердил, что мы переедем во Флэтайрон или Грэмерси-парк, как только он оставит свою низкооплачиваемую работу на Пи-би-эс и получит должность старшего продюсера на Эн-би-си. Что ж, высокий пост на Эн-би-си он получил. Как и роскошную квартиру во Флэтайрон — вместе со своей стриженой блондинкой, «Говорящей головой», Блэр Бентли. А я так и осталась в ненавистной съемной квартире на 74-й улице, из которой сейчас не могу выбраться, потому что она слишком привлекательна по цене (у меня есть подруги с детьми, которые за эти 1600 долларов в месяц не могут найти даже комнату в «Астории»). Константин, утренний консьерж, был на дежурстве, когда я подъехала к дому. Лет под шестьдесят, из первого поколения греческих иммигрантов, он до сих пор проживал со своей матерью в «Астории» и явно не испытывал симпатии к разведенным женщинам с детьми… особенно к тем вульгарным гарпиям, которым не сидится дома и приходится мотаться в поисках заработка. К тому же у него были ярко выраженные задатки сельского стукача: он зорко следил за жильцами, вечно приставал с наводящими вопросами, не оставляющими сомнений в том, что он собирает на вас досье. У меня резко упало настроение, когда он открыл дверцу такси. Было заметно, что мой потрепанный вид вызвал у него живейший интерес. Поздняя ночь, мисс Малоун? — спросил он. Нет, раннее утро. Как наш маленький герой? Отлично. Спит наверху? Еще бы. Всю ночь один дома, играл с коллекцией охотничьих ножей, попутно просматривая мою обширную садомазохистскую видеотеку. Нет. Сегодня он ночует у отца. Передавайте от меня привет Мэтту, мисс Малоун. О, спасибо. И да, от меня конечно же не ускользнуло, с каким выражением ты произнес мисс. Не видать тебе рождественских чаевых, malacca (это единственное греческое ругательство, которое я знаю). Я поднялась на лифте на четвертый этаж. Открыла три замка своей двери. Квартира встретила меня жутковатой тишиной. Я прошла в комнату Этана. Села на его кровать. Погладила подушку в наволочке с «могучими рейнджерами» (да, я считаю «могучих рейнджеров» верхом тупости, но попробуй поспорить об эстетике с семилетним мальчишкой). Оглядела подарки из серии «искупление вины», которые недавно купил ему Мэтт (компьютер iMac, десятки компакт-дисков, супермодные ролики). Посмотрела на свои подарки из этой же серии (шагающая Годзилла, полный комплект фигурок «могучих рейнджеров», наборы пазлов). Мне стало грустно. Сколько же хлама приобретено в попытках смягчить муки совести. Те самые муки, что терзали меня два-три раза в неделю, когда приходилось допоздна задерживаться в офисе или идти на деловой ужин, и я была вынуждена просить Клэр (нашу австралийскую дневную няню, которая забирает Этана из школы и присматривает за ним до моего возвращения) остаться на вечер. Хотя Этан редко упрекает меня за эти вечерние отсутствия, я ужасно переживаю… и боюсь, что, если Этан вырастет психопатом (или, не дай бог, пристрастится к наркотикам лет в шестнадцать), причиной тому будет именно моя сверхурочная работа. Работа, которая, стоит заметить, нужна мне для того, чтобы платить за квартиру, вносить свою половину за его учебу, оплачивать счета… и (добавлю) чтобы хоть как-то упорядочить свою жизнь и наполнить ее смыслом. Поверьте на слово, в наше время такие женщины, как я, не имеют шансов на успех. Постфеминистские лозунги о «семейных ценностях» вбили нам в голову, что «детям нужна мама-домохозяйка». И есть немало печальных примеров того, как некоторые представительницы моего поколения, избравшие для себя роль «мамы-клуши», осели за городом и потихоньку тупеют там. Если же ты ко всему прочему еще и разведенная работающая мама, ощущение вины становится всепоглощающим… мало того, что тебя нет дома, когда твой сын приходит из школы, но своим отсутствием ты еще лишаешь ребенка чувства защищенности. У меня до сих пор перед глазами лицо Этана, застывшее от страха и недоумения, когда пять лет тому назад я попыталась объяснить ему, что отныне его папа будет жить в другом месте. Я посмотрела на часы. Шесть сорок восемь. Меня так и подмывало взять такси и помчаться к дому Мэтта. Но тут я представила, как слоняюсь, словно неприкаянная, возле его подъезда в ожидании, пока они выйдут. К тому же я боялась наткнуться на Нее, и тогда прощай, моя хваленая выдержка (ха!). Как бы то ни было, Этана могло сбить с толку мое появление у дома отца — и вдруг бы он решил (как уже не раз намекал мне в последнее время), будто мама с папой снова вместе. Что в принципе невозможно. Никогда. Все кончилось тем, что я оказалась в спальне, где сняла с себя вонючий костюм, а потом минут десять стояла под обжигающе горячим душем. Окончательно придя в себя, я надела халат, замотала голову полотенцем и пошла на кухню варить кофе. Пока грелся чайник, я включила автоответчик и прослушала накопившиеся за вчерашний день сообщения. Всего их было девять — пять от подруг и сослуживцев, с привычным набором соболезнований и общепринятых фраз вроде: всегда можешь рассчитывать на нашу помощь. (Что, впрочем, все равно звучало трогательно.) Было одно сообщение от Мэтта — вчера в половине девятого он звонил сказать, что у Этана все хорошо, они прекрасно провели время и сейчас он уже в постели, и… «всегда можешь рассчитывать на мою помощь». Поздно, приятель. Слишком поздно. Был звонок и от Мег, что вполне естественно. Мег была в своем репертуаре. «Привет, это я, просто подумала, вдруг в тебе проснулся здравый смысл и ты вернулась домой. Похоже, я ошиблась. Ладно, не буду тебя беспокоить в квартире матери, потому что а) боюсь получить по ушам, и б) тебе, наверное, чертовски хочется побыть одной. Но если ты решила, что на сегодня с тебя хватит и пришла домой, позвони мне… только в разумное время. Напоминаю, что для меня это до трех утра. Люблю тебя, милая. Поцелуй за меня Этана. И продолжай принимать лекарство». Лекарство для Мег — это синоним виски. И наконец, было два звонка от неизвестного абонента, который не оставил сообщения. Первый пришел (если верить таймсру автоответчика) в 6.08; а второй — в 9.44 вечера. Оба звонка сопровождались странным молчанием… видимо, человек размышлял, стоит ли говорить с автоответчиком. Ненавижу, когда так делают. Потому что это порождает страх неизвестности, неуверенность. В такие моменты я чувствую себя беззащитной и беспомощной. Засвистел чайник. Я сняла его с плиты, схватила банку молотого крепчайшего «Френч роуст» и засыпала в кофеварку столько кофе что его хватило бы на семь чашек. Залила кипяток и опустила поршень. Потом налила себе большую чашку кофе. И быстро выпила его. Налила следующую чашку. После очередного обжигающего, глотка (у меня жаропрочный рот) я взглянула на часы (7.12 утра) и решила, что пора позвонить Мэтту. А..л…л…о? Голос на другом конце трубки был заспанным и явно женским! Она. Мм… привет… — как-то коряво произнесла я. — Ээ… а Этан есть? Этан? Кто такой Этан? А сама ты как думаешь? Это разбудило ее. Прошу меня извинить. Этан. Конечно, я знаю, кто… Могу я поговорить с ним? Он еще у нас? — спросила она. Ну, на этот вопрос я вряд ли отвечу, потому что я точно не у вас. Она совершенно растерялась: Я сейчас посмотрю… Это ты, Кейт? Угадала. Послушай, я собиралась написать тебе… но раз уж ты позвонила, я просто хотела сказать… Ближе к делу, тупица. Знаешь… я очень, очень огорчена известием о смерти твоей мамы. Спасибо. И… эээ… если я могу хоть чем-то помочь… Можешь. Передай трубку Этаиу, пожалуйста. Ээ… конечно. Было слышно, как Она шепчется с кем-то. Потом трубку взял Мэтт: Привет, Кейт. Я просто хотел узнать, как все прошло вчера вечером. Потрясающе. Сто лет так не веселилась. Ты знаешь, о чем я. Я сделала глоток кофе: Справилась. А сейчас могу я поговорить с Этаном? Конечно, — сказал Мэтт. — Он рядом. Я слышала, как Мэтт передает ему трубку. Дорогой, как ты там? — спросила я. Привет, мам, — сонным голосом произнес Этан. Мое сердце радостно забилось. Для меня Этан — тонизирующее мгновенного действия. Чем занимался мой любимый мужчина? В «Имаке» крутой фильм был. Там люди взбирались на гору, а потом пошел снег, и они попали в беду. Как называлась гора? Забыл. Я рассмеялась. А после кино мы пошли в магазин игрушек. Кто бы сомневался. И что тебе купил папа? Диск с «Могучими рейнджерами». Круто. И космический корабль «Лето». Потом мы поехали на телестудию… Так. А вот это уже ни в какие ворота не лезет. …и там была Блэр. Она привела нас с папой в комнату, где они говорят в камеру. И мы видели ее по телевизору. Похоже, у тебя был отличный день. Блэр действительно смотрелась круто. А потом мы все вместе пошли в ресторан. Во Всемирном торговом центре. Оттуда виден весь город. И как раз пролетал вертолет. И многие подходили к нашему столику, просили у Блэр автограф… Ты скучаешь по мне, милый…? — вырвалось у меня. Да, конечно, мам, — произнес он с легким раздражением. Я вдруг почувствовала себя полной идиоткой. Я люблю тебя, Этан. Пока, мам, — сказал он и повесил трубку. Дура, дура, дура. Размечталась, будто так уж нужна ребенку. Я стояла у телефона, мысленно приказывая себе не раскисать (хватит с меня слез). Немного успокоившись, я налила себе еще кофе, прошла в гостиную и плюхнулась на мягкий диван — наше последнее совместное приобретение перед драматическим уходом! Мэтта. На самом деле он не исчез из моей жизни. В этом отчасти и заключалась проблема. Если бы у нас не было Этана, разрыв произошел бы куда легче. Потому что после шока, злости и отчаяния первых дней я бы, по крайней мере, утешилась мыслью, что больше никогда не увижу этого парня. Но Этан означает, что, нравится это нам или нет, мы должны продолжать взаимодействовать, сосуществовать, мириться с присутствием друг друга в нашей жизни (как хочешь это назови). Помню, на процессе «примирения», который предшествует разводу, Мэтт сказал: «Ради общего блага мы должны слегка разрядить наши отношения». Что, собственно, и было сделано. Вот уже пять лет мы обходимся без крика. Относимся друг к другу (более или менее) корректно. Постепенно я пришла к выводу, что наш брак изначально был огромной ошибкой. Но несмотря на все мои старания «закрыть тему», рана до сих пор кровоточит, как это ни печально. Когда я недавно обмолвилась об этом Мег, во время одной из наших еженедельных пьянок, она сказала: «Дорогая, ты можешь сколько угодно убеждать себя в том, что он не твой мужчина и что все это было грандиозным самообманом. Но факт остается фактом ты никогда не оправишься от этого удара. Потрясение слишком сильное, такое не забывается. Боль останется навсегда. Ничего не поделаешь: жизнь — это накопление разочарований, больших и малых. Но победители — а ты, дорогая, определенно относишься к этой категории — находят способ преодолеть невзгоды. Нравится нам это или нет, но отрицательный опыт поучителен. Потому что заставляет задуматься об истинной природе вещей. И кстати, Бог не зря придумал алкоголь. Пожалуй, стоит принять на веру ее оптимистический ирландско-католический взгляд на жизнь. «Ради общего блага мы должны слегка разрядить наши отношения». Да, Мэтт, я полностью с тобой согласна. Беда в том, что я до сих пор не знаю, как забыть обиду. Когда я сижу в нашей гостиной, меня мучает вопрос: почему все так непредсказуемо? Взять хоть бы интерьер этой квартиры. Большой диван с подушками, в стильной кремовой обивке (кажется, этот цвет назывался «капучино»). Два кресла из этого же гарнитура, пара изящных итальянских напольных ламп, длинный журнальный столик, заваленный журналами. Мы столько времени потратили, продумывая этот ансамбль. А сколько спорили насчет пола из бука, который в итоге все-таки настелили в этой комнате. И кухонной мебели из серой стали в стиле хайтек, которую выбрали в «ИКЕА» в Джерси (да, мы так серьезно отнеслись к строительству нашей совместной жизни, что даже не поленились съездить в Нью-Джерси, чтобы подобрать кухню). С таким же энтузиазмом мы покупали ковер овсяного цвета, заменивший ужасную циновку цвета аквамарин, с которой жил твой дед. И кровать «под старину» с пологом на четырех столбиках, которая влетела нам в 3200 долларов. Вот почему наша гостиная до сих пор вызывает во мне столько эмоций. Ведь она живой свидетель наших споров по поводу так называемого «общего будущего», притом что двое вовлеченных в нее людей втайне не верили в него. Мы просто случайно встретились на каком-то этапе жизни, когда нам обоим хотелось привязанности. И мы убедили себя в том, что совместимы и должны быть вместе. Просто удивительно, с какой легкостью мы ввязываемся в отношения, которые заведомо непрочны, непродолжительны. Видимо, потребность быть нужным кому-то заставляет закрыть глаза на многое. Звонок домашнего телефона прервал мои философствования. Я спрыгнула с дивана, бросилась на кухню и схватила трубку. Извините за беспокойство, мисс Малоун. Да, Константин? У меня для вас письмо. Я думала, почту приносят не раньше одиннадцати. Оно пришло не по почте… его передали из рук в руки. В каком смысле? В том смысле, что его доставили лично. Что за черт! Это я поняла, Константин. Меня интересует, когда его доставили и кто. Когда? Пять минут назад, вот когда Я посмотрела на часы. Семь тридцать шесть. Кто посылает курьера с письмом в столь ранний час? А кто принес, Константин? Не знаю. Подъехало такси, женщина опустила стекло, спросила, живете ли вы здесь, я сказал, что да, и она вручила мне письмо. Значит, письмо доставила женщина? Совершенно верно. А что за женщина? Не знаю. Вы ее не видели? Она сидела в такси. Но в такси есть окно. Оно отсвечивало. Но вы ведь успели заметить… Послушайте, мисс Малоун, я видел то, что видел, и это было ровным счетом ничего. Хорошо, хорошо, — поспешно произнесла я, чтобы положить конец его нескончаемой тупой болтовне. — Пришлите письмо наверх. Я прошла в спальню, натянула джинсы и толстовку, прошлась расческой по спутанным волосам. Раздался звонок в дверь, но, когда я приоткрыла ее (не снимая цепочки, как принято у страдающих паранойей жителей Нью-Йорка), никого не увидела. Только маленький конверт лежал на пороге. Я подняла конверт и захлопнула дверь. Конверт был размером с почтовую открытку, из добротной бумаги. Серо-голубой, с рифленой поверхностью, очень приятной на ощупь. На конверте были написаны мое имя и адрес. Почерк был мелкий и аккуратный. В правом верхнем углу можно было прочесть «С нарочным». Я осторожно вскрыла конверт. Приподняв клапан, я увидела верхний край открытки с рельефно набранным адресом: 346 Вест 77-я улица Кв.2В Нью-Йорк, Нью-Йорк 10024 (212) 555.0745 Моей первой мыслью было: «Интересно». Я достала открытку из конверта. Она была написана таким же мелким и аккуратным почерком. Датирована вчерашним днем. Я начала читать: Дорогая мисс Малоун, Я глубоко огорчилась, узнав из газеты «Нью-Йорк таймс» о смерти вашей матери. Хотя мы с вами долгие годы не виделись, я знала вас еще маленькой девочкой, также как знала тогда и ваших родителей… но, к сожалению, потеряла связь с вашей семьей после смерти вашего отца. Я просто хотела выразить вам свои соболезнования в это сложное для вас время и сказать, что кое-кто по-прежнему присматривает за вами… как это было всегда. Искренне ваша, Сара Смайт. Я перечитала письмо. И еще раз. Сара Смайт? Никогда о ней не слышала. Но что особенно заинтриговало меня, так; это фраза «кое-кто по-прежнему присматривает за вами… как это было всегда». Позволь спросить, — сказала Мег, когда я часом позже разбудила ее телефонным звонком, чтобы прочитать это письмо, — «кое-кто» с заглавной буквы? Нет, — ответила я. — С маленькой. Значит, здесь нет религиозного подтекста. Если было бы с заглавной, имелся бы в виду тот парень, что на небесах, Господь Всемогущий. Это альфа и омега. Лорел и Харди[2 - Популярная американская комедийная пара.]. Но ты уверена, что никогда не слышала, чтобы мама или папа упоминали о Саре Смайт? Послушай, я же не была членом вашей семьи, поэтому меня не обязательно было знакомить со всеми, кто дружил с твоими родителями. Я хочу сказать, что вряд ли, например, твои родители знали некоего Кароли Килсовски. Кто такой этот Кароли… как его там? Килсовски. Это польский джазмен, которого я подцепила в один ноябрьский вечер пятьдесят первого в «Бердлэнд». Постель обернулась полной катастрофой, но парень оказался приятным собеседником и, кстати, неплохим саксофонистом. Я что-то не понимаю… Да все очень просто. Мы с твоим отцом прекрасно общались, но не ели из одной миски. Насколько я могу судить, эта Сара Смайт была в числе их лучших друзей. Конечно, если учесть, что все это было лет сорок пять тому назад… Ладно, я тебя поняла. Но вот что странно: почему она доставила письмо по моему адресу? Откуда она узнала, где я живу? А у тебя что, адрес не зарегистрирован в справочнике? Уф, я как-то не подумала. Ну вот тебе и ответ на вопрос. А насчет того, почему она прислала его… понятия не имею. Может, она прочла объявление во вчерашней «Таймс», поняла, что пропустила похороны, ей не хотелось запаздывать с соболезнованиями, и она решила забросить тебе письмо по пути на работу. Тебе не кажется, что здесь слишком много совпадений? Дорогая, тебе нужны версии, я тебе предложила одну. Ты думаешь, я принимаю это слишком близко к сердцу? Я думаю, что ты слишком устала, что вполне естественно. И чересчур преувеличиваешь значение этой безобидной открытки. Но послушай, если уж тебя так распирает от любопытства, позвони этой даме. Я так понимаю, ее телефон указан в письме? Мне незачем ей звонить. Тогда не звони. А пока обещай мне, что не отправишься снова ночевать в квартиру матери. Я и без тебя уже решила, что не пойду. Рада слышать. А то я уж начала волноваться, не превратишься ли ты в какого-нибудь психопатического персонажа Теннесси Уильямса. Нарядишься в мамино свадебное платье. Напьешься чистого бурбона. И начнешь вещать: «Его звали Борегар, он был женатым парнем, и это он разбил мое сердце…» Она сама оборвала этот поток иронии. Прости, дорогая, — сказала она. — Несу всякую чушь. Да ладно, проехали, — ответила я. Иногда я просто не могу вовремя остановиться. У Малоунов это семейное. Мне так стыдно, Кейти… Ну хватит. Я уже забыла. А я собиралась произнести еще несколько слов раскаяния. Ну, если тебе от этого станет легче… Я позвоню тебе попозже, договорились? Я налила себе еще кофе и вернулась на диван. Отпила кофе, поставила кружку на стол и легла, прикрыв глаза рукой, пытаясь забыться. Его звали Борегар, он был женатым парнем, и это он разбил мое сердце… На самом деле его звали Питер. Питер Харрисон. Он был моим парнем до того, как я познакомилась с Мэттом. К тому же он был моим боссом. И он был женат. Позвольте кое-что прояснить. Меня нельзя назвать романтической натурой. И я не из тех, кто легко теряет голову. Я не падка на деньги. Все четыре года учебы в колледже Смита я провела без бойфренда (хотя изредка и флиртовала, если возникала потребность в острых отпущениях). Когда после колледжа я попала в Нью-Йорк — и получила временную работу в рекламном агентстве (сомнительный ангажемент на месяц, с которого, собственно, и началась моя карьера), — недостатка в мужской компании у меня не было. Но сексуальный опыт, приобретенный мною в тот период, сплошь состоял из ошибок. Нельзя сказать, чтобы я была фригидной. Просто я не встретила никого, кто вызвал бы во мне настоящую, сумасшедшую страсть. Пока мне не повстречался Питер Харрисон. О, я была такой глупой. И все было так предсказуемо. Мне уже перевалило за тридцать. Я только что устроилась в новое агентство — «Хардинг, Тайрелл и Барни». А нанимал меня Питер Харрисон. Ему было сорок два. Женат. Двое детей. Красив (разумеется). Умен, как черт. Весь первый месяц моей работы в офисе между нами ощущалась незримая связь, мы как будто на расстоянии чувствовали присутствие друг друга. Где бы мы ни встретились — в коридоре, в лифте, на совещании, — наши лица расплывались в улыбке. И в то же время за фасадом банального трепа угадывалась скрытая нервозность. Мы вдруг стали смущаться при встречах. Притом что ни он, ни я не отличались стеснительностью. И вот однажды, ближе к концу рабочего дня, он заглянул ко мне в кабинет. Пригласил выпить. Мы отправились в бар за углом. И, разговорившись, уже не могли остановиться. Мы проболтали два часа, как старые добрые знакомые, родственные души. Мы слились в единое целое. Когда он взял мою руку и сказал: «Давай уйдем отсюда», я ни секунды не раздумывала. К этому времени я уже хотела его так отчаянно, что готова была запрыгнуть на него прямо в баре. Только уже потом, ночью — лежа рядом с ним в постели и признаваясь ему в том, что без ума от него (и слыша его ответные признания), — я осмелилась задать вопрос, мучивший меня весь вечер. Он ответил, что между ним и его женой, Джейн, нет никаких особых разногласий. Они вместе уже одиннадцать лет. Все устоялось. Они обожают своих дочек. У них красивая жизнь. Но красивая жизнь не означает страстную любовь. Эта составляющая их брака давно угасла. Я спросила: Тогда почему бы не доставлять себе маленькие радости на стороне? Я пытался, — сказал он. — Пока не встретил тебя. И что теперь? Он притянул меня к себе: Теперь я тебя не отпущу. Вот так все и началось. Весь следующий год он действительно не отпускал меня. Он проводил со мной каждую свободную минуту. Но мне было этого мало… хотя такие ограничения и подогревали наш роман. Ненавижу слово «роман», есть в нем какой-то пошловатый, грязный подтекст. Это была любовь. Любовь с шести до восьми вечера, два раза в неделю, в моей квартире. И иногда во время ланча, в каком-нибудь городском отеле, подальше от нашего офиса. Конечно, мне хотелось видеть его чаще. Когда его не было рядом — особенно вечерами, — я страдала. Это было какое-то помешательство. Потому что впервые в жизни я встретила человека, созданного для меня. В то же время я старалась не давать воли чувствам и держаться в рамках приличий. Мы оба знали, в какую опасную игру ввязались и какие страшные последствия ожидают нас обоих, если вокруг нас поползут сплетни… или, хуже того, если обо всем узнает Джейн. Поэтому на работе мы демонстрировали полный официоз. Он ловко маскировался и перед женой — никогда не задерживался у меня дольше положенного, чтобы не вызвать лишних подозрений, держал у меня тот же набор мыла, шампуней и прочей парфюмерии, что и у себя дома, никогда не разрешал мне впиваться ногтями в спину. С каким удовольствием я это сделаю в первую ночь нашей совместной жизни, — сказала я, поглаживая его голые плечи. Был декабрьский вечер незадолго до Рождества. Мы лежали в постели, среди скомканных простыней, наши тела еще были влажными после бурного секса. Ловлю тебя на слове, — сказал он, награждая меня чувственным поцелуем. — Потому что я решил все рассказать Джейн. Я едва не задохнулась от волнения: Ты серьезно? Серьезнее не бывает. Я посмотрела ему в глаза: Ты абсолютно уверен? Без тени колебания он произнес: Да, абсолютно. Мы договорились, что он поговорит с Джейн только после Рождества — в конце концов, четыре недели можно было подождать. И еще мы договорились, что я сейчас же начну подыскивать для нас квартиру. Изрядно оттоптав ноги, я наконец нашла замечательную двухкомнатную квартиру с боковым видом на реку на пересечении Риверсайд и 112-й улицы. Это случилось незадолго до Рождества Я решила устроить Питеру грандиозный сюрприз, пригласив его на следующий день (когда мы, как обычно, должны были встретиться у меня около шести) в наш будущий дом. Он задержался на час. Едва он переступил порог, как мне стало страшно. Я поняла: случилось, что-то очень плохое. Он тяжело опустился на диван. Я тут же подсела к нему, взяла его за руку: Рассказывай, дорогой. Он избегал смотреть мне в глаза. Кажется… я переезжаю в Лос-Анджелес. До меня не сразу дошло. В Лос-Анджелес? Ты? Я не понимаю. Вчера вечером, около пяти, мне в офис позвонили. Секретарша Боба Хардинга. Попросила зайти к боссу. Вроде как toutde suited[3 - Tout de suite (фр.) — срочно.] Я поднялся на тридцать второй этаж, в кабинет нашего главного. Там уже сидели Дэн Дауни и Билл Малоуни из департамента корпоративной политики. Хардинг пригласил меня присоединиться к ним и перешел сразу к делу. Крейтон Андерсон — глава лос-анджелесского офиса — объявил о своем переезде в Лондон, где ему предложили возглавить крупное подразделение «Саатчи энд Саатчи»[4 - Рекламное агентство.]. Таким образом, место главы лос-анджелесского офиса освободилось, и Хардинг, оказывается, уже давно имеет на меня виды, так что… Тебе предложили работу? Он кивнул Я сжала его руку: Но это же здорово, дорогой. Это именно то, чего мы хотели. Начать с чистого листа. Построить новую жизнь вместе. Конечно, если устроить меня на работу в лос-анджелесский офис проблематично — это не беда. В Лос-Анджелесе масса возможностей, я что-нибудь подыщу себе. Я бы могла… Он прервал мой сбивчивый, взволнованный монолог: Кейти, пожалуйста… Его голос звучал еле слышно. Наконец он повернулся ко мне. Его лицо осунулось, глаза были красные. Мне вдруг стало не по себе. Ты сказал ей первой, да? — спросила я. Он снова отвернулся: Я должен был. Она моя жена. Я тебе не верю. Боб Хардинг сказал, что я должен дать ответ до конца сегодняшнего дня, и он понимает, что мне прежде всего нужно обсудить это с Джейн… Но ведь ты собирался уйти от Джейн, ты не забыл? Тогда почему ты не поговорил в первую очередь с той, с кем собирался строить новую жизнь? Со мной. Он печально пожал плечами и сказал: Ты права. Ну и что именно ты сказал ей? Я рассказал ей о предложении, о том, что это отличная возможность для карьерного роста… И ничего про нас? Я собирался… но она расплакалась. Начала говорить, что не хочет меня терять, давно замечает, что мы отдалились друг от друга, но боялась даже заикнуться об этом. Потому что… Он замолчал. Питер — мой уверенный в себе, надежный, бесстрашный мужчина, всегда четко формулирующий свои мысли, — вдруг проглотил язык и поджал хвост. Потому что что? — спросила я. Потому что, — он с трудом сглотнул, — она подумала, что у меня кто-то есть. И что ты сказал? Он упорно смотрел в сторону — как будто ему было невыносимо видеть меня. Питер, ты должен сказать мне. Он встал и подошел к окну, уставившись в декабрьскую темень. Я заверил ее… что в моей жизни нет никого, кроме нее. Мне понадобилось какое-то время, чтобы переварить это. Ты не мог так сказать, — глухо прозвучал мой голос. — Скажи мне, что ты этого не говорил. Он продолжал смотреть в окно, стоя спиной ко мне. Мне очень жаль, Кейти. Извини. Извини… Какое пустое слово. Я люблю тебя… И вот тогда я бросилась в ванную, хлопнула дверью, заперлась на замок, осела на пол и разрыдалась. Питер стучал в дверь, умоляя впустить его. Но, вне себя от горя и отчаяния, я не хотела даже слышать его. Постепенно удары в дверь стихли. Мне удалось успокоиться. Я заставила себя подняться, открыла дверь и, шатаясь, добрела до дивана. Питер уже ушел. Я сидела на краешке дивана, пребывая в состоянии, близком к тому, что наступает после автокатастрофы, — тупой шок и где-то в подсознании бьется мысль: неужели это наяву? Помню, как я на автопилоте надела пальто, схватила ключи от квартиры и вышла. Потом было такси, и я ехала куда-то, но подробности той поездки не отложились в памяти. Однако, когда мы остановились на углу 42-й улицы перед старинным жилым комплексом Тьюдор-Сити, я, хотя и не сразу, все-таки вспомнила, почему я здесь и кого собираюсь навестить. Я вышла из такси и зашла в подъезд. Когда лифт остановился на седьмом этаже, я прошла по коридору и нажала кнопку звонка у двери под номером 7Е. Мне открыла Мег, в выцветшем бледно-голубом махровом халате, с извечной сигаретой в углу рта. Ну, и чем я заслужила такой сюрприз…? — сказала она. Но тут она вгляделась в меня внимательнее и резко побледнела. Я сделала шаг к ней и уронила голову^га ее плечо. Она обняла меня. О, дорогая моя… — тихо произнесла она. — Только не говори мне, что он был женат. Я прошла в комнату. И снова разрыдалась. Она налила мне виски. Я пересказала ей всю эту глупую сагу. Ночь я провела на ее диване. На следующее утро я и думать не могла о том, чтобы явиться в офис, поэтому попросила Мег позвонить мне на работу и сказать, что я больна. Она поспешила в свою спальню, где стоял телефон. Вскоре она вышла и сказала: Можешь считать меня надоедливой старухой, сующей нос не в свои дела… но хочу тебя обрадовать: в офисе тебя не ждут раньше второго января. Что ты там наговорила, черт возьми, Мег? Я говорила с твоим боссом… Ты звонила Питеру? Да. О боже, Мег… Выслушай меня. Я позвонила ему и просто объяснила, что ты слегка не в форме. Он сказал, что «учитывая обстоятельства», ты можешь спокойно отдыхать до второго января. Так что радуйся — одиннадцать дней отпуска. Неплохо, а? Особенно для него — это здорово облегчает ему жизнь. Ему не придется встречаться со мной до отъезда в Лос-Анджелес. А ты что, хочешь увидеть его? Нет. Защите нечего добавить. Я опустила голову. Должно пройти время, — сказала Мег. — Много времени. Больше, чем ты думаешь. Я и сама это знала. Так же как знала и то, мне предстоят самые долгие в моей жизни рождественские каникулы. Горе накатывало на меня волнами. Иногда его провоцировали какие-то совершенно глупые и банальные вещи — например, целующаяся парочка на улице. Или я ехала в метро (в бодром расположении духа после праздного шатания по Музею современного искусства или шопинг-терапии в «Блумингдейлз») — и вдруг, совершенно неожиданно, возникало ощущение, будто я лечу в глубокую пропасть. Я перестала спать. Я резко похудела. Каждый раз, как я пыталась себя увещевать, эмоции снова брали верх, и я впадала в отчаяние. Я поклялась, побожилась, зареклась больше никогда не терять голову из-за мужчины и не выказывала ни малейшей симпатии (а наоборот, демонстрировала презрение) к подругам, которые превращали свои любовные неудачи во вселенскую трагедию: манхэттенский вариант «Тристана и Изольды». Но бывало так, что я просто не знала, как прожить настушющий день. В такие минуты я чувствовала себя заложницей глупой и избитой драмы. Помню, как-то на воскресном завтраке с матерью в местном ресторанчике я вдруг разревелась. Пришлось выйти в туалет и отсидеться там, пока не улеглись мелодраматические всплески в духе Джоан Кроуфорд. Вернувшись за столик, я заметила, что мама уже заказала нам кофе. Меня очень беспокоит твое состояние, Кэтрин, — тихо сказала она. Просто была очень тяжелая неделя, не обращай внимания. Это мужчина, не так ли? — спросила она. Я села за стол, залпом выпила кофе и кивнула головой. Должно быть, все это очень серьезно, раз ты так расстраиваешься. Я пожала плечами. Не хочешь рассказать мне? — спросила она. Нет. Она опустила голову — и я поняла, что глубоко обидела ее. Кто это однажды сказал, что матери готовы разбиться в лепешку ради своих детей? Мне бы очень хотелось, чтобы ты мне доверяла, Кейт. Мне тоже. Тогда я не понимаю, почему… Так уж сложились между нами отношения. Ты огорчаешь меня. Извини. Она потянулась ко мне и пожала мою руку. Мне захотелось сказать ей так много — что мне трудно пробиться сквозь защитную оболочку ее врожденного аристократизма; что я никогда не смела откровенничать с ней, потому что боялась ее суровой критики; что я безумно люблю ее… но между нами висел груз прошлого. Да, это был один из тех редких моментов (в духе Голливуда), когда мать и дочь могли бы преодолеть разделявший их барьер и, вместе всплакнув, примириться. Но жизнь идет по своему сценарию, не так ли? В такие решающие минуты мы почему-то тормозим, колеблемся, робеем. Возможно, потому, что в семейной жизни окружаем себя броней. С годами она становится все прочнее. И пробиться сквозь нее бывает трудно не только окружающим, но и нам самим. Это наш способ защитить себя — и самых близких — от суровой правды жизни. Остаток каникул я провела в кинотеатрах и музеях. Второго января я вернулась на работу. В офисе с большим сочувствием отнеслись к моему «ужасному гриппу» — и тут же вывалили на меня последние новости: «Ты слышала о переводе Питера Харрисона в Лос-Анджелес?» Я была сдержанна, тщательно выполняла свою работу, приходила домой, тихо страдала. Горе утратило свою остроту, но ощущение утраты не прошло. В середине февраля одна из моих коллег-копирайтеров, Синди, предложила сходить на ланч в маленький итальянский ресторанчик по соседству с офисом. За столом мы только и говорили, что о рекламной кампании, в которой обе участвовали. Когда принесли кофе, Синди сказала: Думаю, ты слышала сплетню из лос-анджелесского офиса? Что за сплетня? Питер Харрисон ушел от жены и детей к какой-то бухгалтерше. Кажется, ее зовут Аманда Коул… Новость оглушила меня, подобно взрыву гранаты. Я была в шоке. Должно быть, это отразилось на моем лице, потому что Синди взяла меня за руку и сказала: — С тобой все в порядке, Кейт? Я со злостью отняла руку: Конечно, в порядке. А почему ты спрашиваешь? Да так просто, — нервно произнесла она. Обернувшись, она поискала глазами официантку и сделала знак, чтобы принесли счет. Я уставилась в чашку с кофе. Ты знала, да? — спросила я. Она капнула в свою чашку заменитель сахара, принялась размешивать кофе. Пожалуйста, ответь на вопрос, — попросила я. Она прекратила вращать ложкой. Дорогая, — сказала она, — все знали. Я написала три письма Питеру — награждая его всяческими на лестными эпитетами, обвиняя в том, что он разрушил мою жизнь. Ни одно из них я так и не отослала. Я отчаянно боролась с желанием позвонить ему в четыре утра. В конце концов, я написала ему открытку. Всего несколько слов. Как тебе не стыдно. Я порвала открытку за пару секунд до того, как опустить ее в почтовый ящик… и тут же разревелась — так и стояла, всхлипывая, как дурочка, на углу 48-й улицы и Пятой авеню, вызывая живейший интерес у спешащих на ланч клерков. Когда мы стали встречаться с Мэттом, я все еще не оправилась от депрессии, и он знал об этом. Прошло восемь месяцев с тех пор, как Питер переехал на Запад. Я поменяла место работы — перешла в крупное рекламное агентство «Хайки, Фергюсон энд Ши». С Мэттом я познакомилась, когда однажды он появился в нашем офисе со съемочной группой Пи-би-эс. Они снимали сюжет для новостной программы «Макнейл-Лерер Ньюс Ауэр» об агентствах, которые все еще рекламировали дьявольскую траву, табак. Я была одним из копирайтеров, у кого он брал интервью, — а потом мы еще долго трепались. Я была удивлена, когда он предложил мне встретиться — ведь в нашей болтовне не было и намека на флирт. Мы встречались около месяца, и я удивилась еще больше, ком он признался мне в любви. По его словам, я была самой остроумной женщиной из всех, кого он знал. Он обожал мою «нетерпимость к глупости». Уважал мое «сильное чувство личной автономии», мои «мозги», мою «спокойную самоуверенность» (ха!). Все сошлось — он встретил женщину, с которой мечтал соединить свою жизнь. Разумеется, я не капитулировала вот так сразу. Наоборот, меня очень смутило это внезапное признание в любви. Да, мне нравился этот парень. Он был умен, честолюбив, эрудирован. Мне импонировал его столичный лоск… как и то, что он сумел достучаться до меня — разумеется, прежде всего потому, что мы оба были детьми большого города. Он, как и я, вырос на Манхэттене. Окончил дорогую частную школу, университет. Был всезнайкой и — что очень по-нью-йоркски — обладал самомнением мирового класса. Говорят, что характер определяет судьбу. Возможно, но правильно выбранный момент тоже нельзя сбрасывать со счетов. Нам обоим было по тридцать шесть. Он только что освободился от длившихся пять лет отношений с гиперамбициозной корреспонденткой Си-эн-эн, Кейт Браймер (она променяла его на «говорящую голову» какого-то крупного информационного агентства), — так что мы оба имели представление о том, как терпят катастрофу романтические чувства. Так же, как и я, он терпеть не мог пустое и нервное занятие под названием «ухаживание». Так же, как и я, он страшно боялся вступать в сорокалетие одиноким. Он даже хотел детей — что во сто крат повышало его привлекательность, поскольку до меня уже доносилось предсказуемо зловещее тиканье моих биологических часов. Теоретически мы, должно быть, выглядели великолепной парой. Идеальное сочетание двух половинок, Образцовая нью-йоркская ячейка общества. Существовала лишь одна проблема: я не была влюблена в него. Я это знала. Но убеждала себя в обратном. Этот самообман усугублялся настойчивыми просьбами Мэтта выйти за него замуж. Ему довольно изящно удавалось преподносить эту идею — и в конце концов я все-таки поддалась на его лесть. Потому что после истории с Питером мне необходимо было чувствовать себя желанной, купаться в обожании и комплиментах. Ну и, чего уж скрывать, втайне я очень боялась остаться одинокой и бездетной. Очаровательный молодой человек, — сказала моя мать после знакомства с Мэттом. — Думаю, он сделает тебя очень счастливой. Это означало, что она одобряет его статус и аристократические замашки. Мег была более сдержанна. Он очень приятный парень, — сказала она. Кажется, ты не в восторге, — заметила я. Это потому, что ты не в восторге. Так мне кажется. Я выдержала паузу, потом сказала: Я очень счастлива. Да, любовь — это замечательная штука. Ты ведь любишь его? Конечно, — безучастно произнесла я. Звучит очень убедительно. Едкий комментарий Мег вновь всплыл в моей голове спустя четыре месяца. Я была в отеле на острове Невис в Карибском море, Было три часа ночи. Рядом со мной в постели спал мой вот уже тридцать шесть часов как муж. Это была наша первая брачная ночь. Я лежала, уставившись в потолок, и думала: «Что я здесь делаю?» И тут накатили воспоминания о Питере. Слезы хлынули из глаз, И я ругала себя последними словами за то, что оказалась такой идиоткой. Мы ведь сами загоняем себя в угол, не так ли? Я пыталась сделать наш брак успешным. Мэтт серьезно работал в том же направлении. Но наше сосуществование не складывалось, Мы бесконечно спорили из-за всякой ерунды. Потом как-то договаривались, но вскоре разногласия вспыхивали с новой силой. Я открыла для себя, что союз двух людей возможен, только если им удается достичь компромисса. А для этого нужна огромная воля. У нас обоих она отсутствовала. Неудивительно, что очень скоро нам обоим стало понятно: мы! несовместимы. Наутро после ссор мы покупали друг другу дорогие подарки. Или мне в офис доставляли букет цветов с остроумной примирительной запиской: Говорят, что первые десять лет самые трудные. Я люблю тебя. Мэтт. Пару раз, в попытке реанимировать чувства, мы устраивали романтические уик-энды с выездом в Беркшир, Западный Коннектикут или Монток. В одной из таких поездок Мэтт, подвыпив, уговорил меня расстаться на одну ночь с противозачаточной диафрагмой. Я тоже изрядно нагрузилась — и пошла ему навстречу. Так в нашей жизни появился Этан. Бесспорно, он оказался самой счастливой случайностью, возможной по пьянке. Любовью с первого вздоха. Но послеродовая эйфория прошла, и вернулись привычные бытовые дрязги. Этан отказывался верить в целебные свойства сна. Первые полгода своей жизни он спал урывками часа по два — что быстро ввергло нас обоих в ступор. Если в вашем распоряжении нет Мэри Поппинс, физическая усталость обязательно выльется в раздражение, которое — в нашем случае — приняло форму открытых военных действий. Как только я отняла Этана от груди, у меня созрело решение установить график ночных кормлений. Мэтт отказывался, мотивируя это тем, что его напряженная работа требует полноценного восьмичасового сна. Для моих ушей это было сродни барабанной дроби, призывающей к атаке, — и я тут же обвинила его в том, что он ставит свою карьеру выше моей. Что, в свою очередь, спровоцировало новую вспышку конфронтации с упреками в игнорировании родительских обязанностей, призывами вести себя по-взрослому и риторическими вопросами, почему мы все время ссоримся. Разумеется, если в семье есть дети, именно женщине приходится взваливать на себя основную ношу — так что, когда однажды вечером Мэтт пришел домой и объявил, что принял предложение о трехмесячной командировке в вашингтонское бюро Пи-би-эс, мне оставалось лишь съязвить: Надо же, как ты подсуетился. Правда, он пообещал нанять (и оплатить) дневную няню — поскольку к тому времени я вышла на работу. Обещал приезжать домой каждый уик-энд. И еще он надеялся, что разлука пойдет на пользу нашим отношениям — снимет напряженность. Так что я осталась с ребенком на руках. Что, впрочем, было для меня огромной радостью — и не просто потому, что я не могла надышаться на Этана (тем более что мое общение с ним отныне было ограничено лишь вечерними часами), но еще и потому, что я слишком устала от бесконечной вражды с Мэттом. Удивительно, но сразу после его отъезда в Вашингтон произошли две метаморфозы: а) Этан стал спать по ночам; б) мы с Мэттом начали спокойно общаться. Нет, это не было классической ситуацией «разлука укрепляет чувства»; скорее речь шла о взаимном смягчении. Теперь, когда мы были освобождены от постоянного присутствия друг друга, наше противоборство прекратилось. Мы как будто заново научились разговаривать — вести беседу, которой не грозит перерасти в злобную перепалку. Когда он приезжал домой на выходные, сознание того, что нам отведено всего сорок восемь часов, держало нас обоих в узде. Постепенно между нами установились товарищеские взаимоотношения, пришло понимание того, что мы вполне можем ладить, что нам действительно приятно общество друг друга, что у нас есть будущее. Или, по крайней мере, я так думала. В последний месяц «вашингтонской ссылки» Мэтта разразился Уайт-уотерский скандал[5 - Дело Уайт-Уотер — скандал 1993 года, когда президента Клинтона обвинили в том, что его семья, в бытность его губернатором штата Арканзас, пыталась подзаработать на махинациях с недвижимостью.], и эта горячая новость задержала его в округе Колумбия еще на целых три недели. Когда он наконец вернулся на Манхэттен, я заподозрила неладное, едва он переступил порог. Он старался вести себя естественно, но стоило мне задать ему пару невинных вопросов о том, чем он занимался в Вашингтоне, почему-то смутился и залепетал что-то невнятное. Потом нервно перевел разговор на другую тему. И вот тогда мне все стало понятно. Мужчины думают, что умеют ловко заметать следы, но, когда дело касается неверности, они прозрачны, как полиэтиленовая пленка. После того как мы уложили Этана в постель и устроились в гостиной с бутылкой вина, я решила рискнуть и задать вопрос в лоб. Как ее зовут? Лицо Мэтта приобрело известковый оттенок, ассоциирующийся у меня со средством от расстройства желудка «Каопектейт». Я тебя не понимаю… — пробормотал он. Тогда я повторю свой вопрос медленно: как… ее… зовут? Я действительно не понимаю, о чем ты. Еще как понимаешь, — сказала я, выдерживая спокойный тон. — Я просто хочу знать имя женщины, с которой ты встречался. Кейт… Так зовут меня. Я хочу знать ее имя. Пожалуйста. Он шумно выдохнул: Блэр Бентли. Спасибо, — произнесла я вполне удовлетворенно. Можно, я объясню? Объяснишь что? Что это была всего лишь мимолетная интрижка? Или что ты напился однажды ночью, а когда очнулся, обнаружил эту женщину на кончике своего пениса? Или, может быть, это любовь… Это любовь. Я оцепенела. Дар речи вернулся ко мне не сразу. Ты это серьезно? — наконец вымолвила я. Совершенно серьезно, — сказал он. Негодяй. Он ушел из дома в тот же вечер. Больше он никогда не ночевал в нем. Мне было очень горько. Может, он и не был любовью всей моей жизни, но ведь у нас был ребенок. Ему следовало бы подумать о сыне. Точно так же как и признать, что временная разлука пошла на пользу нашим отношениям — мы сложили оружие и установили перемирие. Я бы даже сказала, любовное примирение — ведь я действительно начала скучать по Мэтту. Все говорят, что первые год-два брака — это сущий ад. Но, черт возьми, мы же преодолели этот рубеж. И стали обычной супружеской парой. Когда же я обнаружила, что мисс Блэр Бентли — двадцатишестилетняя стриженая блондинка с ногами от ушей, идеальной кожей и белоснежной улыбкой (к тому же ведущая новостей на канале Эн-би-си в округе Колумбия с перспективой перевода на прайм-тайм в Нью-Йорке), моя досада возросла в геометрической прогрессии. Мэтт нашел себе жену-трофей. Но, разумеется, больше всего я злилась на себя. Я сама все разрушила. Я делала именно то, чего клялась не делать никогда — начиная от романа с женатым мужчиной и заканчивая послушным исполнением воли этих чертовых биологических часов. Мы часто говорим о том, что необходимо «построить свою жизнь» — реализовать себя в карьере, в семье, найти правильный баланс личного и профессионального. Глянцевые журналы наперебой предлагают фальшивые рецепты строительства этого безупречного, скроенного по индивидуальной мерке существования. Но на самом деле, когда сталкиваешься с серьезными потрясениями (вроде тех, что испытала я, когда один мужчина разбил мое сердце, а другой оставил с ребенком), понимаешь, что ты просто-напросто неудачница. Что, если бы я не попала в агентство «Хардинг, Тайрелл и Барни»? Что, если бы не согласилась пойти с Питером в бар? Или не поменяла работу и Мэтт никогда бы не зашел в наш офис? Случайная встреча здесь, поспешное решение там… и вот однажды утром ты просыпаешься женщиной средних лет, разведенной и с ребенком на руках. И задаешься вопросом: какого черта я так распорядилась своей жизнью? Зазвонил телефон, и я резко очнулась от грез. Я посмотрела на часы. Почти девять утра. Как это мне удалось так надолго выпасть из жизни? Это ты, Кейт? Голос удивил меня. Это был мой брат. Впервые за долгие годы он позвонил мне домой. Чарли? Да, это я. Ты ранняя пташка. Что-то не спится. Мм… я просто хотел, мм… я рад был повидать тебя, Кейт. Понимаю. И я не хочу, чтобы прошло еще семь лет… Как я уже сказала вчера, все зависит от тебя, Чарли. Я знаю, знаю. Он замолчал. Что ж, — сказала я, — ты знаешь мой телефон. Так что звони, когда захочется. А если не захочется, я переживу. Ты сам прервал наше общение. И если хочешь возобновить его, все в твоих руках. Справедливо? Ээ… да, конечно. Вот и хорошо. И опять эта нервная пауза. Ну тогда… я, пожалуй, пойду, Чарли. До встречи… Он оборвал меня на полуслове, выпалив в трубку: Ты не можешь одолжить мне пять тысяч долларов? Что? Его голос задрожал. Я… ээ… мне очень стыдно… я знаю, ты, наверное, возненавидишь меня за эту просьбу, но… ты помнишь, я говорил тебе про собеседование… на должность торгового представителя «Пасифик Флорал Сервис». Крупнейшая на Западном побережье компания по доставке цветов. Это единственное, что мне удалось найти здесь, учитывая, что мне далеко за пятьдесят… сегодня на рынке труда такие сложности, особенно для тех, кто уже предпенсионного возраста. Не напоминай мне. Так разве у тебя не сегодня собеседование? Должно было быть. Но когда я вчера вечером вернулся домой, меня ожидало сообщение из отдела кадров «Пасифик Флорал». Они решили заполнить вакансию кем-то из своих, так что собеседование отменяется. Мне очень жаль. А мне тем более. Ты не представляешь, как мне жаль, потому что… потому что… это была должность даже не менеджера… какого-то чертова торгового агента… Он замолчал. Ты в порядке, Чарли? Я слышала, как он тяжело вздохнул. Нет. Не в порядке. Потому что если до пятницы я не найду пяти тысяч долларов, банк угрожает забрать мой дом. А пять тысяч решат твою проблему? Не совсем… потому что на самом деле я должен банку еще семь. Господи, Чарли. Я знаю, знаю, но, когда полгода сидишь без работы, начинают накапливаться такие вот долги. И, поверь мне, я пытался занять денег везде, где только можно. Но начать с того, что на дом уже две закладных… А что говорит Холли? Она… она до конца не понимает, насколько все плохо. Ты хочешь сказать, что не говорил ей об этом? Нет… просто… просто я не хочу волновать ее. Ну, положим, поволноваться ей придется, когда вас вышвырнут из дома. Не произноси этого слова — вышвырнут. И что ты собираешься делать? Я не знаю. Все небольшие сбережения, что у нас были… и кое-какие акции… все потрачено. Пять тысяч долларов. Я знала, что у меня на сберегательном счете восемь тысяч… и у мамы на депозите примерно одиннадцать c половиной, что было частью моего наследства, в которое я должна была вступить после официального утверждения завещания. Пять тысяч долларов. Для меня это были серьезные деньги. С их помощью можно было частично покрыть стоимость семестра обучения Этана в «Алан-Стивенсон». И почти три месяца аренды за квартиру. На пять тысяч долларов у меня были большие планы. Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Чарли. — После стольких лет молчания первый звонок, и сразу с просьбой дать денег. Да, Чарли, именно об этом я думаю. И еще о том, как больно ты обидел маму. Я был неправ. Да, Чарли. Ты был очень неправ. Прости. — Его голос опустился до шепота. — Я не знаю, что еще сказать. Я не прощаю тебя, Чарли. Не могу простить. Я хочу сказать, да, я знаю, иногда она бывала слишком назойлива и властна. Но ты просто вычеркнул ее из своей жизни. Я слышала, как у него перехватило дыхание, будто он пытался сдержать рыдания. Ты права, — произнес он. Мне все равно, права я или нет — сейчас уже поздновато спорить об этом. Единственное, что я хочу знать, Чарли, почему это произошло. Мы никогда не ладили. Это было правдой — в моих воспоминаниях из детства сохранились бесконечные споры между матерью и братом. Казалось, они не могли ни в чем согласиться друг с другом, к тому же у мамы была привычка постоянно вмешиваться в чужие дела. Но в то время как я приноровилась отражать (или даже игнорировать) ее попытки вторжения в мою жизнь, Чарли постоянно находился под этим гнетом. Его положение усугублялось тем, что он отчаянно скучал по отцу (и нуждался в нем). Ему было почти десять, когда умер отец, — и, судя по тому, что я слышала от брата, он боготворил отца и отчасти винил мать в его преждевременной смерти. Она никогда не любила его, — однажды сказал он мне, тринадцатилетней. — Сделала его жизнь такой несчастной, что он почти не бывал дома. Но мама говорила, что он все время был в разъездах. Да, его никогда не было в городе. А все потому, что он просто не хотел быть с ней. Поскольку отец умер, когда мне было всего полтора года, у меня не сохранилось никаких воспоминаний о нем (не говоря уже о том, чтобы я его знала). Так что, когда бы Чарли ни заговорил об отце, я ловила каждое его слово… тем более что мама постоянно пресекала разговоры о покойном Джеке Малоуне — то ли ей было слишком больно говорить о нем, то ли попросту не хотелось. Так и получилось, что со слов Чарли у меня сложилось мнение о несчастливом браке родителей, и я втайне винила в этом мать. В то же время мне было не понятно, почему Чарли так и не смог выстроить отношения с матерью. Видит Бог, я же постоянно сражалась с ней. Меня она тоже сводила с ума своей назойливостью. Но я бы никогда не посмела вычеркнуть ее из своей жизни, как это сделал Чарли. Правда, у меня сложилось впечатление, что мама была несколько противоречива в своих чувствах к единственному сыну. Конечно, она любила его. Но я не переставала задаваться вопросом, не видит ли она в нем причину, заставившую ее согласиться на заведомо неудачный брак с Джеком Малоуном. В свою очередь, Чарли так и не оправился от потери отца. И ему совсем не улыбалась роль единственного мужчины в доме. Так что, как только это стало возможным, он сбежал — прямо в объятия женщины настолько властной и деспотичной, что в сравнении с ней мама показалась бы либералкой. Я знаю, что вы никогда не ладили, Чарли, — сказала я. — И да, у нее бывали заскоки. Но все равно она не заслужила того наказания, которое вы с Принцессой ей назначили. Долгая пауза. Нет, — наконец заговорил он. — Не заслужила. Но что я могу сказать, Кейт? Кроме того, что позволил себе подпасть под влияние… — Он не закончил фразу и понизил голос: — Скажем так: мне был поставлен ультиматум «Или я, или она». А я дал слабину и не стал сопротивляться. Снова пауза. Я первой нарушила молчание: Хорошо, я перешлю тебе через «Федэкс» чек на пять тысяч долларов. До него не сразу дошло. Ты серьезно? Мама одобрила бы это. О господи, Кейт… Даже не знаю, что… Ничего не говори… Я потрясен… Не надо. Это же наше семейное дело. Я обещаю, клянусь, я верну, как только… Чарли… довольно. Чек будет у тебя завтра. И когда у тебя появится возможность, тогда и отдашь. А теперь мне нужно попросить тебя… Что угодно. Я весь в твоем распоряжении. Да нет, мне просто нужно, чтобы ты ответил мне на один вопрос, Чарли. Конечно, конечно. Ты был знаком с Сарой Смайт? Никогда не слышал этого имени. А почему ты спрашиваешь? Я получила от нее письмо с соболезнованиями, и она пишет, что знала маму и папу еще до моего рождения. Нет, я не припоминаю. Хотя я вообще мало кого помню из их друзей того времени. Ничего удивительного. Я сама не помню, с кем встречалась месяц назад. Но все равно спасибо. Нет, это тебе спасибо, Кейт. Ты даже не представляешь, что значат для всех нас эти пять тысяч… Думаю, догадываюсь. Благослови тебя Господь, — тихо произнес он. Когда я повесила трубку, меня пронзила мысль: а ведь я скучаю по брату. Остаток утра я посвятила уборке квартиры и прочим домашним делам. Вернувшись из прачечной, расположенной в подвале нашего дома, я обнаружила оставленное на автоответчике сообщение: Здравствуй, Кейт… Голос был мне незнаком; он был приятным и аристократическим, с легким акцентом, характерным для жителей Новой Англии. Это Сара Смайт. Надеюсь, ты получила мое письмо, и прошу извинить, что звоню тебе домой. Но я подумала, что хорошо бы нам встретиться. Как ты уже знаешь из моего письма, я была близким другом вашей семьи, когда еще был жив твой отец, и мне бы очень хотелось возобновить общение с тобой после стольких лет. Я знаю, как ты занята, поэтому, если у тебя будет возможность, позвони мне, пожалуйста. Мой телефон 555.0745. Сегодня днем я дома, если что. Еще раз хочу сказать тебе, что мысленно я с тобой в столь трудный для тебя час. Но я знаю, что ты упорная и сильная, поэтому справишься. Я очень жду нашей встречи. Я дважды прослушала сообщение, чувствуя, как нарастает во мне тревога (и раздражение). Мне бы очень хотелось возобновить общение с тобой после стольких лет… Я знаю, как ты занята… Я знаю, что ты упорная и сильная… Боже правый, эта женщина говорила так, будто она была старым добрым другом нашей семьи или как будто я залезала к ней на колени, когда мне было пять лет. И неужели ей не хватает такта понять, что, лишь вчера похоронив свою мать, я не в том настроении, чтобы устраивать светские посиделки? Я схватила письмо, которое она прислала мне поутру. Прошла в комнату Этана Включила его компьютер. И написала: Дорогая мисс Смайт! Я очень тронута как вашим письмом, так и сообщением. Как вы, я уверена, знаете, горе по-разному влияет на людей. Сейчас мне просто хочется сделать передышку и побыть наедине со своим сыном и своими мыслями. Я очень надеюсь на ваше понимание. Еще раз прошу принять мою благодарность за ваше участие в столь печальный для меня момент. Ваша, Кейт Малоун. Я два раза перечитала письмо, прежде чем распечатать его. Потом я поставила свою подпись, вложила письмо в конверт, надписала имя и адрес Смайт и заклеила. Вернувшись на кухню, я сняла трубку и позвонила своему секретарю в офис. Она обещала доставить письмо курьером. Я знала, что могла бы отправить его и почтой, но побоялась, что она вновь позвонит мне сегодня вечером. А мне больше не хотелось ее слышать. Через полчаса консьерж сообщил, что курьер ждет меня внизу. Я схватила пальто и выбежала из квартиры. Выйдя из подъезда, я вручила письмо мотоциклисту. Он заверил меня, что доставит письмо по адресу в течение получаса. Я поблагодарила его и направилась в сторону Лексингтон-авеню. По пути зашла в местное отделение «Кинкос» на 78-й улице. Достала из кармана пальто еще один конверт и положила его в пакет «Федэкс». Потом заполнила регистрационную форму с пометкой гарантированной доставки на следующий день по адресу Чарльза Малоуна в Ван-Найс, Калифорния. Опустила пакет в почтовый ящик «Федэкс». Котда он завтра вскроет конверт, то обнаружит в нем чек на пять тысяч долларов и короткую записку. Надеюсь, это поможет. Удачи. Кейт. Я вышла из офиса «Кинкос» и еще час бродила по округе. Сделала кое-какие покупки в «Д'Агостинос», попросив доставить их ко мне на квартиру во второй половине дня. Заглянула в детский магазин «Гэп» и вышла оттуда с новой джинсовой курткой для Этана. Потом прошла еще два квартала и скоротала полчаса в книжном магазине на Мэдисон-авеню. Внезапно осознав, что со вчерашнего дня у меня во рту не было даже маковой росинки, я зашла в «Суп Бург» на углу Мэдисон и 73-й улицы, где заказала себе двойной чизбургер с беконом и фри. Проглотив все это, я начала терзаться чувством вины за перебор калорий. Но все равно ощущение сытости было приятным. Когда я уже допивала кофе, зазвонил мой сотовый. Это ты, Кейт? О боже, только не это. Опять эта женщина Кто это? — спросила я, хотя и знала ответ на вопрос. Это Сара Смайт. Откуда у вас этот номер, мисс Смайт? Я позвонила в справочную сотовой компании «Белл Атлантик». Вам так срочно нужно переговорить со мной? Я только что получила твое письмо, Кейт. И… Я не дала ей договорить: Я удивлена тем, что вы называете меня по имени, хотя я не помню, чтобы мы с вами когда-либо встречались, мисс Смайт… О, на самом деле встречались. Очень давно, когда ты была маленькой… Может быть, и встречались, но это не отложилось у меня в памяти. Что ж, когда мы увидимся, я смогу… Я снова оборвала ее: Мисс Смайт, вы ведь прочитали мое письмо, не так ли? Да, конечно. Поэтому я тебе и звоню. Разве я не ясно дала понять, что мы не увидимся? Не надо так говорить, Кейт. И пожалуйста, прекратите называть меня Кейт. Если бы только я могла объяснить… Нет, я не хочу слышать никаких объяснений. Я просто хочу, чтобы вы оставили меня в покое. Все, о чем я прошу, это… Я так понимаю, это вы названивали мне вчера, не оставляя сообщений… Пожалуйста, выслушай меня… И что это за заявления, будто вы давний друг моих родителей? Мой брат Чарли сказал, что не знает вас… Чарли? — Она оживилась. — Значит, вы все-таки помирились с Чарли? Я вдруг занервничала: Откуда вам известно, что мы были в ссоре? Все прояснится, если мы только встретимся… Нет. Прошу, будь благоразумной, Кейт… Хватит. Разговор окончен. И больше не звоните мне. Потому что я не хочу разговаривать с вами. На этом я нажала отбой. Ну да, я перегнула палку. Но… назойливость этой женщины… И откуда, черт возьми, ей известно о размолвке с Чарли? Я вышла из ресторана, еще не остыв от ярости. Остаток дня я решила провести в кино. Я двинулась на 72-ю улицу и убила два часа в кинотеатре, где крутили какой-то боевик. Межгалактические террористы атаковали американский шаттл и порешили весь экипаж — за исключением качка-астронавта, который, естественно, сокрушил всех злодеев и в одиночку привел поврежденный шаттл на землю, приземлившись на вершину скалы Маунт-Рашмор. Уже через десять минут этой белиберды я задалась вопросом, какого черта я вообще притащилась в кинотеатр. И тут же ответила себе: потому что сегодня явно не мой день. Домой я вернулась уже ближе к шести. К счастью, Константин сменился, и вместо него на вахте был ночной консьерж Тедди, славный малый. Для вас пакет, мисс Малоун, — сказал он, вручая мне пухлый манильский конверт. Когда это пришло? — спросила я. С полчаса назад. Доставили нарочным. Я мысленно застонала. Старушка в такси? — спросила я. Как вы догадались? Тебе лучше не знать. Я поблагодарила Тедди и поднялась к себе. Сняла пальто. Села за обеденный стол. Вскрыла конверт. Просунула руку и достала открытку. Та же самая серо-голубая почтовая бумага О господи, все сначала… 346 Вест 77-я улица Кв. 2В Нью-Йорк, Нью-Йорк 10024 (212) 555.0745 Дорогая Кейт! Я все-таки думаю, что тебе стоит позвонить мне. Сара. Я снова полезла в конверт. И достала оттуда большую прямоугольную книгу. При ближайшем рассмотрении это оказался фотоальбом. Я открыла его и уставилась на черно-белые детские фотографии, аккуратно разложенные под прозрачной бумагой. Фотографии были явно из пятидесятых — поскольку новорожденный младенец спал в огромной старомодной коляске, которые были популярны в то время. Я перевернула страницу. Здесь ребенок уже был на руках у отца — настоящего отца из далеких пятидесятых, в пиджаке из ткани в «елочку», репсовом галстуке, с короткой стрижкой и крупными белыми зубами. Отец определенно был из тех, кто восемью годами ранее громил врага в Германии. Как мой отец. Я снова вгляделась в снимки. И мне вдруг стало не по себе. Это был мой отец. И у него на руках была я. Я перевернула страницу. Там на фотографиях была я в возрасте двух, трех, пяти лет. Вот мой первый день в школе. А вот я уже в когорте «Брауни», в коричневой форме. Вот снимки, сделанные в пору моего пребывания в скаутах. И фотографии, на которых мы с Чарли позируем у входа в Рокфеллеровский центр, это примерно в 1963 году. Не тот ли это был день, когда Мег и мама привели нас на рождественское шоу в мюзик-холл «Радио Сити»? Я принялась лихорадочно листать страницы. Я на сцене школьного театра в Бреарли. Я в летнем лагере в Мэне. Я в танце. Я на Тоддс Пойнт Бич в Коннектикуте, во время летних каникул. Я с Мег на выпускном вечере в старшей школе. Передо мной была история моей жизни в фотографиях — включая учебу в колледже, мою свадьбу, рождение Этана. Последние страницы альбома были заняты газетными вырезками. Здесь были заметки, которые я писала для стенгазеты колледжа Смита Вырезки из той же газеты с моей фотографией на сцене студенческого театра (в пьесе «Убийство в соборе»). Подборка моих слоганов для рекламных кампаний. Было даже объявление, напечатанное в «Нью-Йорк таймс», о моей свадьбе с Мэттом. И такое же объявление о рождении Этана… Я продолжала бешено листать страницы. Когда добралась до предпоследней, у меня уже голова шла кругом. Я перевернула последнюю страницу. И вот оно… Нет, в это невозможно было поверить. Там была вырезка из школьной газеты «Алан-Стивенсон» с фотографией Этана в спортивной форме, когда он бежал кросс на соревнованиях прошлой весной. Я захлопнула альбом. Сунула его под мышку. Схватила пальто. Выбежала за дверь. Бросилась к лифту, спустилась на первый этаж, пронеслась мимо консьержа и уже в следующее мгновение сидела в такси. Я назвала водителю адрес: «Вест, семьдесят седьмая улица». 4 Она жила в особняке с облицовкой из коричневого песчаника, типичном для городской застройки прошлого века. Я расплатилась с таксистом и бросилась вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Ее имя значилось на нижней клавише домофона Я нажала ее и удерживала секунд десять. Потом в микрофоне раздался ее голос. Да? — осторожно произнесла она. Это Кейт Малоун. Откройте мне. Последовала короткая пауза, и она впустила меня в дом. Ее квартира находилась на первом этаже. Она уже стояла в дверях, поджидая меня. На ней были серые фланелевые брюки и серая водолазка, выгодно подчеркивающая ее длинную изящную шею. Седые волосы аккуратно зачесаны в тугой пучок. При ближайшем рассмотрении ее кожа оказалась еще более сияющей и гладкой — и лишь мелкие «гусиные лапки» вокруг глаз намекали на ее истинный возраст. У нее была идеальная осанка, прекрасно дополняющая ее благородный облик и стать. Взгляд, как всегда, был ясным — и глаза сияли радостью от встречи со мной… Во мне шевельнулось недоброе предчувствие. Как вы посмели, — сказала я, потрясая фотоальбомом. Добрый день, Кейт, — невозмутимо произнесла она. — Я рада, что ты пришла. Кто вы, черт возьми? И что все это значит? — Я вновь затрясла фотоальбомом, как вещественным доказательством в зале суда. Почему бы тебе не зайти в квартиру? Я не хочу к вам заходить, — произнесла я, пожалуй, чересчур громко. Она по-прежнему была спокойна. Но мы же не можем разговаривать здесь, — сказала она. — Прошу тебя… Она жестом пригласила меня переступить порог. После недолгих колебаний я сказала: Только не думайте, что я задержусь надолго… Вот и хорошо, — ответила она. Я проследовала за ней. Мы оказались в небольшой прихожей. Одну стену целиком занимали книжные полки, заставленные томами в твердом переплете. Рядом стоял гардероб. Она открыла его и спросила: Можно твое пальто? Я передала ей пальто. Пока она вешала его, я отвернулась и вдруг почувствовала, что мне нечем дышать. Потому что на противоположной стене были развешаны фотографии в рамках, и на них были я и мой отец. Здесь был и тот самый портрет отца в армейской форме. И увеличенный снимок, где отец держит на руках меня, новорожденную. Моя фотография времен учебы в колледже и фотография, где я держу за руку годовалого Этана. Были две черно-белые фотографии отца вместе с молодой Сарой Смайт. На одной из них, «домашней», отец обнимал ее у рождественской елки. На другой фотографии пара была запечатлена у входа в Мраморный мемориал Линкольна в Вашингтоне. Судя по качеству этих фотографий и стилю одежды, можно было предположить, что они сделаны в начале пятидесятых. Я обернулась и широко раскрытыми глазами уставилась на Сару Смайт. Я не понимаю… — пробормотала я. Меня это не удивляет. Вы должны дать какие-то объяснения, — сказала я, вдруг разозлившись. Да, — тихо произнесла она. — Непременно. Она тронула меня за локоть, увлекая в гостиную. Садись. Кофе? Чай? Или чтб-нибудь покрепче? Покрепче, — ответила я. Красное вино? Бурбон? Ликер «Харви Бристол»? Боюсь, что больше мне нечего предложить. Бурбон. Со льдом? С водой? Чистый. Она позволила себе легкую улыбку. Вся в отца, — сказала она. Она жестом указала мне на громоздкое кресло. Оно было обито рыжевато-коричневой тканью. Так же, как и большой диван. Между ними стоял современный шведский журнальный столик, на котором аккуратными стопками были разложены альбомы по искусству и серьезная периодика («Нью-Иоркер», «Харперз», «Атлантик Мансли», «Нью-Йорк ревью оф букс»). Гостиная была маленькая, но в ней царил идеальный порядок. Выскобленный деревянный пол, белые стены, книжные полки, солидная коллекция дисков с классической музыкой, большое окно, выходящее на южную сторону, с видом на патио в заднем дворе. На выходе из комнаты имелся альков, где был оборудован домашний мини-офис — изящный письменный стол, на нем компьютер и факс, пачка бумаги. Напротив алькова была спальня с огромной кроватью (выцветшая деревянная спинка, стеганое покрывало в старомодном американском стиле), строгий деревянный комод. Обстановка спальни, как и всей квартиры, говорила о хорошем вкусе и элегантности хозяйки. Было совершенно очевидно, что Сара Смайт отказывалась уступать старости и уж точно не хотела прожить остаток жизни в ветхости и убожестве. Дом был отражением ее внутреннего благородства и достоинства. Сара вышла из кухни с подносом в руках. На подносе были бутылка бурбона «Хайрам Уокер», бутылка ликера «Бристол», бокал для шерри, стакан под виски. Она поставила все это на журнальный столик, наполнила бокалы. «Хайрам Уокер» был любимым бурбоном твоего отца, — сказала она. — Лично я терпеть его не могла. Виски я пила лет до семидесяти, а потом организм распорядился по-своему. Теперь мне остается довольствоваться скучными женскими напитками вроде шерри. Твое здоровье. Она подняла свой бокал. Я не ответила на ее тост. Молча и залпом опрокинула виски. Оно обожгло горло, но сняло тревогу, которая все никак меня не отпускала. И опять легкая улыбка пробежала по губам Сары Смайт. Твой отец тоже так пил — когда нервничал. Яблоко от яблони… — сказала я, показывая на бутылку. Пожалуйста, наливай еще, — сказала она. Я налила себе виски, но на этот раз лишь пригубила. Сара Смайт устроилась на диване, положила свою ладонь на мою руку. Я хочу попросить прощения за те крайние меры, к которым мне пришлось прибегнуть, чтобы вытащить тебя ко мне. Я знаю, ты, должно быть, считаешь меня надоедливой старухой, но… Я резко отдернула руку: Я только хочу выяснить одну вещь, мисс Смайт… Сара, пожалуйста. Нет. Никаких фамильярностей. Мы не подруги. Мы даже не знакомые… Кейт, я знаю тебя всю жизнь. Откуда? Откуда вы меня знаете? И какого черта вы начали беспокоить меня после смерти моей матери? Я швырнула на стол фотоальбом, раскрыла его на последней странице. Еще мне хотелось бы знать, откуда у вас это? — Я ткнула в вырезку из школьной газеты с фотографией Этана. У меня оформлена подписка на эту газету. Что? Точно так же я подписывалась на газету колледжа Смита, когда ты там училась. Вы сумасшедшая… Позволь, я объясню… С чего вдруг вы нами так интересуетесь? Судя по фотоальбому, который был состряпан явно не вчера, вы следили за нами все эти годы. И откуда у вас старые фотографии моего отца? Она в упор посмотрела на меня. И сказала: Твой отец был любовью всей моей жизни. Часть вторая Сара 1 Что первое всплывает в памяти, когда я думаю о нем? Взгляд. Беглый взгляд через плечо, которым он окинул битком набитую, в клубах дыма, комнату. Он стоял у стены: в руке наполненный стакан, в зубах сигарета. Уже потом он признался мне, что чувствовал себя не в своей тарелке и выискивал в толпе того парня, что притащил его в эту компанию. Ему на глаза случайно попалась я. Наши взгляды встретились. Всего лишь на мгновение. Или на два. Он смотрел на меня. Я смотрела на него. Он улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Он отвернулся, продолжая искать своего приятеля. И больше ничего не было. Лишь один короткий взгляд. Вот уже пятьдесят пять лет минуло, но я могу воспроизвести это мгновение в мельчайших подробностях. Я до сих пор вижу его глаза — светло-голубые, ясные, слегка усталые. Его рыжеватые волосы, коротко подстриженные машинкой. Армейскую форму цвета хаки, которая безупречно сидела на его долговязой фигуре. И он выглядел таким молодым (собственно, ничего удивительного, ведь в ту пору ему было чуть за двадцать). Таким невинным. Таким спокойно-задумчивым. Таким красивым. И, черт возьми, таким ирландцем. Взгляд — это ведь такая эфемерность, не правда ли? Всего лишь мимика. Ничего не значащая. И вот что мне до сих пор не дает покоя: как это возможно, чтобы такая мимолетность перевернула твою жизнь? Каждый день мы встречаемся глазами со множеством людей — в метро или автобусе, в супермаркете, на улице. Вот кто-то идет тебе навстречу, ваши взгляды на миг соприкасаются, повинуясь какому-то импульсу, но уже в следующее мгновение вы проходите мимо. Все, конец истории. Так почему… почему?., именно тот случайный взгляд должен был стать роковым? Нет ответа. Даже приблизительного. Кроме того, что он действительно перевернул нашу жизнь. Изменил все. Безвозвратно. Хотя, конечно, никто из нас тогда об этом не догадывался. Потому что, в конце концов, это был всего лишь взгляд. Мы были на вечеринке. В канун Дня благодарения. Был 1945 год, В апреле умер Рузвельт. В мае Верховное командование Германии объявило о капитуляции. В августе Трумэн сбросил бомбу на Хиросиму. Спустя восемь дней капитулировала Япония. Какой насыщенный событиями год. Для тех, кто был в ту пору молодым, да к тому же американцем — и не потерял в той войне любимых, — наступила настоящая эйфория от побед. В числе таких счастливчиков были и мы — человек двадцать, собравшиеся в тесной квартирке на Салливан-стрит, чтобы отпраздновать первый мирный День благодарения. Было много выпивки, много танцев. Средний возраст нашей компании составлял лет двадцать восемь… так что я в свои двадцать три года была среди них ребенком (хотя парень в армейской форме выглядел еще моложе), А высокопарные беседы, которые мы вели в тот вечер, были посвящены, ни много ни мало, Будущему Безграничных Возможностей. Потому что победа в войне означала еще и то, что мы наконец одолели экономического врага, имя которому было Великая депрессия. Все ждали дивидендов от наступившего Мира. Впереди были лучшие времена. И мы считали, что имеем полное право распорядиться их благами. В конце концов, мы были американцы. И это был наш век. Даже мой брат Эрик верил в превосходство американской нации… а ведь он был из тех, кого наш отец называл «красными», Я всегда говорила отцу, что он слишком строго судит своего сына, потому что на самом деле Эрик скорее придерживался старомодных идей Прогрессивной партии. И еще он был неисправимым романтиком — боготворил Юджина Дебса[6 - Деятель рабочего движения США.], подписался на еженедельник «Нейшн», когда ему было шестнадцать, мечтал стать вторым Клиффордом Одетсом[7 - Клиффорд Одетс (1906–1963), американский драматург, один из /наиболее ярких представителей соцргальной драматургии 1930-х годов.]. Да-да, Эрик был драматургом. По окончании Колумбийского университета в 1937 году он нашел работу помощника режиссера в театре «Меркюри» Орсона Уэллса, ему удалось выпустить и пару антреприз в театральных мастерских Нью-Йорка. Это было время, когда благодаря «Новому курсу» Рузвельта неприбыльный драматический театр Америки получал государственные субсидии — так что спрос на «театральных работников» (как называл себя Эрик) был велик, не говоря уже о том, что многие мелкие театры с удовольствием приглашали молодых драматургов вроде моего брата. Правда, ни одна из поставленных им пьес не стала событием сезона. Но он никогда и не стремился на Бродвей. Он не уставал повторять, что его работа «заточена под нужды и устремления рабочего класса» (как я уже сказала, он был романтиком). И буду откровенна — как бы я ни любила, ни обожала своего старшего брата, его трехчасовая эпическая драма о профсоюзном диспуте 1902 года на железной дороге Эри-Лакавана никак не тянула на шедевр. Тем не менее сам он считал себя великим драматургом. К сожалению, его жанр (все эти пьесы в стиле «В ожидании Лефти» Одетса) умер к началу сороковых годов. Орсон Уэллс уехал в Голливуд. За ним последовал и Клиффорд Одетс. Федеральный театральный проект был объявлен коммунистическим — постаралась группка узколобых конгрессменов, — и в тридцать девятом его все-таки закрыли. Так что в сорок пятом Эрик зарабатывал на жизнь, сочиняя пьесы для радио. Он написал сценарий первых двух эпизодов сериала «Бостон Блэки». Но продюсер уволил его, когда в очередной серии герой принялся за расследование убийства работодателя. Его убили по приказу какого-то крупного промышленника — который, как потом выяснилось, был копией владельца радиостанции, транслировавшей постановку. Эрик был большим проказником… даже если это угрожало его карьере. И у него было потрясающее чувство юмора. Кстати, это помогло ему найти новую работу в юмористическом шоу Джо И. Брауна. На что угодно готова спорить, что никто из нынешних актеров моложе семидесяти пяти лет в подметки не годится Джо И. Брауну. Заявляю это с полным основанием. Рядом с ним даже такой гигант, как Джерри Льюис, кажется пигмеем. Но вернемся к той вечеринке. Она проходила на квартире Эрика на Салливан-стрит: однокомнатная, узкая и длинная, с окнами на одну сторону, мне она, так же, как и Эрику, всегда казалась верхом богемного шика. Ванна стояла на кухне. Светильниками служили пустые бутылки из-под кьянти. Старые потертые коврики на полу гостиной. И повсюду горы книг. Это были сороковые… в Виллидже еще не наступила эра битников. Впрочем, Эрик опережал время — одним из первых стал носить черные водолазки, тусовался с поклонниками Делмора Шварца и журнала «Партизан ревью», курил «Житан», таскал свою младшую сестру слушать модерновый бибоп в клубе на 52-й улице. Кстати, всего за пару недель до Дня благодарения мы с ним были в какой-то забегаловке на Бродвее, и на сцену вышел саксофонист Чарльз Паркер в сопровождении своих музыкантов. Когда они отыграли свою первую композицию, Эрик повернулся ко мне и сказал: «Эс, можешь похвастаться тем, что присутствовала на этом концерте. Только что мы были свидетелями настоящей революции. Отныне ритм уже никогда не будет таким, как прежде». Эс. Так он называл меня. Эс вместо Сара или Сис. С тех пор как Эрику исполнилось четырнадцать, он стал называть меня именно так — и, хотя родители ненавидели это прозвище, мне оно ужасно нравилось. Потому что им меня наградил мой старший брат. И потому что для меня мой старший брат был самым интересным и не обычным человеком на всей планете… не говоря уже о том, что он| был моим покровителем и защитником, особенно от наших глубоко консервативных предков. Мы оба родились и выросли в Хартфорде, штат Коннектикут. Как любил повторять Эрик, в Хартфорде отметились лишь две интересные личности: Марк Твен (который потерял кучу денег из-за обанкротившегося местного издательства) и Уоллес Стивене, который глушил тоску от работы в страховой компании сочинением экспериментальной поэзии. Кроме Твена и Стивенса, — сказал Эрик, когда мне было двенадцать, — никто из известных людей здесь не жил. Пока мы с тобой не появились на свет. О, он был так великолепен в своем высокомерии. С удовольствием отвешивал всякие колкости, лишь бы позлить нашего отца, Роберта Бидфорда Смайта-третьего. Отец идеально соответствовал своему напыщенному имени. Он был очень правильным, очень набожным служащим страховой компании; всегда носил шерстяные костюмы-тройки, почитал бережливость, ненавидел экстравагантность во всех ее проявлениях и терпеть не мог смутьянов. Наша мать, Ида, была из того же теста: дочь пресвитерианского священника из Бостона, практичная до педантизма, образцовая домашняя хозяйка. Они были крепкой парой, наши родители. Четкие и предсказуемые, деловые и серьезные, презирающие сентиментальность, в чем бы она ни выражалась. Публичные проявления нежности были большой редкостью в семейном укладе Смайтов. Потому что в душе и отец, и мать были настоящие пуритане Новой Англии, корнями увязшие в девятнадцатом веке. Нам они всегда казались стариками. Консервативными и упертыми стариками. Противоположностью веселья. Конечно, мы все равно любили их. Все-таки они были нашими родителями — и, если только родители не какие-нибудь чудовища, ты должен любить их. Это было одним из условий так называемого «социального контракта» — по крайней мере, в то время. Точно так же приходилось мириться с многочисленными ограничениями, которые устанавливали для нас родители. Я часто думаю, что по-настоящему взрослым ты становишься только тогда, когда наконец прощаешь своих родителей и признаешь, что все их поступки были продиктованы исключительно заботой о тебе. Но любовь к родителям вовсе не означает, что ты готов принять их мировоззрение. Эрик еще подростком делал все, чтобы насолить oтцу (да, он настаивал на том, чтобы мы именно так обращались к нему, на викторианский манер. Ни в коем случае не папа. И уж тем более не папочка. В общем, никакой фамильярности. Только отец). Иногда я думаю, что политический радикализм Эрика родился не из идеологических убеждений, а скорее из желания поиграть у отца на нервах. Ругались они так, что пух и перья летели. Особенно после того, как отец нашел под кроватью сына книгу Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Или когда Эрик подарил ему на День отца пластинку Пола Робсона. Мать не вмешивалась в конфликты отца и сына. Считала, что политические дебаты — не женское дело (кстати, это была одна из причин ее ненависти к миссис Рузвельт, которую она называла «Лениным в юбке»). Она постоянно читала нотации Эрику, призывая его уважать отца. Но к тому времени как он собрался поступать в колледж, она поняла, что ее суровые проповеди уже бесполезны: сына она потеряла. Это глубоко огорчало ее. И я чувствую, что она до конца своих дней пребывала в смятении — как это так вышло, что ее единственный сын, которого она так правильно воспитывала,! превратился в оголтелого революционера! Тем более что он был таким незаурядным мальчиком. Пожалуй, единственное, что радовало родителей в Эрике, так это его исключительный ум. Он обожал книги. К четырнадцати годам он читал на французском, а к моменту поступления в Колумбийский университет одолел и итальянский. Он мог со знанием дела рассуждать о таких абстрактных и трудных для понимания материях, как философия Декарта или квантовая механика. Или исполнять буги-вуги на фортепиано. Он был одним из тех юных вундеркиндов, которые с легкостью получали в школе только высшие баллы. Ему светил Гарвард. Принстон. Браун. Но он выбрал Колумбийский университет. Потому что мечтал о Нью-Йорке с его безграничной свободой. Поверь мне, Эс, однажды я поселюсь на Манхэттене. И Хартфорд больше никогда не увидит меня. Это он, конечно, преувеличил — потому что, несмотря на свою строптивость, он все-таки оставался послушным и ответственным сыном. Он писал домой раз в неделю, наезжал в Хартфорд на День благодарения, Рождество и Пасху, никогда не забывал родителей. В Нью-Йорке он просто открыл себя заново. Начать с того, что он сменил имя — вместо Теобольда Эриксона Смайта стал обычным Эриком Смайтом. Он избавился от респектабельной одежды в стиле «Лиги плюща»[8 - Ассоциация частных американских университетов на северо-востоке США. Отличается респектабельностью и высоким качеством образования.], которую ему покупали родители, и начал одеваться в местном магазине, торгующем армейской формой. От его долговязой фигуры остались кожа да кости. Черные волосы стали длинными и густыми. Он купил себе узкие очки без оправы. И сделался похож на Троцкого — тем более что предпочитал ходить в армейской шинели и поношенном твидовом пиджаке. В моменты редких встреч с сыном родители приходили в ужас от его нового вида. Но его успеваемость в университете затыкала им рты. Одни высшие баллы. По итогам первого года учебы принят в студенческое общество «Фи-бета-каппа». Лучший студент по английскому языку. При желании он мог запросто поступить в юридическую школу или продолжить учебу в магистратуре любого университета страны. Но вместо этого он поселился в центре города, на Салливан-стрит, и стал батрачить на Орсона Уэллса за двадцать долларов в неделю, мечтая писать пьесы мирового масштаба. К 1945 году эти мечты уже умирали. Никто не хотел даже взглянуть на его пьесы — потому что они были из другой эпохи. Но Эрик был полон решимости пробиться как сценарист… пусть даже это означало литературную поденщину в шоу Джо И. Брауна ради куска хлеба и крыши над головой. Пару раз я заикнулась ему о том, что, может, было бы неплохо подыскать преподавательскую работу в колледже — мне казалось, что это более достойное талантов Эрика занятие, нежели сочинительство юморесок для игрового шоу. Но Эрик не поддержал мою идею, сказав: «Когда писатель начинает обучать своему ремеслу, считай, он кончен. Переступая порог академии, он хлопает дверью перед лицом реального мира… мира, о котором должен писать». Но шоу Брауна никак нельзя назвать реальным миром, — возразила я. В нем реальности куда больше, чем в преподавании азов сочинения чопорным дамочкам из Брин-Мора. Эй, полегче! — воскликнула я, выпускница Брин-Морскоского колледжа. Ты знаешь, что я имел в виду, Эс. Да… что я чопорная дамочка, удел которой — выйти замуж за унылого банкира и поселиться в каком-нибудь респектабельней пригороде Филадельфии… Что говорить, именно такую жизнь планировали для меня родители. Но я вовсе к ней не стремилась. Когда в сорок третьем: окончила Брин-Морский колледж, мать и отец надеялись, что я выйду замуж за моего тогдашнего ухажера — выпускника Хаверфордского колледжа по имени Гораций Кауэтт. Его только что npиняли в юридическую школу Ю. Пенн, и он сделал мне предложение. Но хотя Гораций и не был таким же чопорным и солидным как его имя (на самом деле он был довольно начитанным парнем и даже писал вполне приличные стихи для хаверфордского литературного журнала), я все-таки не была готова к брачному заточению — к тому же с человеком, который мне нравился, но и только. Страсти к нему я не испытывала. Как бы то ни было, я не собиралась тратить свои молодые годы на старую унылую Филадельфии, поскольку у меня были виды на город, расположенный в девяносто милях севернее. И никто не мог остановить меня на пути к Нью-Йорку. Как и следовало ожидать, родители всячески пытались препятствовать моему переезду. Когда я — недели за три до окончани колледжа — объявила о том, что мне предложили работу стажеров журнале «Лайф», они пришли в ужас. Я приехала домой на уик-энд (специально объявить им новость о предложенной мне paботе и сообщить о том, что не выйду замуж за Горация). Минут через десять после начала разговора накал страстей в нашем семеисл достиг точки кипения. Я не позволю, чтобы моя дочь жила сама по себе в этом пр! дажном, вульгарном городе, — провозгласил мой отец. Нью-Йорк вряд ли можно назвать вульгарным, а журнал «Лайф» — это не «Конфиденшл», — возразила я, имея в виду скандальную желтую газету того времени. — Я-то думала, вы порадуетесь за меня. «Лайф» принимает лишь по десять стажеров в год. Это невероятно престижное предложение. И все равно отец прав, — сказала мать. — Нью-Йорк — это не место для молодой женщины без семьи. Разве Эрик не моя семья? Твоего брата нельзя считать образцом морали, — ответил отец. И что это значит? — разозлилась я. Отец вдруг зарделся, но скрыл свое смущение за отговоркой: Не важно, что это значит. Главное то, что я просто не позволю тебе жить на Манхэттене. Мне двадцать два года, отец. Дело не в этом. Не груби отцу, — одернула меня мать. — И я должна сказать тебе, что ты совершаешь непоправимую ошибку, отказываясь выйти замуж за Горация. Я так и знала, что ты это скажешь. Гораций — блестящий молодой человек, — сказал отец. Гораций — потрясающий молодой человек, с потрясающе скучным будущим. Ты слишком заносчива, — заметил он. Нет, просто говорю, что думаю. Я не хочу, чтобы меня заталкивали в жизнь, которая мне неинтересна. Я никуда тебя не заталкиваю… — сказал отец. Своим запретом ехать в Нью-Йорк ты лишаешь меня возможности распоряжаться своей судьбой. Твоя судьба! — с иронией воскликнул отец. — Ты действительно думаешь, что у тебя есть судьба? Что за дурные романы ты читала в Брин-Море? Я пулей вылетела из комнаты. Побежала наверх, упала на кровать, вся в слезах. Никто из родителей не подошел утешить меня. Да я и не ждала этого. Таков был их стиль жизни. Старозаветный взгляд на родительский долг. Наш отец был домашним наместником Всевышнего — и когда Он говорил, все другие молчали. Так что до конца того уик-энда к разговору больше не возвращались. Вместо этого мы вели натянутую беседу о недавних происках японцев в Тихом океане, и я держала рот на замке, когда отец вновь пустился в привычное брюзжание в адрес Франклина Рузвельта. В воскресенье он отвез меня на вокзал. Когда мы подъехали к станции, он взял меня за руку: Сара, дорогая, я вовсе не хочу с тобой ссориться. Хотя мы и разочарованы тем, что ты не выйдешь за Горация, мы все-таки уважаем твое решение. И если тебя действительно так интересует журналистика, у меня есть кое-какие связи в «Хартфорд курант». Думаю, можно было бы найти там кое-что для тебя… Я приму предложение от «Лайф», отец. Он сделался белым как полотно — чего с ним никогда не бывало. Если ты примешь это предложение, у меня не останется иного выбора, кроме как отречься от тебя. Тебе же хуже. И с этим я вышла из машины. Меня трясло всю дорогу до Нью-Йорка — и было страшно. Впервые в жизни я открыто бросила вызов отцу. Хотя я и храбрилась, меня пугала мысль о том, что я могу потерять родителей. Но в то же время мне становилось не по себе, стоило только представить, что я — следуя отцовской воле — буду до конца своих дней вести колонку «Новости церкви» в газете «Хартфорд курант», проклиная себя за то, что позволила родителям силой затащить меня в эту жалкую жизнь. Да, я действительно верила в судьбу. Я знаю, это, наверное, звучит хвастливо и отдает дешевой романтикой… но тогда, в начале так называемой взрослой жизни, я пришла к твердому убеждению: у будущего есть возможности…но только если ты дашь себе шанс их опробовать. Однако большинство моих сверстников предпочитало идти проторенной дорогой, делая то, чего от них ожидали. Почти половина моих сокурсниц по Брин-Мору строили планы на замужество по окончании колледжа. Те мальчишки, что тянулиси домой с войны, думали о том, где бы найти работу и осесть. Таким оно было, наше поколение, вступающее в послевоенное изобилие. Поколение, перед которым (в отличие от наших родителей) были открыты безграничные возможности. Но вместо того, чтобы ими воспользоваться, большинство из нас выбрало — что? Мы стали хорошими клерками, хорошими домохозяйками, хорошими потребителями. Мы сузили свои горизонты, заточили себя в рамках обыденности. Конечно, все это я осознала гораздо позже (все мы сильны задним умом, не так ли?). Возвращаясь к весне сорок пятого, скажу, что в ту пору мне хотелось сделать свою жизнь интересной — и для меня это означало не выйти замуж за Горация Кауэтта и конечно же взяться за работу в «Лайф». Но когда я сошла с поезда на Пенсильванском вокзале после того ужасного уик-энда с родителями, у меня сдали нервы. Пусть я четыре года, пока училась в колледже, жила вдали от дома, отец все равно очень много значил в моей жизни. Я до сих пор отчаянно нуждалась в его одобрении, хотя и знала, что добиться этого невозможно. Я нисколько не сомневалась в том, что он откажется от меня, если я все-таки перееду в Нью-Йорк. И как я смогу жить без родителей? О, пожалуйста, — сказал Эрик, когда я поделилась с ним своими тревогами. — Отец не посмеет отказаться от тебя. Он в тебе души не чает. Да нет, что ты… Поверь мне, старый дурак просто решил поиграть в сурового викторианского отца семейства — но в душе он испуганный шестидесятичетырехлетний старик, которого на будущий год компания отправит на пенсию, и он с ужасом ждет этого. Неужели ты думаешь, что он захлопнет дверь перед своей обожаемой дочерью? Мы сидели в лаунж-баре отеля «Пенсильвания», напротив Пенсильванского вокзала. Мы заранее договорились, что Эрик встретит меня (у меня было два свободных часа до проходящего поезда в Брин-Мор, через Филадельфию). Едва завидев его на платформе, я бросилась к нему, уткнулась в плечо и заплакала, в душе ненавидя себя за этот приступ слабости. Эрик не отпускал меня, пока я не; успокоилась, потом сказал: Ну что, повеселилась дома? Я не смогла удержаться от смеха. Да, от души, — сказала я. Могу себе представить. Слушай, здесь рядом отель «Пенсильвания». И тамошний бармен отменно готовит коктейль «Манхэттен». Отменно — это было мягко сказано. После двух таких «Манхэттенов» я почувствовала себя так, будто мне ввели наркоз — что, должна признать, оказалось весьма кстати. Эрик пытался уговорить меня и на третий коктейль — но я заупрямилась и настояла на имбирном пиве. Мне не хотелось ничего говорить, но я забеспокоилась, когда мой брат залпом осушил свой третий «Манхэттен» и вдогонку заказал следующий. Хотя мы регулярно переписывались (дальние междугородные звонки — даже из Нью-Йорка в Пенсильванию — по тем временам были дорогим удовольствием), виделись мы в последний раз давно, на Рождество. И честно говоря, я была шокирована тем, как он выглядит. Его долговязая фигура как будто расплылась. Цвет лица стал нездоровым. Наметился небольшой, но заметный второй подбородок. Он курил одну за другой сигареты «Честерфилд» и громко кашлял. Ему было всего двадцать восемь, но в нем уже проступал одутловатый мужчина, преждевременно состарившийся от разочарований. Да, он по-прежнему сыпал остротами и шутками, но я видела, что он очень переживает из-за своей неустроенности. Из писем я знала, что его новую пьесу (что-то о бунте рабочих-иммигрантов на юго-западе Техаса) не принял ни один театр Нью-Йорка и его единственным заработком стали рецензии на любительские рукописи, присылаемые в Театральную гильдию («Работа меня угнетает, — написал он мне в марте, — потому что приходится все время отказывать начинающим писателям. Но платят тридцать долларов в неделю, и этого как раз хватает, чтобы оплатить счета»), И когда он жадными глотками опрокинул свой четвертый «Манхэттен», я решила, что больше не могу молчать. Еще один «Манхэттен», и ты начнешь танцевать на столе, распевая «Янки Дудл Денди». Не будь пуританкой, Эс. Сейчас провожу тебя в красавицу Филадельфию, вернусь на метро в свою студию на Салливан-стрит и буду строчить до рассвета. Поверь мне, пять «Манхэттенов» — это всего лишь легкий допинг для вдбхновения. Хорошо, но тебе стоит подумать и о том, чтобы перейти на сигареты с фильтром. Они гораздо мягче для горла. О боже! Послушайте только этого Брин-Морского аскета! Имбирное пиво, сигареты с фильтром. Еще скажи, что на следующих выборах ты будешь голосовать не за Рузвельта, а за Дьюи, если его выдвинут кандидатом в президенты. Ты же знаешь, что я бы никогда этого не сделала. Кажется, это была шутка, Эс. Хотя должен сказать, отец был бы шокирован, если бы ты не проголосовала за республиканца. Он продолжает настаивать на том, чтобы я, как примерная девочка, вернулась в Хартфорд. Но ты ведь не вернешься туда после колледжа? Он поставил меня перед жестким выбором, Эрик. Нет, он просто разыгрывает старый, как мир, покерский прием. Ставит по-крупному, делая вид, будто у него на руках стрит-флеш, и берет тебя на испуг. Ты можешь разоблачить его блеф, согласившись на работу в «Лайф». И хотя он будет скрипеть зубами и стонать — а может, даже и побряцает оружием в стиле Тедди Рузвельта, — в конечном итоге он смирится с твоим выбором. Вынужден будет смириться. В любом случае, он ведь знает, что я присмотрю за тобой в этом огромном и развратном городе. Вот это его и пугает, — сказала я и тотчас пожалела об этом. Почему? О, ты сам знаешь… Нет, — совершенно серьезно произнес Эрик. — Я не знаю. Наверное, он думает, что ты сделаешь из меня неистовую марксистку. Эрик снова закурил. Его взгляд стал сосредоточенным, и он пытливо разглядывал меня. Мне показалось, что он вмиг протрезвел. Он не так сказал, Эс. Именно так, — ответила я, но не очень убедительно. Пожалуйста, скажи мне правду. Я сказала тебе… …ему не понравилась идея, что я буду присматривать за тобой в Нью-Йорке. Но, разумеется, он объяснил, почему считает, будто я могу дурно влиять на тебя. Я действительно не помню. А вот теперь ты мне лжешь. А ведь мы не лжем друг другу, Эс. — Брат взял меня за руку и тихо сказал: — Ты должна сказать мне. Я подняла голову и выдержала его взгляд. Он сказал, что не считает тебя образцом морали. Эрик промолчал. Он лишь глубоко затянулся сигаретой и слегка закашлялся. Конечно, я так не думаю, — сказала я. В самом деле? Ты же знаешь. Он затушил сигарету в пепельнице и залпом допил коктейль. Но если бы это было правдой… если бы я «не был образцом морали»… это имело бы для тебя значение? Теперь настала его очередь выдержать мой взгляд. Я знала, о чем мы оба думаем: этот вопрос мы всегда обходили стороной… хотя он постоянно витал в воздухе. Так же, как и у родителей, у меня были свои подозрения насчет сексуальной ориентации брата (усугубляемые тем, что в его жизни не было ни одной девушки). Но в те времена было не принято говорить об этом вслух. Дело было интимным. Буквально. И фигурально. Открыто признаться в гомосексуализме в Америке сороковых — это было подобно самоубийству. Даже если признаться своей младшей сестре, которая тебя обожает. Так что наши разговоры на эту тему сплошь состояли из кодовых слов. Для меня ты человек самой высокой морали, — сказала я. Но отец употребляет слово «мораль» в ином смысле. Ты это понимаешь, Эс? Я накрыла его руку ладонью: Да, понимаю. И тебя это беспокоит? Ты мой брат. И только это имеет значение. Ты уверена? Я сжала его руку: Уверена. Спасибо. Заткнись, — сказала я с улыбкой. Он в ответ пожал мне руку: Я всегда буду на твоей стороне, Эс. Помни это. И не переживай из-за отца. На этот раз у него ничего не выйдет. Спустя неделю мне в Брин-Мор пришло письмо. Дорогая Эс! После нашей встречи в прошлую субботу я решил, что пора бы мне смотаться на денек в Хартфорд. Так что на следующее утро я прыгнул в поезд. Нет нужды говорить, что мать и отец были слегка удивлены, увидев меня на пороге. Хотя поначалу отец и отказывался, но ему ничего не оставалось, кроме как выслушать меня от твоего имени. В первый час наших «переговоров» (иначе это и не назовешь) он все твердил одно и то же: «Она возвращается в Хартфорд, и это решено». Поэтому я попытался разыграть другую карту: «Будет жаль, если ты потеряешь обоих детей». Причем старался придать своим словам оттенок трагизма, а не угрозы. Когда он уперся и сказал, что от своего решения не отступит, я бросил: «Тогда ты обречен коротать остаток жизни одиноким старцем». С этим и уехал, вернувшись обратным поездом в Нью-Йорк. На следующее утро, ровно в восемь (что для меня непозволительно рано), меня разбудил телефонный звонок. Это был наш дражайший отец. Его голос был по-прежнему сердитым и твердым, но тональность явно изменилась. Вот что я готов принять. Пусть Сара устраивается на работу в «Лайф», но только при условии, что она будет жить в женском отеле «Барбизон» на 63-й улице в Ист-Энде. Мне его рекомендовал один из моих партнеров. В отеле строгий распорядок, по ночам действует комендантский час, никаких посетителей в темное время суток. Если мы с матерью будем знать, что в «Барбизоне» за ней будет надлежащий присмотр, тогда мы уступим ее просьбе жить на Манхэттене. Поскольку ты, кажется, принял на себя роль посредника, я излагаю тебе свое предложение, чтобы ты передал его Саре. И прошу информировать ее, что она может рассчитывать на нашу любовь и поддержку, но больше мы к этому вопросу не вернемся. Естественно, я ничего не сказал — кроме того, что передам тебе его предложение. Но если ты хочешь знать мое мнение, я считаю, что это почти капитуляция с его стороны. Так что можешь выпить пять «Манхэттенов» и распрощаться с Пенсильванией. Ты едешь в Нью-Йорк… с родительского благословения. И не переживай насчет «Барбизона». Перекантуешься там месяц-другой, а потом тихонечко переедешь в собственную квартиру. Там придумаем, что сказать отцу и матери, чтобы не нарваться на враждебную реакцию. Да поможет нам Бог. Твой «высокоморальный» брат, Эрик. Я едва не завизжала от восторга, когда дочитала его письмо; Прибежав к себе в комнату, я схватила листок бумаги, ручку и написала: Дорогой Э.! Сегодня же напишу письмо Ф.А.Р. и попрошу назначить тебя главой Лиги наций (если ее реформируют после войны). Ты просто гений дипломатии! И самый лучший на свете брат. Скажи всей банде с 42-йулицы, что я скоро буду с вами… С любовью, Эс. Заодно я написала и короткую записку отцу, сообщив ему о том, что принимаю его условия, и заверив в том, что им не придется за меня краснеть (так я намекала на то, что останусь «хорошей девочкой», даже проживая в этом Содоме и Гоморре под названием Манхэттен). Я так и не получила от отца ответа на свое письмо. Да я, в общем-то, и не рассчитывала. Так уж он был устроен. Но на вручение дипломов в колледже он все-таки приехал, вместе с матерью. Эрик тоже вырвался на целый день, примчавшись на поезде. После церемонии мы всей семьей пошли пообедать в местном отеле. Атмосфера за столом была напряженной. Я видела, что отец старается не смотреть на нас и сидит поджав губы. Хотя Эрик по случаю был в пиджаке и при галстуке, я знала, что пиджак этот у него единственный (потертый, из харрисского твида, купленный в комиссионке). Рубашка на нем была армейская, цвета хаки. Он выглядел, как профсоюзный лидер, и весь обед курил одну сигарету за другой (но, по крайней мере, сократил потребление алкоголя до двух «Манхэттенов»). Я была одета в строгий костюм, но отец все равно поглядывал на меня настороженно. После того как я посмела подать голос, я перестала быть его маленькой послушной девочкой. И я догадывалась, что он чувствует себя неловко в моем присутствии (хотя, по правде говоря, отец никогда не расслаблялся в компании своих детей). Мать вела себя как обычно: нервно улыбалась и смотрела отцу в рот. В конце концов — после натянутой беседы о прелестях Брин-Морского кампуса, отвратительном сервисе в поезде из Хартфорда и о том, в каком уголке Европы или Тихоокеанского побережья служат сыновья наших соседей, — отец вдруг взял слово: Я просто хочу, чтобы ты знала, Сара, что мы с матерью очень довольны твоим дипломом cum laude[9 - Диплом с отличием (лат.).]. Это большое достижение. Но до summa cum laude[10 - Высшее отличие (лат.).], как у меня, все-таки не дотянула, — усмехнулся Эрик, театрально выгнув брови. Большое спасибо, — сказала я. Всегда пожалуйста, Эс. Мы гордимся вами обоими, — сказала мать. В том, что касается учебы, — добавил отец. Да, — поспешила подтвердить мать, — в том, что касается вашей учебы, мы самые счастливые родители. Это был последний раз, когда мы собрались всей семьей. Спустя шесть недель, вернувшись в отель «Барбизон» после трудового дня в «Лайф», я с удивлением увидела стоявшего в лобби Эрика Его лицо было белым, как мел, и осунувшимся. Он испуганно посмотрел на меня — и я тотчас догадалась, что он принес плохую весть. Привет, Эс, — тихо произнес он, взяв меня за руки. Что случилось? Сегодня утром умер отец. Сердце забилось так сильно, что я даже слышала его стук. На какое-то мгновение я потеряла ощущение реальности. Потом почувствовала твердое пожатие рук брата. Он увлек меня к дивану, помог сесть, сам устроился рядом. Как? — наконец сумела выдавить я из себя. Сердечный приступ, прямо в офисе. Секретарша нашла его мертвым за столом. Должно быть, мгновенная смерть… и слава богу. Кто сообщил матери? Полиция. А потом мне позвонили Дэниелы. Сказали, что мама вне себя от горя. Еще бы, — услышала я собственный голос. — Ведь он был ее жизнью. Я почувствовала, как комом подступили рыдания. Но сдержалась. Потому что в голове вдруг отчетливо прозвучал голос отца. «Слезы — это не выход, — сказал он мне однажды, когда я разрыдалась из-за плохой отметки по латыни. — Слезы — это проявление жалости к самому себе. А жалость к себе ничего не решает». Как бы то ни было, я не знала, что нужно чувствовать в такой момент — кроме горечи утраты. Я любила отца. Я боялась отца. Я жаждала его нежности. Мне всегда ее не хватало. В то же время я знала, как мы дороги ему. Он просто не умел это показывать. А теперь уже и не научится. Почему-то больнее всего было думать о том, что у нас больше не будет возможности сломать барьер, разделявший нас; и память об отце будет омрачена сознанием того, что нам так и не удалось поговорить по душам. Наверное, это самое тяжелое в утрате — примириться с мыслью, что все могло быть иначе, если бы в свое время ты поступил правильно. Эрик взял на себя все заботы, и мне оставалось лишь подчиниться ему. Он помог мне собрать вещи. Потом мы на такси отправились на Пенсильванский вокзал и поездом в 8.13 утра выехали в Хартфорд. Мы устроились в вагоне-ресторане и всю дорогу выпивали. Он держался стойко, не выказывад своего горя, — я чувствовала, что он хочет быть сильным в моих глазах. Что удивительно, мы почти не говорили об отце или матери. Болтали о чем угодно — о моей работе в «Лайф», о работе Эрика в Театральной гильдии; обсуждали просачивающиеся из Восточной Европы слухи о нацистских лагерях смерти и пьесу Лилиан Хелман «Стража на Рейне» (Эрик со знанием дела утверждал, что это полный провал); гадали, пойдет ли Рузвельт на предстоящих выборах в паре с вице-президентом Генри Уоллесом. Мы как будто все еще не могли проникнуться осознанием потери отца — тем более что оба испытывали к нему сложные и противоречивые чувства. Пока мы ехали в поезде, лишь однажды речь зашла о семье… когда Эрик сказал: Что ж, я думаю, теперь ты можешь переехать из «Барбизона». А мама не будет возражать? — спросила я. Поверь мне, Эс, у мамы сейчас голова занята совсем другим. Каким же провидцем оказался Эрик. Мама была не просто убита горем — она была безутешна. Все три дня до похорон она так страдала, что наш семейный доктор держал ее на транквилизаторах. Она сумела продержаться на панихиде в местной епископальной церкви, но у могилы ей стало совсем плохо. Настолько, что доктор порекомендовал поместить ее в интернат для престарелых под наблюдение врачей. Она уже не покинула стен этого заведения. После недели пребывания там у нее проявилось преждевременное старческое слабоумие, и мы потеряли ее окончательно. Ее осмотрел целый ряд специалистов, и все пришли к единому заключению: смерть отца вызвала у нее такое сильное потрясение, что случился удар, приведший к потере речи, памяти и моторики. Первые месяцы ее болезни мы с Эриком каждый уик-энд ездили в Хартфорд, сидели возле ее постели, все надеялись на какие-то признаки пробуждения сознания. Но по прошествии полугода врачи сказали, что вряд ли она когда-либо выйдет из этого состояния. В тот уик-энд нам пришлось принять трудное, но необходимое решение. Мы выставили наш дом на продажу. Договорились о том, чтобы личные вещи родителей были распроданы либо переданы в благотворительный фонд. Сами мы практически ничего не взяли из родительского дома. Эрик захотел оставить себе лишь маленький письменный стол из отцовской спальни. Я забрала фотографию родителей, сделанную в 1913 году, в их медовый месяц в Беркшире. Мать сидела на стуле с высокой спинкой, в белом льняном платье с длинными рукавами, ее волосы были зачесаны наверх и собраны в тугой пучок. Отец стоял рядом. Он был в темном сюртуке-визитке, жилете и рубашке с высоким накрахмаленным воротом. Левую руку он держал за спиной, а правую на плече у матери. В их лицах не было ни проблеска нежности, ни страсти, ни романтического возбуждения, да даже простого удовольствия от близости друг друга. Они выглядели напряженными, официальными, совсем не молодоженами. В тот вечер, когда мы с Эриком разбирали личные вещи родителей — и на чердаке наткнулись на эту фотографию, — мой брат разрыдался. В первый раз после смерти отца и болезни матери я видела его слезы (в то время как я регулярно запиралась в дамской комнате редакции «Лайф» и ревела там как дурочка). Я прекрасно поняла, почему сейчас он не выдержал. Потому что эта фотография идеально точно воссоздавала тот суровый образ, ко-торкей родители являли миру… и, что самое печальное, своим детям. Мы всегда думали, что та же холодность царит и в их отношениях, поскольку на людях они не демонстрировали ни нежности, ни пылкости. Только теперь мы поняли, что за этой внешней сдержанностью скрывалась страсть — любовь и привязанность столь сильные, что мать не смогла пережить разлуку с отцом. Поразительно, что мы никогда не видели эту страсть, не замечали даже ее искорки. Чужая душа потемки, — сказал мне Эрик в ту ночь. — Ты думаешь, что хорошо знаешь человека, — но в итоге жестоко обманываешься. Особенно если дело касается любви. Сердце — самый загадочный орган в анатомии человека. Моим лекарством в то время была работа. Я обожала свой «Лайф». Особенно с тех пор, как четыре месяца тому назад меня перевели из стажеров на должность младшего редактора. Еженедельно я писала не менее двух коротких статей для журнала. Задания мне давал старший редактор — Леланд Макгир, журналист старой школы, заядлый курильщик. В прошлом редактор отдела городских новостей в «Нью-Йорк дейли миррор», он перешел в «Лайф» из-за денег и свободного графика работы, но на самом деле очень скучал по бешеному ритму издательства боевой ежедневной газеты. Он явно симпатизировал мне — и вскоре после того, как, я оказалась в его редакции, пригласил на ланч в «Ойстер бар», что на Центральном вокзале. Хочешь профессиональною совета? — спросил он, когда мы расправились с рыбной похлебкой и дюжиной ракушек. Конечно, мистер Макгир. Зови меня Леланд, пожалуйста. Ну хорошо, тогда слушай. Если ты действительно хочешь стать настоящим журналистом, бросай к черту эти «Тайм» и «Лайф» и устраивайся репортером в какую-нибудь крупную ежедневную газету. Думаю, я мог бы помочь тебе в этом. Подыскать место в «Миррор» или «Ньюс». Вы не довольны моей работой? Наоборот — я думаю, ты потрясающе талантлива. Но давай начистоту: «Лайф» — это прежде всего иллюстрированный журнал. Наши старшие редакторы — сплошь мужчины, и именно их посылают освещать крупные события, вроде бомбежки Лондона, Гуадал-канала, будущей президентской кампании Ф.Д.Р. Все, что я могу поручить тебе, — это халтурка: статейки по пятьсот слов о кинопремьере месяца или модном показе, а то и просто кулинарные советы. А вот если бы ты, скажем, пошла в отдел городской хроники «Миррор», ты бы, возможно, выезжала на операции с копами, вела репортажи из зала суда, а то и получила бы какое-нибудь вкусное задание вроде очерка о заключенных-смертниках в Синг-Синге. Я не уверена, что освещение смертной казни — это мое, мистер Макгир. Леланд! Похоже, ты слишком хорошо воспитана, Сара. Еще «Манхэттен»? Боюсь, что мой лимит для ланча исчерпан. Тогда тебе действительно не стоит идти в «Миррор». А может, и наоборот — потому что, поработав там с месяц, ты научишься выпивать за ланчем по три «Манхэттена» и как ни в чем не бывало продолжать работать. Но мне действительно очень нравится в «Лайф». И я многому учусь здесь. Значит, ты не хочешь стать суперпрофи вроде Барбары Стенвик? Я хочу писать беллетристику, мистер Макгир… извините, Леланд. О черт… Я что-то не так сказала? Да нет. Беллетристика — это здорово. Классно. Если ты справишься. Я все-таки попытаюсь. А дальше, я так понимаю, у тебя в планах муженек, дети и чудный домик в Территауне. Не могу сказать, что это в списке моих приоритетов. Он допил свой мартини. Мне уже доводилось слышать подобное. Я в этом даже не сомневаюсь. Но в моем случае это правда. Конечно, кто спорит. Пока ты не встретишь какого-нибудь парня и не решишь, что устала от ежедневной рутины с девяти до пяти и тебе пора осесть, спрятаться за широкой спиной того, кто будет оплачивать твои счета, и красавчик из «Лиги плюща» покажется тебе вполне достойным кандидатом на окольцевание, и… Я вдруг расслышала собственный голос с довольно жестким» интонациями: Спасибо за то, что опустили меня на землю. Он опешил от моего тона: Черт, я, кажется, сморозил чушь. Конечно. Я не хотел тебя обидеть. Никаких обид, мистер Макгир. Похоже, ты всерьез рассердилась на меня. Не рассердилась. Я просто не люблю, когда меня представляют примитивной хищницей. А ты крепкий орешек. Разве орешек не должен быть крепким? — легко парировала я, сопроводив это саркастически сладкой улыбкой. Твой сорт именно таков. Напомни мне, чтобы я не смел приглашать тебя на вечерние свидания. Я не встречаюсь с женатыми мужчинами. Тебе трудно подыскать пару. Твой бойфренд должен иметь огнеупорные мозги. У меня нет бойфренда. Это для меня сюрприз. Бойфренда у меня не было по очень простой причине: в то время я была слишком занята. У меня была работа. Появилась первая в моей жизни квартира: маленькая студия, в чудесном зеленом уголке Гринвич-Виллидж, на Бедфорд-стрит. Но главное, у меня был Нью-Йорк — и с ним у меня сложился самый красивый роман. Хотя я не раз бывала в нем наездами, жить в этом городе — это было совсем другое, и иногда мне казалось, будто я наконец попала в настоящий взрослый мир. Для меня, выросшей в степенном и консервативном Хартфорде, Манхэттен действительно был головокружительным открытием. Начать с того, что он был анонимным. В нем можно было затеряться, стать невидимкой и не бояться того, что кто-то проводит тебя осуждающим или неодобрительным взглядом (любимая привычка жителей Хартфорда). Можно было всю ночь гулять по городу. Или полсубботы провести в книжном лабиринте магазина на улице Стрэнд. Или послушать Энцио Пинца в заглавной партии Дон Жуана в Метрополитен-опера за пятьдесят центов (если ты не прочь слушать стоя). А можно было перекусить в «Линдис» в три часа ночи. Или проснуться на рассвете в воскресенье, пройтись пешком в Нижний Ист-Сайд, купить свежих бочковых разносолов на Деланси-стрит, а потом завалиться в закусочную Катца за пастрами на ржаном хлебе, приготовленными в лучших еврейских традициях. А можно было просто ходить пешком — что я и делала бесконечно, с упоением. Совершая марш-броски с Бедфорд-стрит на север, через весь город, к Колумбийскому университету. Или через Манхэттенский мост, вверх по Флэтбуш-авеню до Парк Слоуп. Во время этих прогулок я ловила себя на мысли, что Нью-Йорк напоминает тяжеловесный викторианский роман, который заставляет тебя пробираться сквозь густую пелену эпического замысла, блуждая в побочных сюжетных линиях. Будучи пытливым читателем, я с радостью погружалась в это повествование, с нетерпением ожидая, куда заведет меня следующая глава. Ощущение свободы было сумасшедшее. Никакого тебе контроля со стороны родителей. Я сама зарабатывала на жизнь. Ни перед кем не отчитывалась. И благодаря Эрику, мне были открыты самые экзотические места Манхэттена, известные лишь посвященным. Казалось, он был знаком со всеми загадочными обитателями этого города. Среди них были чешские переводчики средневековой поэзии. Диск-жокеи ночных джаз-клубов. Скульпторы — эмигранты из Германии. Начинающие композиторы, сочиняющие атональные оперы о похождениях рыцаря Гавейна… короче, персонажи, которых никогда не встретишь в Хартфорде. Было и много типов, повернутых на политике… они преподавали в колледжах, пописывали для малотиражных левых изданий, создавали благотворительные фонды, которые поставляли еду и одежду для «наших братских советских товарищей, самоотверженно сражающихся с фашизмом»… или просто занимались демагогией на эту тему. Естественно, Эрик пытался вовлечь меня в свою левацкую деятельность. Но меня это попросту не интересовало. Я уважала позицию Эрика и его страстную убежденность. Точно так же я разделяла его ненависть к социальной несправедливости и экономическому неравенству. Но я не могла согласиться с тем, что он и его единомышленники превратили свои убеждения в религиозные догмы и возвели себя в ранг первосвященников. Слава богу, в сорок первом Эрик вышел из партии. Я встречалась с некоторыми его «товарищами», когда приезжала к нему на Манхэттен еще во время учебы в колледже, и мне было предельно ясно, что они из себя представляют. Они искренне полагали, что только их взгляды единственно верные… а другие мнения не в счет. Вскоре и Эрику все это надоело, и он покинул их ряды. Хорошо хоть никто из его приятелей-радикалов не пытался за мной ухаживать. Потому что, по большому счету, это была угрюмая и мрачная компания. А среди твоих знакомых нет веселых коммунистов? — спросила я его однажды за ланчем в закусочной «Катц». «Веселый коммунист» — это оксюморон, — ответил он. Но ты ведь веселый коммунист. Потише, — прошептал он. Я не думаю, что агенты Гувера пасутся в «Катце». Как сказать. К тому же я уже бывший коммунист. Но ты все равно придерживаешься левых взглядов. Левоцентристских. Я демократ из числа сторонников Генри Уоллеса. Что ж, могу тебе пообещать только одно: я никогда не буду встречаться с коммунистом. Из патриотических соображений? Нет, исключительно из тех соображений, что он никогда не сможет меня развеселить. А что, Горацию Кауэтту это удается? Иногда. Разве человек по имени Гораций Кауэтт способен развеселить хоть кого-нибудь? Эрик был отчасти прав — хотя на самом деле Гораций не выглядел таким нелепым, как его имя. Он был высоким и долговязым, с густой черной шевелюрой, носил очки в роговой оправе. В одежде предпочитал твидовые пиджаки и вязаные галстуки. Он был скромным, почти стеснительным, но очень умным, к тому же отменным рассказчиком, с которым всегда было интересно общаться. Мы познакомились на совместном вечере Хаверфордского и Брин-Морского колледжей и встречались весь год, пока я училась на последнем курсе. Мои родители всерьез считали его прекрасной партией — в то время как я сомневалась в этом, хотя у Горация было немало достоинств, особенно если речь заходила о романах Генри Джеймса или портретах Джона Сингера Саржента (его любимого писателя, его любимого художника). Пусть его нельзя было назвать жизнелюбом, но мне он нравился… хотя и не настолько, чтобы лечь с ним в постель. Впрочем, Гораций и не особенно настаивал на этом, Мы оба были слишком хорошо воспитаны. Но все-таки за месяц до окончания колледжа он сделал мне предложение. Когда неделю спустя я ответила отказом, он сказал: Надеюсь, ты отказываешь мне только потому, что еще не готова к замужеству. Может быть, пройдет год или около того, и ты передумаешь. Я и сейчас знаю, что будет через год. Ничего не изменится. Потому что я просто не хочу замуж за тебя. Он поджал губы и постарался скрыть обиду. Но ему это не удалось. Извини, — наконец произнес он. Это лишнее. Я не хотел показаться тебе грубияном. Перестань. Да нет, я болван. Что ты, в самом деле… ты просто был обстоятельным. Обстоятельным? Я бы сказал, прямолинейным. А я бы сказала… назидательным. Откровенным. Искренним. Честным. Но ведь все это не имеет значения, не так ли? Ну, с лингвистической точки зрения… Если до этого разговора у меня еще были какие-то сомнения в правильности моего решения, то теперь они окончательно рассеялись. Мои родители — как и многие подруги по Брин-Мору — считали, что я совершаю ошибку, отказываясь выйти замуж за Горация. В конце концов, он был таким надежным. Но я была уверена в том, что обязательно встречу кого-то, в ком будет и огонек, и страсть. И потом, в двадцать два года мне совсем не хотелось бросаться в омут замужества, так и не воспользовавшись шансом познать другие возможности. Вот почему, когда я приехала в Нью-Йорк, поиски бойфренда значились последним пунктом в списке моих приоритетов. Тем более что мне предстояло столько всего узнать в этот первый год самостоятельной взрослой жизни. Родительский дом был продан к Рождеству — но почти все вырученные средства ушли на тоу чтобы оплатить врачей и интернат для матери. Новый, 1944 год мы с Эриком встречали в убогом отеле Хартфорда, куда примчались накануне по вызову из интерната. Мама подхватила инфекцию, которая переросла в пневмонию, и никто не мог сказать с уверенностью, справится ли она с болезнью. К тому времени, как мы приехали в Хартфорд, врачам удалось стабилизировать ее состояние. Мы просидели час возле ее постели. Она была в коматозном состоянии и отсутствующим взглядом смотрела на своих детей. Мы поцеловали ее на прощание. Поскольку мы опоздали на последний поезд до Манхэттена, нам пришлось ночевать в этой привокзальной дыре. Остаток вечера мы провели в баре отеля, где пили дрянной «Манхэттен». В полночь мы спели «Доброе старое время» в компании бармена и нескольких несчастных, застрявших в пути коммивояжеров. Так мрачно начался для нас новый год. А утром последовало еще более мрачное продолжение — мы как раз выписывались из гостиницы, когда в нашем номере раздался телефонный звонок. Я сняла трубку. Звонил дежурный врач: Мисс Смайт, я очень сожалею, но ваша мать скончалась полчаса назад. Странно, но я не испытала шока и горечи (это пришло несколькими днями позже). Скорее в тот момент на меня нашло какое-то оцепенение, и в сознании промелькнула мысль: отныне моя семья — это Эрик. Его тоже застала врасплох эта новость. Мы взяли такси и отправились в интернат. По дороге он расплакался. Я обняла его. Она всегда терпеть не могла Новый год, — произнес он сквозь слезы. Похороны состоялись на следующий день. В церковь пришли двое наших соседей и секретарша отца. С кладбища мы вернулись на вокзал. В поезде, по дороге в Нью-Йорк, Эрик сказал: «Больше ноги моей не будет в Хартфорде». Наследства как такового не было — лишь два страховых полиса. Каждый из нас получил по пять тысяч долларов — по тем временам вполне приличные деньги. Эрик тотчас оставил работу в Театральной гильдии и на год уехал в путешествие по Мексике и Южной Америке. С собой он прихватил портативный «ремингтон» — поскольку за эти двенадцать месяцев планировал написать свою главную пьесу и, возможно, собрать материал для дневника путешественника. Он и меня приглашал в эту поездку, но я уж точно не собиралась бросать «Лайф», где успела проработать всего лишь семь месяцев. Но если ты поедешь со мной, у тебя будет возможность сосредоточиться на беллетристике, — сказал он. Я многому учусь, работая в «Лайф». Учишься чему? Писать статейки в пятьсот слов о бродвейской премьере «Феминистки» или об ошейниках как модном аксессуаре года? Я горжусь тем, что написала и о том, и о другом, пусть даже мое имя не значится под этими статьями. О чем я и говорю. Как правильно тебе сказал тот парень, редактор, тебе никогда не дадут написать что-либо стоящее, потому что этим занимаются старшие редакторы, мужики. Ты ведь хочешь писать рассказы. Так что тебя останавливает? У тебя есть деньги и свобода. Мы могли бы вскладчину снять гасиенду в Мексике… писать целыми днями, и никто бы нас не беспокоил. Это чудесная мечта, — сказала я, — но я пока не собираюсь покидать Нью-Йорк. Я еще не готова стать вольным писателем. Сначала мне нужно найти свой путь. И работа в «Лайф» поможет мне в этом. Господи, какая же ты благоразумная. Не сомневаюсь, что ты максимально практично распорядишься своими пятью тысячами. Да, вложу в государственные облигации. Эс, ты меня поражаешь. Ты стала маленькой Мисс Рассудительность. Окончательно и бесповоротно. Итак, Эрик подался на юг, а я осталась на Манхэттене. Днем трудилась в «Лайф», а по ночам пыталась писать короткие рассказы. Но нервотрепка на работе — вкупе с удовольствиями Манхэттена — мешала подойти к «ремингтону», который по большей части напрасно пылился в моей квартире-студии. Каждый раз, усаживаясь за машинку, я ловила себя на мысли: «Мне ведь совершенно нечего сказать». Или же в голове шептал предательский голос: «А в кинотеатре на 58-й улице двойной сеанс: „Пять гробниц на пути в Каир" и „Военно-воздушные силы."». Или же звонила подружка, предлагая субботний ланч в «Шраффтс». Или мне срочно нужно было дописать статью для «Лайф». Или убраться в ванной. Или… я всегда находила подходящее оправдание из миллиона тех, к которым прибегают начинающие писатели в попытке сбежать из-за письменного стола. В конце концов я решила, что хватит обманывать саму себя. Я убрала со стола «ремингтон» и спрятала его в шкаф. Потом написала Эрику длинное письмо, объясняя, почему временно откладываю свои писательские амбиции. Я никогда не путешествовала. Я не была нигде южнее Вашингтона… не говоря уже об остальном мире. Я никогда не испытывала смертельной опасности. Я не знакома ни с кем, кто побывал в тюрьме или был осужден по приговору присяжных. Я никогда не работала в трущобах или на походной кухне. Я никогда не ходила по Аппалачской тропе, не взбиралась на гору Катадин, не сплавлялась по озеру Саранак на каноэ. Я могла бы пойти на войну добровольцем от Красного Креста. Могла бы устроиться через Администрацию общественных работ школьным преподавателем в пострадавшую от засухи Оклахому. Я могла бы заняться чем-то куда более интересным, чем занимаюсь сейчас, — и набраться жизненного опыта, которым можно было бы поделиться с людьми. Черт возьми, я даже ни разу не влюблялась! Поэтому неудивительно, что ничего не происходит, когда я сажусь за машинку. Я отослала письмо до востребования на адрес почтового отделения в Зихуантанехо. Эрик временно жил в этом тропическом уголке Мексики, арендуя домик на побережье. Спустя семь недель я получила ответ — написанный убористым почерком на почтовой открытке со штемпелем Тегусигальпы, Гондурас. Эс! Из твоего письма я понял только одно: тебе не о чем писать. Поверь мне, каждому есть что рассказать, потому что жизнь сама по себе есть увлекательный рассказ. Но, даже зная это, нелегко преодолеть творческий кризис (это состояние мне слишком хорошо знакомо). Тут правила игры просты: если ты хочешь писать, ты будешь писать. И еще знай: если ты хочешь влюбиться, то обязательно найдешь того, кто достоин твоей любви. Но послушайся своего старшего, битого жизнью братца: никогда не ставь себе задачу влюбиться во что бы то ни стало. Потому что такие романы неизменно оборачиваются дешевой мелодрамой. Настоящая любовь сама настигнет тебя… оглушит и заставит забыть обо всем на свете. Мне не стоило уезжать из Мексики. Самое лучшее впечатление от Тегусигальпы. — это обратный автобус из Тегусигальпы. Сейчас двигаюсь на юг. Напишу сразу, как только осяду где-нибудь. С любовью, Э. В течение следующих десяти месяцев — пока я упорно трудилась в «Лайф» и каждую свободную минуту посвящала Нью-Иорку — я старалась не слишком-то горевать о своей несостоявшейся литературной карьере. И я так и не встретила никого, в кого можно было бы влюбиться. Но я регулярно получала открытки от Эрика, отправленные из Белиза, Сан-Хосе, Панама-Сити, Картахены и наконец, из Рио. Он вернулся в Нью-Йорк в июне сорок пятого, без цента в кармане. Мне пришлось ссудить ему двести долларов на первое время, пока он, устроившись на прежней квартире, искал работу. Как ты умудрился спустить все деньги? — спросила я. Жил красивой жизнью, — глуповато произнес он в ответ. Но мне казалось, что красивая жизнь противоречит твоим политическим принципам. Да, было такое. И есть. Так что же произошло? Думаю, всему виной обилие солнца. Оно превратило меня в исключительно щедрого и очень тупого loco gringo[11 - Чокнутый иностранец (исп.).]. Но я обещаю немедленно исправиться, облачившись в привычную власяницу. Вместо этого он засел за сценарии для сериала «Бостон Блэки». Когда его оттуда выгнали, он принялся строчить шутки для шоу Джо И. Брауна. Он ни словом не обмолвился о пьесе, которую собирался написать за время добровольного изгнания — а я и не спрашивала. Его молчание говорило само за себя. Он снова влился в широкий круг своих богемных приятелей. И в ночь на День благодарения сорок пятого года закатил для всех вечеринку. Я уже была приглашена на ежегодную вечеринку, которую устраивал один из старших редакторов «Лайф». Он жил на 77-й улице, между Центральным парком и Колумбийским университетом, — на той самой улице, где надували воздушные шары и игрушки для парада «Мейси» в День благодарения. Я обещала Эрику, что заскочу к нему по пути домой. Но вечеринка у редактора затянулась. Из-за церемонии надувания шаров (и толп зрителей) все улицы вокруг Центрального парка оказались перекрыты, так что мне пришлось целых полчаса искать такси. Наступила полночь. Я смертельно устала. И попросила таксиста отвезти меня на Бедфорд-стрит. Как только я зашла к себе домой, зазвонил телефон. Это был Эрик. Судя по звукам, доносившимся из трубки, вечеринка была в самом разгаре. Где тебя черти носят? — спросил он. Вела офисно-политическую игру на Сентрал-парк-Вест. Давай срочно сюда. Слышишь, как у нас тут весело? Думаю, я пас… Мне нужно выспаться. У тебя впереди целый уик-энд для этого. Пожалуйста, позволь мне разочаровать тебя сегодня. Нет. Я настаиваю на том, чтобы ты срочно села в такси и предстала tout de suite chez тог[12 - Немедленно у меня (фр.).], готовая пить до рассвета. Черт возьми, это первый День благодарения без войны. Думаю, достойный повод надраться… Я тяжело вздохнула и сказала: Ты меня поутру снабдишь аспирином? Даю слово патриота Америки. Скрепя сердце я снова надела пальто, спустилась вниз, вызвала такси и через пять минут оказалась в гуще толпы на квартире Эрика. Здесь действительно было не протолкнуться. Громко звучала танцевальная музыка. Низкое облако табачного дыма зависало над головами. Кто-то впихнул мне в руку бутылку пива. Я обернулась. И вот тогда я увидела его. Парня лет двадцати пяти, одетого в армейскую форму цвета темного хаки, с узким лицом и резко очерченными скулами. Его взгляд блуждал по комнате. И неожиданно упал на меня. Мы встретились глазами. Всего на мгновение. Или на два. Он смотрел на меня. Я смотрела на него. Он улыбнулся. Я улыбнулась в ответ. Он отвернулся. И больше ничего не было. Лишь один мимолетный взгляд. Меня не должно было быть там. Мне давно следовало быть дома и видеть десятый сон. С тех пор я часто спрашивала себя: если бы не обернулась в тот момент, мы бы так никогда и не встретились? Судьба — это все-таки случайность, не правда ли? 2 Хлопнула входная дверь. В квартиру ввалилось еще с десяток гостей. Все они были очень шумными, очень возбужденными и очень пьяными. К тому времени в гостиной стало уже так тесно, что невозможно было двигаться. Я все никак не могла отыскать в толпе своего брата — и начинала злиться на себя за то, что согласилась прийти на эту дурацкую вечеринку. Я любила друзей Эрика, но только не в массовом скоплении. Эрик это знал и частенько подтрунивал надо мной, упрекая в необщительности. Я не против общения, — возражала я. — Я всего лишь против толпы. Особенно — можно было бы добавить — толпы в крохотной квартирке. Мой брат, наоборот, обожал шумные сборища. Друзей у него всегда было предостаточно. Тихий вечер в домашней обстановке даже не рассматривался как вариант времяпрепровождения. Ему непременно нужно было встречаться с приятелями в барах, заваливаться к кому-то на вечеринку, бежать на джазовую сходку или (при самом плохом раскладе) убивать вечер в одном из круглосуточных кинотеатров на 42-й улице, где крутили сразу по три фильма всего за двадцать пять центов. С тех пор как он вернулся из Южной Америки, его стадный инстинкт обострился до предела, и я уже начала задумываться, как он находит время для сна. Чтобы получить работу в программе Джо И. Брауна, ему пришлось изменить имидж, как он ни сопротивлялся этому. Он подстриг волосы и перестал одеваться, как Троцкий, потому что знал, что ни один работодатель не захочет иметь с ним дело, пока он не облачится в консервативный костюм по моде того времени. Отец, наверное, закатывается от хохота в гробу, — сказал он однажды, — видя, как его сын, который всегда был краснее всех красных, ныне одевается у «Брукс Бразерс». Одежда ничего не значит, — сказала я. Не пытайся подсластить пилюлю. Одежда значит больше, чем ты думаешь. Все мои знакомые, видя меня в таком наряде, понимают: это неудачник. Не говори так о себе. Любой, кто поначалу мыслит себя вторым Бертольдом Брехтом, а заканчивает тем, что строчит репризы для радиовикторины, имеет полное право называть себя неудачником. Ты напишешь еще одну великую пьесу, — сказала я. Он грустно улыбнулся: Эс, я в жизни не написал ни одной великой пьесы. Ты этоьзнаешь. Я не написал даже хорошей пьесы. И это ты тоже знаешь. Да, я действительно знала — хотя никогда бы не посмела сказать об этом. Точно так же я знала и то, что безумно насыщенная светская жизнь Эрика была своего рода анестезией. Она притупляла боль разочарования. Я знала, что у него творческий кризис. И знала причину этого кризиса: он полностью разуверился в своем таланте Но Эрик не терпел сочувствия — и переводил разговор на другую тему всякий раз, когда я пыталась поднять этот больной вопрос Конечно, я поняла намек и перестала лезть с расспросами, сожалея лишь о том, что не могу вывести его на откровенность, и чувствовала себя совершенно беспомощной, когда видела, как он пытается заполнить каждую минуту своей жизни кутежами и пирушками, вроде той вечеринки, которая была очередным эпизодом нескончаемого загула. Когда шум в гостиной достиг апогея, я решила, что уйду, если не увижу брата в следующую минуту. И тут я почувствовала, как чья-то рука коснулась моего плеча, и за спиной прозвучал мужской голос: У вас такой вид, будто вы ищете выход. Я обернулась. Это был парень в армейской форме. Он стоял в паре шагов от меня, в одной руке у него был наполненный стакан, в другой — бутылка пива. Вблизи он выглядел еще более типичным ирландцем. Может, все дело было в особенном румянце кожи, квадратной челюсти, смешинке в глазах… в этом лице падшего ангела, одновременно невинном и мужественном. Он чем-то напоминал Джимми Кагни, только без присущей тому драчливости. Будь он актером, наверняка прошел бы кастинг на роль молодого священника, соборовавшего Кагни, когда того изрешетил пулями конкурирующий гангстер. Вы слышали, что я сказал? — прокричал он сквозь шум. — Вы как будто ищете выход отсюда. Да, я вас слышала. И да, вы очень наблюдательны, — сказала я. А вы краснеете. Я вдруг почувствовала, что у меня горят щеки. Должно быть, это из-за духоты. Или из-за того, что я самый красивый парень, которого вы когда-либо видели. Я осторожно взглянула на него и заметила, что он игриво вздернул брови. Вы красивы, это правда., но не сногсшибательны. Он окинул меня восхищенным взглядом и произнес: Отличный контрудар. Это не вас я видел на ринге с Максом Шеллингом в «Гарден»? Вы имеете в виду ботанический сад «Бронкс Гарденс»? А ваше имя случайно не Дороти Паркер[13 - Дороти Паркер (1893–1967), американская писательница и поэт, известная своим юмором и проницательностью.]? Лесть вам не поможет, солдат. Тогда я попытаюсь напоить вас, — сказал он, впихивая мне в свободную руку бутылку. — Выпейте пивка. У меня уже есть, — сказала я, поднимая бутылку «Шлитца», которую держала в другой руке. Значит, будете пить с двух рук. Мне это нравится. А вы, часом, не ирландка? Боюсь, что нет. Странно. Мне показалось, что в вас больше от О'Салливан из Лимерика… чем от какой-то там лошадиной Кейт Хепберн… Я не езжу верхом, — перебила я его. Но вы ведь из тех, кого называют «белой костью», не так ли? Я смерила его суровым взглядом. Так улыбается аристократия, я угадал? Я попыталась удержаться от смеха. Ничего не вышло. Вы только посмотрите! У нее есть чувство юмора. А я-то думал, что это не входит в набор аристократа. Из всякого правила есть исключение. Рад слышать. Так что… будем выбираться отсюда? Простите? Вы сказали, что ищете выход. Я предлагаю вам его. Со мной. Но почему я должна идти с вами? Потому что вы находите меня забавным, обаятельным, интригующим, соблазнительным… Нет, вовсе нет. Лжете. Как бы то ни было, есть еще одна причина, по которой вы должны пойти со мной. Дело в том, что мы понравились друг другу. Кто сказал? Я. И вы тоже. Я ничего не говорила… — И в следующее мгновение расслышала собственный голос: — Я даже не знакома с вами. А это имеет какое-то значение? Разумеется, нет. Потому что я уже была без ума от него. Но, естественно, не собиралась объявлять ему об этом. Хотя бы имя назвали, — буркнула я. Джек Малоун. Или сержант Джек Малоун, если вы предпочитаете официоз. И откуда вы родом, сержант? О, это рай, Валгалла, уголок, куда белые англосаксонские протестанты боятся ступить ногой… И называется он…? Бруклин. Флэтбуш, если быть точным. Первый раз слышу. Вот видите! О чем я и говорю. Для аристократов Бруклин всегда был запретной зоной. Ну почему же, я была на Бруклинских высотах. А в глубинах? Это туда вы меня тащите? Он просиял: Значит, по рукам? Я никогда не сдаюсь так легко. Тем более когда оппонент забывает спросить мое имя. О, черт! Итак, продолжайте. Задавайте свой вопрос. Как фас звать? — спросил он, шутливо копируя немецкий акцент. Я сказала. Он поджал губы. Смайт через ай? Впечатляет. О, знаете ли, нас в Бруклине тоже учат правильно произносить слова. Смайт… Он как будто пробовал мое имя на вкус, повторяя его с нарочитым английским акцентом. Смайт… Готов спорить, что когда-то, давным-давно, это было старое доброе Смит. Но потом один из ваших напыщенных новоанглийских предков решил, что Смит — это слишком просто, и переделал его в Смайт… Откуда вы знаете, что я родом из Новой Англии? Вы, должно быть, шутите. Если бы я был по натуре игроком, я бы поставил десятку на то, что ваше имя Сара пишется с одной «р». И выиграли бы. Я же говорил вам, что я крепкий орешек. Сара. Очень мило… если кому по душе новоанглийские пуритане. Я расслышала голос Эрика у себя за спиной: Ты хочешь сказать, вроде меня? А ты кто такой, черт возьми? — спросил Джек, слегка раздраженный тем, что кто-то посмел прервать наш остроумный диалог. Я ее пуританский брат, — сказал Эрик, обнимая меня за плечи. — Лучше скажи, кто ты такой? Я — Улисс С. Грант[14 - Американский политический и военный деятель.]. Очень смешно, — сказал Эрик. Это так важно, кто я? Просто не помню, чтобы приглашал тебя на эту вечеринку, вот и все, — разулыбался Эрик. Так это твой дом? — добродушно произнес Джек, ничуть не смутившись. Браво, доктор Ватсон, — сказал Эрик. — Может, еще расскажешь, как ты здесь оказался? Парень, с которым я познакомился в армейском клубе «USOI» на Таймс-сквер, сказал, что у него есть друг и друг этого друга знает о гулянке на Салливан-стрит. Но послушай, я никому не хочу доставлять неудобств, поэтому ухожу сию минуту, если не возражаете. Зачем вам уходить? — произнесла я так поспешно, что Эрик наградил меня вопросительной и ехидной улыбкой. Действительно, — сказал Эрик, — зачем тебе уходить, если кое-кто явно хочет, чтобы ты остался. Ты точно не возражаешь? Друзья Сары… Приятно слышать. Где ты служил? В Германии. И если быть точным, то я не служил. Я был репортером. «Старз энд Страйпс»? — спросил Эрик, имея в виду официальную газету американской армии. И как это ты догадался? — с наигранным изумлением произнес Джек Малоун. Думаю, помогла твоя форма. Где базировался? Какое-то время в Англии. Попом, после капитуляции немцев, был в Мюнхене. Ну или в том, что от него осталось. А на Восточном фронте удалось побывать? Я пишу для «Старз энд Страйпс»… а не для «Дейли уоркер». Должен тебе заметить, что я вот уже десять лет читаю «Дейли уоркер», — важно произнес Эрик. Поздравляю, — сказал Джек. — Я тоже раньше увлекался комиксами. Не вижу связи, — сказал Эрик. Все мы родом из детства. «Дейли уоркер» в твоем представлении — это чтиво для малолеток? Причем плохо написанное… собственно, как большинство пропагандистских листовок. Я хочу сказать, что, если уж тебе хочется писать иеремиады о классовой борьбе, по крайней мере, делай это профессионально. Иеремиады, — съязвил Эрик. — Надо же. Мы знаем красивые слова? Эрик… — Я сурово посмотрела на брата. Я что-то не так сказал? — слегка заплетающимся языком произнес он. Вот тогда я поняла, что он попросту пьян. Да нет, — ответил Джек. — С классовой точки зрения все верно. В самом деле, как еще разговаривать с полуграмотным бруклинским ирландцем… Я этого не говорил, — сказал Эрик. Нет, просто имел в виду. Впрочем, я уже привык к тому, что всякие парвеню смеются над моим топорным выговором… Нас вряд ли можно назвать парвеню, — возмутился Эрик. Но мой французский тебя впечатлил, n'est-ce pas[15 - Не так ли? (Фр.).]? Над акцентом неплохо было бы поработать. А тебе над чувством юмора. Кстати, представляя низшую прослойку интеллектуалов, тех, что из Бруклина, замечу, что нахожу забавным, когда самые великие снобы мира насвистывают «Интернационал». А может, ты и «Правду» читаешь в оригинале на русском, товарищ? Готов поспорить, что ты один из самых преданных поклонников отца Кофлина. Эрик, ради всего святого, — вмешалась я, ужаснувшись тому, что он позволил себе столь провокационную реплику. Отец Чарльз Эдуард Кофлин был печально известен как глашатай правых сил, предтеча Маккарти. В своих еженедельных радиопроповедях он выступал с яростной критикой коммунистов, иностранцев и всех, кто не прогибался и не целовал национальный флаг. Его ненавидел каждый, в ком была хоть капля ума и совести. Но я с облегчением заметила, что Джек Малоун не схватил наживку. По-прежнему невозмутимо он произнес: Считай, что тебе повезло, потому что я готов зачесть это в качестве шутки. Я толкнула брата локтем. Извинись, — сказала я. Поколебавшись, Эрик заговорил: Я неудачно выразился. Прошу прощения. Лицо Джека тут же расплылось в доброй улыбке. Значит, остаемся друзьями? — спросил он. Э-э… конечно. Что ж, тогда… с Днем благодарения. Эрик нехотя пожал протянутую руку Джека: Да. С Днем благодарения. И извини, что явился незваным гостем, — сказал Джек. Не стоит. Будь как дома. С этими словами Эрик поспешил удалиться. Джек повернулся ко мне. А что, мне даже понравилось, — сказал он В самом деле? — удивилась я. Точно. Я хочу сказать, армия не блещет эрудитами. И узв очень давно меня не оскорбляли так грамотно. Я искренне прошу у вас прощения. Его иногда заносит. Как я уже сказал, это было забавно. И теперь я знаю, откуда у вас левый крен. Очевидно, это семейное. Никогда об этом не задумывалась. Вы просто скромничаете. Как бы то ни было, Сара с одной «р»… Смайт… мне действительно пора откланяться, поскольку завтра ровно в девять ноль-ноль мне заступать на дежурство. Тогда пошли, — сказала я. Но я думал… Что? Не знаю. После того шоу, что мы устроили с вашим братом, я подумал, вы уже не захотите идти со мной. Вы ошиблись. Если только вы не передумали… Нет, нет… уходим отсюда. Он взял меня под локоть, увлекая к двери. У порога я обернулась и встретилась глазами с Эриком. Уже уходишь? — выкрикнул он из толпы, явно недовольный тем, что меня уводит Джек. Завтра на ланче «У Люхова»? — прокричала я в ответ. Если ты туда доберешься, — сказал он. Поверь мне, она там будет, — бросил Джек, закрывая за нами дверь. Когда мы спустились вниз, он притянул меня к себе и страстно поцеловал. Поцелуй длился долго. А потом я сказала: Ты не спросил моего разрешения. Ты права. Не спросил. Можно поцеловать тебя, Сара с одной «р»? Если только ты перестанешь добавлять к моему имени эту дурацкую присказку. Идет. На этот раз поцелуй длился целую вечность. Когда я наконец оторвалась от него, то едва могла устоять на ногах — так кружилась голова. Джек тоже казался пьяным. Он обхватил мое лицо ладонями. Ну, здравствуй, — сказал он. Да, здравствуй. Знаешь, я должен быть на Верфях… Ты говорил. Ровно в девять. А сейчас сколько? Еще нет и часа. Вычитаем время на дорогу до Бруклина, и у нас остается… Семь часов. Да, всего лишь семь часов. Достаточно, — сказала я и снова поцеловала его. — А сейчас купи мне что-нибудь выпить. 3 Мы оказались в «Львиной голове» на Шеридан-сквер. Накануне Дня благодарения народу в кафе было немного, и мы смогли уединиться за тихим столиком. Я быстро выпила два «Манхэттена» и позволила уговорить себя на третий. Джек предпочел «ерш»: чистый бурбон с пивом вдогонку. В «Львиной голове» всегда царил полумрак. На столиках горели свечи. Пламя нашей свечи прыгало взад-вперед, напоминая светящийся метроном. В отсветах пламени вспыхивало лицо Джека. Я не могла оторвать от него глаз. С каждой секундой он казался мне все красивее. Возможно, потому, что он и впрямь был чертовски хорош, в чем я уже успела убедиться. Великолепный рассказчик. И что самое ценное, внимательный слушатель. Мужчины становятся намного привлекательнее, когда они просто слушают. Он сумел меня разговорить. Казалось, ему хотелось знать обо мне все — о моих родителях, о детстве, школьных днях в Хартфорде, учебе в Брин-Море, работе в «Лайф», о рухнувших писательских амбициях, о моем брате Эрике. Неужели он и вправду десять лет читает «Дейли уоркер»?! Боюсь, что да. Он из «попутчиков»? Пару лет он состоял в компартии. Но в ту пору он писал пьесы для федерального театрального проекта и протестовал против всего, что пытались воспитать в нем родители. И хотя я никогда не говорила ему об этом, я действительно думаю, что своим членством в партии он просто отдавал дань моде. Красный был цветом годаи. стилем жизни всех его друзей… но, слава богу, он перерос этот период. Значит, он больше не состоит в партии? С сорок первого года. Уже кое-что. Но он по-прежнему симпатизирует «дяде Джо»[16 - «Дядя Джо» — прозвище И. В. Сталина]? Теряя веру, человек не обязательно становится убежденным атеистом, не так ли? Он улыбнулся: А ты действительно писатель. Автор одной умной мысли? Не думаю. А я знаю. Нет, ты не можешь знать, ведь ты не видел ничего из того, что я написала. Покажешь мне что-нибудь? Да вряд ли тебе понравится. Похоже, ты разуверилась в себе. Да нет, в себя я верю. Но только не как в писателя. И на чем основана твоя вера? Моя вера? Да. Во что ты веришь? Ну это слишком емкий вопрос. Ответь коротко. Что ж, попробую… — сказала я, вдруг ощутив прилив вдохновения (спасибо выпитым «Манхэттенам»). — Хорошо… прежде всего и самое главное, я не верю ни в Бога, ни в Иегову, ни в Аллаха, в Ангела Морони, ни даже в Дональда Дака. Он рассмеялся. Хорошо, — сказал он, — это мы выяснили. И при всей своей любви к родине я вовсе не собираюсь захлебываться в патриотизме. Оголтелый патриотизм сродни религеозному фанатизму: он пугает меня своим доктринерством. Настоящий патриотизм спокойный, осознанный, вдумчивый. Тем более если ты принадлежишь к новоанглийской аристократии. Я хлопнула его по руке: Ты прекратишь это?! Ни в коем случае. Но ты уклоняешься от ответа на вопрос. Потому что вопрос слишком сложный… да и напилась я что-то. Не думай, что я позволю тебе воспользоваться этой уловкой. Обозначьте свою позицию, мисс Смайт. Итак, во что вы верите? После короткой паузы я услышала собственный голос: В ответственность. Джек опешил: Что ты сказала? В ответственность. Ты спросил, во что я верю. Я отвечаю: в ответственность. О, теперь понял, — произнес он с улыбкой. — Ответственность. Великая идея. Один из краеугольных камней нашей нации. Если ты патриот. Я — да. Я уже догадалась. И уважаю тебя за это. Честно. Но… как бы так сказать, чтобы это не прозвучало глупо? Ответственность, о которой я говорю, в которую искренне верю… знаешь, наверное, это прежде всего ответственность перед самим собой. Я действительно не так много знаю про жизнь, я не путешествовала, не занималась чем-то по-настоящему интересным… но, когда я наблюдаю за тем, то происходит вокруг меня, прислушиваюсь к тому, что говорят мои современники, я понимаю, что мне предлагают готовые рецепты решения жизненных проблем. Ну, скажем, что к двадцати трем годам непременно нужно выскочить замуж, чтобы не думать, как заработать на жизнь, какой выбрать путь, даже как проводить свободное время. Но меня пугает перспектива доверить собственное будущее другому человеку. Разве он застрахован от ошибок? И разве не испытывает страха?.. Я замолчала. Наверное, все это звучит напыщенно? Джек опрокинул стопку бурбона и сделал знак бармену, чтобы принесли еще. Ты отлично излагаешь, — сказал он. — Продолжай. Да, собственно, я уже все сказала. Добавлю только, что, вверяя свое счастье другому человеку, ты убиваешь саму возможность счастья. Потому что снимаешь с себя ответственность, перекладываешь ее на другого человека. Ты словно говоришь ему: сделай так, чтобы я чувствовала себя цельной, совершенной, востребованной. Но сделать это можешь только ты сама. Он посмотрел мне в глаза: Значит, фактор любви не учитывается в этом уравнении? Я выдержала его взгляд. Любовь и зависимость — это разные вещи. Любовь не признает категорий: что ты можешь сделать для меня или ты мне нужен/я тебе нужна. Любовь должна быть… Я вдруг поняла, что мне не хватает слов. Пальцы наших рук переплелись. Любовь должна быть только любовью. Наверное, — сказала я и добавила: — Поцелуй меня. И он поцеловал. А теперь ты должен рассказать мне что-нибудь о себе, — попросила я. Что, например? Какой мой любимый цвет? Мой знак зодиака? Кто мне больше нравится — Фицджеральд или Хемингуэй? Ну и кто же? Конечно, Фицджеральд. Согласна — но почему? У него ирландские корни. Теперь ты увиливаешь от ответа. Да мне особо нечего рассказать о себе. Я простой парень Бруклина. Вот и все. Ты хочешь сказать, что мне ни к чему знать о тебе больше? Не совсем. Твои родители могли бы обидеться, если бы слышали это. Они оба умерли. Извини. Не стоит. Мама умерла двенадцать лет назад — незадолго до того, как мне исполнилось тринадцатв лет. Эмболия. Болезнь внезапная. И чудовищная. Моя мать была сущим ангелом… А отец? Отец умер, пока я служил за океаном. Он был копом, ужасно взрывной, вступал в перепалку по любому поводу. Особенно со мной. А еще любил выпить. Без виски и дня не мог прожить. Самоубийство в рассрочку. В конце концов, его желание осуществилось. Как и мое — отец любил охаживать меня ремнем, когда напивался… а это было постоянно. Кошмар. Пустяки, если рассуждать в масштабах Вселенной. Значит, ты один на белом свете? Нет, у меня есть младшая сестра, Мег. Она — гордость нашей семьи: сейчас учится на старшем курсе в колледже Барнарда. Получает стипендию. Впечатляющее достижение для выходца из семьи невежественных ирландцев. А ты не учился в колледже? Нет, сразу после школы я пошел в «Бруклин игл». Устроился копировальщиком. А к тому времени, как меня призвали на военную службу, уже был младшим репортером. Собственно, так я и оказался в «Старз энд страйпс». Конец истории. О, продолжай, пожалуйста. Ты ведь на этом не остановишься, правда? Не такая уж я интересная персона. Чувствую, как повеяло ложной скромностью, но меня этим не купишь. Каждому есть что рассказать о себе. Даже простому парню из Бруклина. Ты действительно готова выслушать длинную историю? Даже не сомневайся. Историю про войну? Если она и о тебе. Он выудил из пачки сигарету, закурил. Первые два года войны я просидел в вашингтонском бюро «Старз энд страйпс». Умолял о переводе за океан. В конце концов, меня отправили в Лондон — освещать работу штаба союзных войск. Я все рвался на фронт, но мне сказали, что нужно дожидаться своей очереди. Так что я пропустил и высадку союзнических войск в Нормандии, и освобождение Парижа, и падение Берлина, и освободительную миссию янки в Италии — в общем, все «вкусные» события, которые достались старшим репортерам, ребятам с университетским образованием, в званиях выше лейтенантском. Но после долгих уговоров мне все-таки удалось добиться приптски к Седьмой армии, которая входила в Мюнхен. Для меня это стал настоящим откровением. Как только мы прибыли на место, наш батальон послали в деревню милях в восьми от города. Я решил участвовать в рейде. Деревня называлась Дахау. Задача стояла простая: освободить узников концлагеря. Сам городок Дахау был довольно милым. Он почти не пострадал от бомбежек нашей и английской авиации, а центр практически был не тронут. Очаровательные пряничные домики. Ухоженные палисадники. Чистые улицы. И вдруг — этот лагерь. Ты что-нибудь читала про него? Да читала. Веришь ли, все ребята из нашего батальона притихли, когда вошли в ворота лагеря. Они ожидали встретить вооруженное сопротивление лагерной охраны — но последние ее бойцы сбежали минут за двадцать до нашего появления. И то, что они… мы… увидели… Он сделал паузу, как будто собираясь с духом. То что мы увидели… не передать словами. Потому что это не поддается описанию. Или пониманию. Или объяснению с точки зрения простейших гуманистических принципов. Это такое злодеяние — такой вандализм — что представить его невозможно даже в самом страшном сне… Как бы то ни было, вскоре после того, как мы вошли в лагерь поступил приказ из штаба союзников созвать в одно место всех взрослых жителей Дахау. Командир батальона — крутой парень по имени Дюпрэ, родом из Нового Орлеана, — поручил это дело двум сержантам. Хотя я провел всего несколько часов с этим батальонов, уже успел прийти к выводу, что Дюпрэ — самый большой в мире крикун. Выпускник военного колледжа «Цитадель» («Вест-Пойнт» Конфедерации», как он сам называл его), он был по-настоящоящему бесстрашным бойцом. Но после инспекционного тура по Дахау его лицо было белым как мел. А голос опустился до шепота. «Берите каждый по четыре человека, — приказал он сержантам, — и стучите во все двери домов и магазинов деревни. Все, кто старше шестнадцати лет — мужчины и женщины, без исключения, — должны выйти на улицу. Как только соберете всех взрослых жителей Дахау, выстроите их в колонну. Это понятно, джентльмен?.» Один из сержантов поднял руку. Дюпрэ кивком головы дал ему слово. «А если они окажут сопротивление, сэр?» — спросил сержант. Дюпрэ сощурился: «Сделай так, чтобы никакого сопротивления не было, Дэвис, чего бы это ни стоило». Но никто из жителей Дахау не оказал сопротивления американ ской армии. Когда наши ребята подходили к их дверям, они покорно выходили на улицу — руки за голову или вверх, женщины отчаянно жестикулировали, показывая на детей, обращаясь с мольбами на языке, которого мы не знали… хотя было совершенно очевидно, чего они все боятся. Одна молодая мама — ей было не больше семнадцати, и на руках у нее был крохотный младенец, — увидев мою форму и оружие, буквально упала к моим ногам и истошно закричала. Я пытался упокоить ее, повторяя снова и снова: «Мы не причиним вам вреда… мы не причиним вам вреда…», но она все билась в истерике. И разве можно было осуждать ее? В конце концов пожилая женщина схватила ее и влепила ей крепкую пощечину, а потом что-то яростно зашептала ей на ухо. Девушка попыталась успокоиться и, прижимая ребенка к груди, встала в шеренгу, тихо всхлипывая. Пожилая женщина посмотрела на меня с боязливым уважением, кротко кивнула мне головой, словно говоря: «Теперь она под контролем. Только, пожалуйста, не трогайте нас.» «Да кто вас тронет?! Кто вас тронет! — так и хотелось — мне крикнуть. — Мы же американцы. Мы хорошие парни. Мы не враги.» Но я ничего не сказал. Я просто кивнул ей в ответ и продолжал наблюдения Ушло около часа на то, чтобы собрать все взрослое населена Дахау. В колонне оказалось человек четыреста, если не больше. Когда процессия медленно двинулась в сторону лагеря, многие начали выть. Уверен, они думали, будто их ведут на расстрел. От центра городка до ворот лагеря было минут десять ходьбы. Десять минут. Расстояние в полмили, не больше. Всего десять минут отделяли эту уютную деревеньку — где все было так чисто, oпрятно и мирно — от настоящего ада. Вот почему Дахау был неповторим — жутко было представить, что всего в полумиле от его во рот продолжается обычная жизнь. У ворот лагеря нас поджидал капитан Дюпрэ. «Что делать с жителями, сэр?» — спросил у него сержант Дэвис. «Просто проведите их маршем по лагерю. По всему лагерю. Таков приказ Объединенного командования — ходят слухи, что от самого Айка[17 - Айк — прозвище Д. Эйзенхауэра.]. Они должны увидеть все. Не щадите их нервы». «А потом, что делать потом, сэр?» «Распустите по домам». Сержанты выполнили приказ. Они провели колонну по всему лагерю, заглядывая в каждый уголок. Взорам четырехсот мирнн граждан предстали бараки с кучами экскрементов на полу. Печи. Секционные столы. Горы костей и черепов, сваленных у стен крематория. Пока длилась эта экскурсия, выжившие узники концлагеря — а их было человек двести — молча стояли во дворе. Они были настолько истощены, что казались ходячими скелетами. Скажу тебе честно, ни один житель города не посмел взглянуть в глаза узникам. Они шли, понуро опустив головы. И были такими же притхшими, как и бывшие смертники. Но вот у одного все-таки сдали нервы. Он был хорошо одет, упитан, вылитый банкир. На вид ему было лет под шестьдесят: добротный костюм, начищенные ботинки, золотые часы в нагрудном кармане. И вдруг он разрыдался. Горько и безутешно. В следуюпгун минуту он вышел из колонны и, шатаясь, двинулся к капитану Дюпрэ. Двое наших ребят тотчас вскинули ружья. Но Дюпрэ сделал им знак не стрелять. Банкир упал на колени перед капитаном истерично всхлипывая. И начал твердить одну и ту же фразу. Он повторял ее снова и снова, так что я заучил ее наизусть. «Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davongewufit…»[18 - Я этого не знал (нем.).] Дюпрэ смотрел на него сверху вниз, явно озадаченный. Потом он позвал Гаррисона — переводчика при батальоне. Гаррисон был застенчивым малым, из тех начитанных умников, что робеют смотреть в лицо собеседнику. Сейчас он стоял рядом с капитаном, широко раскрытыми глазами уставившись на плачущего банкира. «Что он там несет, Гаррисон?» — спросил Дюпрэ. Речь банкира стала уже настолько невнятной, что Гаррисону пришлось присесть возле него на корточки. Через какое-то время он поднялся. «Сэр, он говорит: „Я не знал… Я не знал…"». Дюпрэ побелел от злости. Он вдруг нагнулся и, схватив банкира за лацканы пиджака, поднял его, так что они оказались лицом к лицу. «Как же не знал, черт тебя дери!» — прошипел Дюпрэ, потом плюнул ему в лицо и оттолкнул в сторону. Банкир поплелся обратно в строй. Пока жители городка маршировали по лагерю, я не спускал с него глаз. Он даже не попытался стереть с лица плевок Дюпрэ. И все бормотал себе под нос: «Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davon gewuflt…» Стоявший рядом со мной солдат сказал: «Только послушай этого сукина сына. Он совсем свихнулся». Но я думал, что это все-таки слова раскаяния. «Аве Мария». Или что там еще, что говоришь самому себе, пытаясь покаяться, вымолить прощение. И я искренне сочувствовал тому человеку. Я чувствовал, что на самом деле он хочет сказать: «Да, я знал о том, что происходит в этом лагере. Но я ничего не мог поделать. Поэтому я просто закрыл на это глаза… и убедил себя в том, что жизнь в моей деревне течет, как и прежде». Джек выдержал паузу. Наверное, мне уже никогда не вычеркнуть из памяти этого толстяка в костюме, повторяющего «Ich habe nichts davon gewufit» снова и снова, снова и снова. Потому что это была отчаянная моль ба о прощении. И мольба эта основана на пугающей человеческое слабости: все мы делаем то, что должны делать, чтобы выжить. Джек потянулся за сигаретой, оставленной в пепельнице. Она уже потухла, он достал из пачки следующий «Честерфилд» и закурил. После первой затяжки я вытащила сигарету у него изо рта жадно затянулась. Я не знал, что ты куришь, — сказал он. Я не курю. Балуюсь. Особенно когда впадаю в задумчивость. У тебя сейчас такое настроение? Ты мне подкинул столько пищи для размышлений. Какое-то время мы молчали, по очереди передавая сигарету друг другу. Ты простил того немецкого банкира? — спросила я. Простил ли? Черт возьми, нет. Он заслуживал своей вины. Но ты ведь сочувствовал ему, не так ли? Конечно, сочувствовал. Но отпущения грехов не мог бы предложить. А вот представь себя на его месте. Скажем, ты бы управлял местным банком, у тебя были бы жена, дети, красивая и спокойная жизнь. Но, предположим, ты знал о том, что через дорогу от твоей пряничного домика находится скотобойня, где забивают невинных мужчин, женщин, детей — и все потому, что твое правительство решило, будто они враги государства. Ты бы поднял голос протеста? Или поступил бы так же, как он, — спрятал голову в песок и продолжал жить как ни в чем не бывало, притворяясь, будто ничего не замечаешь? Джек сделал последнюю затяжку и затушил сигарету в пепельнице. Хочешь честный ответ? — спросил он. Конечно. Тогда слушай: я не знаю, как бы я поступил. Это действительно честный ответ, — сказала я. Все любят рассуждать о том, что нужно «поступать правильно», отстаивать свою позицию, думать о так называемом всеобщем благе. Но все это пустые слова. Когда ты оказываешься на передовой, под артиллерийским обстрелом, то понимаешь, что ты вовсе не герой. И пригибаешься под пулями. Я погладила его по щеке: Значит, ты бы не назвал себя героем? Нет. Я всего лишь романтик. Он поцеловал меня глубоким и долгим поцелуем. Когда поцелуй закончился, я притянула его к себе и прошептала: Давай уйдем отсюда. Он замялся. Я спросила: Что-нибудь не так? Я должен кое-что прояснить, — сказал он. — Мне не просто на Бруклинские верфи нужно попасть сегодня. А куда? В Европу. В Европу? Но ведь война окончена. Зачем тебе в Европу? Я записался добровольцем… Добровольцем? Так уже воевать негде, куда идти добровольцем. Войны, может, и нет, но в Европе все еще большой контингент американской армии, помогает урегулировать там всякие вопросы насчет беженцев, расчистки завалов после бомбежек, репатриации военнопленных. В «Старз энд страйпс» мне предложили контракт на освещение послевоенного обустройства Европы. Для меня это возможность досрочного получения звания лейтенанта, не говоря уже о приличных командировочных. Так что… И надолго этот наряд вне очереди? Он опустил голову, избегая моего взгляда: Девять месяцев. Я промолчала… хотя девять месяцев вдруг показались мне вечностью. Когда ты подписался на эту командировку? — тихо спросила я. Два дня назад. О боже, нет… Мне, как всегда, не везет, — сказала я. Мне тоже. Он снова поцеловал меня. Потом прошептал: Мне лучше сейчас сказать тебе «прощай». Я почувствовала, как мое сердце замерло, пропустив удар… или даже три. На какое-то мгновение я задалась вопросом, в какое безумство я ввязываюсь. Но это мгновение испарилось. И осталась одна только мысль: вот оно. Нет, — сказала я. — Не говори «прощай». Во всяком случае не сейчас. Еще нет девяти ноль-ноль. Ты уверена? Да. Я уверена. От Шеридан-сквер до моей квартиры на Бедфорд-стрит бьщ всего пять минут ходьбы. Мы не сказали ни слова, пока брели по пустынным улицам, лишь крепче прижимались друг к другу. Молча мы поднимались по лестнице. Я открыла дверь. Мы вошли. Я не предложила ему ни выпивки, ни кофе. А он и не спрашивал. Он даже не огляделся. Не позволил себе восхищенных восклицаний по поводу моей квартиры. Не было и нервной болтовни вместо прелюдии. Потому что нам в тот момент больше ничего не хотелось говорить. И потому что — как только за нами захлопнулась дверь — мы бросились раздевать друг друга. Он даже не спросил, в первый ли это раз у меня. Он просто бы исключительно нежным. И страстным. И слегка неуклюжим… впрочем, как и я. Потом от него повеяло холодком Он как будто прятался за завесой отчужденности, стесняясь того, что слишком открылся мне. Я лежала, прижимаясь к нему, среди смятых и влажных простыней. Мои руки обнимали его. Губы лениво блуждали по его загривку. Я первой нарушила молчание, длившееся вот уже час. Я никогда не выпущу тебя из этой постели. Это обещание? — спросил он. Хуже, — сказала я. — Клятва. Это уже серьезно. Любовь — дело серьезное, мистер Малоун. Он повернулся ко мне: Можно ли считать это объяснением в любви, мисс Смайт? Да, мистер Малоун. Именно так. Мои карты, что называется, открыты. Это пугает тебя? Наоборот… Я не собираюсь выпускать тебя из этой постели. Это обещание? На ближайшие четыре часа — да. А потом? А потом я снова стану собственностью американской армии, которая в настоящий момент задает курс моей жизни. Даже в вопросах любви? Нет, любовь — это не подконтрольная им территория. Мы снова замолчали. Я вернусь, — наконец произнес он. Я знаю, — сказала я. — Если ты выжил на войне, то справишься и с восстановлением мирового порядка. Вопрос в другом: вернешься ли ты ко мне? Едва я произнесла эту фразу, как тотчас возненавидела себя за это. Послушай, — поспешно сказала я. — Наверное, это звучит так, словно я предъявляю какие-то права на тебя. Извини, я глупая. Он крепче прижал меня к себе. Ты не просто глупая, — сказал он. — Ты глупая по определению. Зря смеешься, парень из Бруклина, — шутливо произнесла я, целясь ему в грудь пальцем. — Я не так-то легко отдаю свое сердце. Нисколько не сомневаюсь в этом, — сказал он, покрывая поцелуями мое лицо. — И можешь не верить, но я тоже. Там, в Бруклине, ты случайно не прячешь какую-нибудь девчонку? Нет. Даю слово. А может, какая-нибудь фрейлейн ждет тебя в Мюнхене? Опять мимо. Наверное, Европа манит тебя своей романтикой… Молчание. Как же я злилась на себя за свой острый язык. Джек улыбнулся: Я знаю, знаю. Просто… Черт возьми, это же несправедливо, что завтра ты уезжаешь. Послушай, если бы я встретил тебя два дня назад, я бы ни за что не подписался на эту командировку… Но мы встретились не два дня назад. Мы встретились сегодня И вот теперь… Речь всего лишь о девяти месяцах, не больше. Первого сентября тысяча девятьсот сорок шестого года я — дома. Но ты найдешь меня? Сара, я собираюсь писать тебе каждый день на протяжение этих девяти месяцев… Да ладно, это уж ты замахнулся. Можно и через день. Если я захочу писать тебе каждый день, я буду писать каждый день. Обещаешь? Обещаю, — сказал он. — А ты будешь здесь, когда я вернусь? Ты же знаешь, что буду. Вы просто прелесть, мисс Смайт. Вы тоже, мистер Малоун. Я опрокинула его на спину, села верхом на него. На этот раз мы уже были уже не такими робкими и неуклюжими. Напротив, мы потеряли всякий стыд. Хотя, признаюсь, мне было очень страшна. Ведь только что я отдала свое сердце незнакомцу… который к тому же собирался за океан на целых девять месяцев. Как бы я ни старалась заглушить в себе эту боль, я знала, что она будет невыносимой. Ночь растаяла. Сквозь шторы пробивался тусклый свет. Я покосилась на будильник, что стоял на прикроватной тумбочке. Семь сорок. Инстинктивно я крепче прижала его к себе. Я кое-что решила, — сказала я. Что? Оставить тебя своим пленником на следующие девять месяцев. А потом, когда ты меня отпустишь, армия засадит меня в тюрьму еще на пару лет. Ну, по крайней мере, ты будешь в моем полном распоряжении целых девять месяцев. Через девять месяцев ты сможешь держать меня возле себя, сколько пожелаешь. Хочется верить. Верь. Он спрыгнул с постели и принялся собирать раскиданную по полу одежду. Мне пора. Я провожу тебя до верфи, — сказала я. Это не обязательно… Обязательно. Еще целый час я смогу быть с тобой. Он потянулся и взял меня за руку. Туда долго ехать на метро, — сказал он. — И это все-таки Бруклин. Ты стоишь того, чтобы ради тебя совершить поездку в Бруклин, — ответила я. Мы оделись. Я засыпала кофе «Максвелл Хаус» в свой крохотный кофейник и поставила его на огонь. Когда коричневая жидкость закипела и грозно вспучилась, я разлила кофе по чашкам. Мы чокнулись, но ничего не сказали. Кофе был жидким и безвкусным. Хватило минуты, чтобы проглотить его. Джек посмотрел на меня. Пора, — сказал он. Мы вышли из квартиры. Утро Дня благодарения 1945 года было холодным и ясным. Слишком ясным для двух влюбленных, которые ночью не сомкнули глаз. Мы щурились всю дорогу до станции метро Шеридан-сквер. Поезд на Бруклин был пустым. Пока он мчался по Нижнему Манхэттену, мы сидели молча, прижавшись друг к другу. Как только пересекли Ист-Ривер, я сказала: У меня нет твоего адреса. Джек достал из кармана два спичечных коробка. Один вручил мне. Потом вынул из нагрудного кармана огрызок карандаша. Лизнув грифель, он нацарапал на картонке коробка армейский почтовый адрес и передал мне. Я написала свой адрес на другом коробке, который он тотчас положил в карман рубашки, застегнув для верности на пуговицу. Только попробуй потерять, — сказала я. Теперь это моя самая ценная вещь. А ты будешь мне писать? Постоянно. Поезд все мчался по дну реки, а потом по подземному Бруклину. Когда он остановился на станции Баро-Холл, Джек сказал: Вот мы и приехали. Мы снова выбрались на свет, прямо по соседству с верфями. Нас окружал унылый заводской пейзаж, в доках стояли фрегаты и боевые корабли. Все они были выкрашены в серый цвет, цвет морских баталий. Мы оказались не единственной парочкой у ворот верфи. Таких было шесть или семь. Одни обнимались у фонарного столба, другие шептали прощальные заверения в любви или просто смотрели друг на друга. Похоже, мы не одиноки, — сказала я. В этом проблема армии, — сказал он. — Никакой личной жизни. Мы остановились. Я развернула его к себе: Давай покончим с этим, Джек. Ты говоришь, как Барбара Стенвик, образец стойкости. Кажется, в фильмах про войну это называется «пытаться быть сильной». Что нелегко, правда? Правда. Поэтому поцелуй меня. И скажи, что любишь. Он поцеловал меня. Сказал, что любит. Я прошептала те же слсова ему. И последнее, — сказала я, вцепившись в лацканы его кителя. — Только посмей разбить мое сердце, Малоун… С этим я отпустила его. А теперь иди на свой корабль, — сказала я. Слушаюсь, мэм. Он развернулся и пошел к воротам. Я молча смотрела ему вслед призывая себя быть сдержанной и благоразумной. Охранники распахнули ворота. Джек обернулся и крикнул мне: Первого сентября. Я крепко закусила губу, потом прокричала в ответ: Да, первого сентября… без опоздания. Он приложил руку к фуражке и отдал мне честь. Я выдавила из себя улыбку. Он прошел на территорию верфи. Какое-то время я не могла двинуться с места. Я просто смотрела прямо перед собой, пока Джек не исчез из виду. У меня возникло ощущение, будто я падаю — как если бы шагнула в пустую шахту лифта В конце концов мне все-таки удалось вернуться к станции метро, спуститься вниз, сесть на поезд до Манхэттена. Одна из тех женщин, что встретились мне у ворот верфи, сидела сейчас передо мной. На вид ей было не больше восемнадцати. Как только поезд отъехал от станции, у нее началась истерика, и громкие безудержные рыдания долго сотрясали пустой вагон. Будучи дочерью своего отца, я не знала, что такое плакать на людях. Горе, печаль, страдания — все нужно было сносить молча: так было заведено у Смайтов. Расслабиться дозволялось только за закрытыми дверями, в уединении собственной комнаты. Так что всю дорогу до Бедфорд-стрит я держала себя в руках. Но как только за мной закрылась дверь квартиры, я рухнула на кровать и дала волю чувствам. Я плакала. Я ревела. Я выла. И все повторяла про себя: ты дура. 4 Ты действительно хочешь знать мое мнение? — спросил Эрик. Конечно, — ответила я. Значит, сказать честно? Я нервно кивнула головой. Тогда слушай: ты идиотка. Я судорожно глотнула воздух, потянулась к бутылке с вином, наполнила свой бокал и залпом отпила половину. Спасибо тебе, Эрик, — наконец произнесла я. Ты просила дать честный ответ, Эс. Да. Верно. Ты, конечно, молодец. Я осушила свой бокал, снова потянулась к бутылке (это была уже вторая) и долила себе вина Извини за тупость, Эс, — сказал он. — Но я не вижу повода напиваться. Каждый человек иногда имеет право выпить чуть больше положенного. Особенно если есть что праздновать. Эрик посмотрел на меня скептически: И что мы здесь празднуем? Я подняла бокал: День благодарения, конечно. Что ж, тогда поздравляю, — криво ухмыльнулся он и чокнулся со мной. И должна тебе сказать, что в этот День благодарения я счастлива, как никогда. Я просто с ума схожу от счастья. Да уж, сумасшествие здесь ключевое слово. Согласна, я была слегка навеселе. Не говоря уже о том, что взбудоражена от избытка чувств. Сказывалась и физическая усталость. Ведь мне удалось справиться со слезами всего за час до ланча с Эриком «У Люхова». Так что не было времени восстановить силы (хотя бы коротким сном). Пришлось наспех принять ванну, подогреть остатки кофе, сваренного еще утром, и попытаться не заплакать при виде забытой в раковине чашки, из которой недавно пил Джек. Взбодрившись прокисшим кофе, я поймала такси и рванула на 14-ю улицу. Ресторан «У Люхова» был нью-йоркской достопримечательностью: огромное германо-американское заведение, которое, как говорили знающие люди, было скопировано с «Хофбройхаус» в Мюнхене — хотя мне его экстравагантный интерьер всегда напоминал декорации фильмов Эриха фон Штрогейма[19 - Эрих фон Штрогейм (1885–1957), американский режиссер и актер, по национальности австриец.]. Германский ар-деко… только, пожалуй, в превосходной степени. Думаю, своим абсурдом он и притягивал Эрика. К тому же брат (как и я) питал слабость к «люховским» шницелям, колбаскам и Frankenwein[20 - Вина, изготовляемые в долине реки Майн (нем.).]… хотя во время войны администрация ресторана намеренно прекратила подавать германские вина. Я немного опоздала, поэтому застала Эрика уже за столиком. Он дымил сигаретой, зарывшись в утренний номер «Нью-Йорк таймс». Когда я подошла, он поднял голову и, как мне показалось, был изумлен. О, мой бог, — мелодраматично воскликнул он. — Любовь видна невооруженным глазом. Неужели так заметно? — спросила я, усаживаясь. О нет… ни чуточки. Только твои глаза краснее, чем губная помада, и от тебя исходит так называемое посткоитальное сияние… Шш… — шикнула я на него. — Люди услышат… Им нет нужды слушать меня. Достаточно взглянуть на тебя. И все сразу станет ясно. Похоже, ты влюбилась не на шутку? Да. Влюбилась. И где же, скажи на милость, твой Дон Жуан в гимнастерке. На военном корабле, следует в Европу. О, замечательно. Так у нас не просто любовь, а еще и разбитое сердце. Похвально. Просто похвально. Официант! Бутылочку чего-нибудь игристого, пожалуйста. Нам срочно нужно выпить… Потом он посмотрел на меня и сказал: Итак. Я весь внимание. Рассказывай все без утайки. Будучи круглой дурой, я так и сделала, уговорив при этом без малого две бутылки вина. Я всегда все рассказывала Эрику. Для меня он был самым близким человеком на свете. Он знал меня лучше чем кто бы то ни было. Вот почему я так боялась рассказывать ему про ночь с Джеком. Эрик очень трепетно относился ко мне и всегда стоял на страже моих интересов. Нетрудно было предположим как он мог бы интерпретировать эту историю. Отчасти поэтому я и пила так быстро и так много. Ты действительно хочешь знать мое мнение? — спросил| Эрик, когда я закончила свой рассказ. Конечно, — ответила я. Значит, сказать честно? И вот тогда я услышала, что я идиотка. Я выпила еще немного вина, провозгласила тост в честь Дня благодарения и позволила себе неосторожную реплику о том, что схожу с ума от счастья. Да, сумасшествие здесь ключевое слово, — заметил Эрик. Я знаю, все это кажется бредом. И ты наверняка думаешь, что я веду себя как подросток… Эта штука любого превращает в пятнадцатилетнего недотепу. Что одновременно здорово и опасно. Здорово, потому что… как ни крути, только влюбленность дарит состояние блаженного вихря. Я решила рискнуть и развить эту щекотливую тему: Тебе знакомо это состояние? Он потянулся за сигаретой и спичками: Да. Знакомо. И часто ты его испытывал? Да нет, что ты, — сказал он закуривая. — Всего раз или два. И хотя поначалу это очень бодрит, самое главное — не разочароваться потом, после того, как пройдет первоначальное опьянение. Вот тогда действительно может стать очень больно. С тобой такое было? Если ты хоть раз в жизни любил по-настоящему, значит, страдал. Неужели всегда происходит именно так? Он принялся постукивать по столу указательным пальцем правой руки — верный признак того, что он нервничает. По своему опыту могу сказать, что да. Он бросил на меня взгляд, в котором явственно читалось: больше никаких вопросов. Что ж, эта сторона его жизни вновь оказалась для меня запретной территорией. Я просто не хочу видеть тебя страдающей, — сказал он. — Темболее что… мм… я так полагаю, это у тебя было впервые. Я кивнула головой и добавила: Но, предположим, если ты уверен в своих чувствах… Не сочти меня педантом, но уверенность — эмпирическая концепция. А эмпиризм, как тебе известно, не привязан к теории… в его основе метод проб и ошибок. Скажем, существует уверенность в том, что солнце встает на востоке и заходит на западе. Точно так же есть уверенность в том, что жидкость замерзает при температуре ниже нуля и что если ты выпрыгнешь из окна, то непременно окажешься на земле. Но нет никакой уверенности в том, что ты погибнешь в результате этого падения. Вероятность — да. Уверенность? Кто знает? То же самое и в любви… Ты хочешь сказать, что любовь можно сравнить с падением из окна? Если вдуматься, совсем не плохая аналогия. Тем более, если это coup de foudre[21 - Любовь с первого взгляда (фр.).]. Представь: у тебя обычный день, ты вовсе не помышляешь ни о каком романе, и вдруг ты неожиданно оказываешься в каком-то месте, и там тебе на глаза попадается этот человек… все, шлеп. Шлеп? Какое очаровательное сравнение. Ну, это всего лишь конечный результат свободного падежа. Первый нырок действительно опьяняет. Но потом неизбежен шлепок. Иначе говоря, возвращение на землю. Но представь… только представь… что все это предопределено судьбой? Мы опять вторгаемся в неэмпирические сферы. Ты хочешь верить, что этот человек — любовь всей твоей жизни и вам суждено было встретиться. Но всякая вера — это всего лишь теория. Она не основана на фактах, не говоря уже о логике. Нет никаш эмпирических доказательств того, что этот Джек Малоун — та самый мужчина, который предназначен тебе судьбой. Только надежда на то, что это так. И если рассуждать чисто теоретически, надежда — еще более шаткая конструкция в сравнении с верой. Я уже была готова вновь потянуться к бутылке, но в последний момент передумала. А ты и впрямь педант, — сказала я. Когда это необходимо. К тому же я — брат, который очень любит тебя. Вот почему я призываю тебя к осторожности. Тебе не понравился Джек. Да не в этом дело, Эс… Но если бы он тебе понравился, возможно, ты бы не был таким скептиком. Я виделся с ним… ну, сколько?.. от силы пять минут. Так, перебросились какими-то колкостями. Разбежались. Вот и все. Когда ты познакомишься с ним поближе… Когда? Он вернется первого сентября. О боже, послушать тебя, так… Он обещал вернуться. Он поклялся… Эс, ты что, растеряла остатки здравого смысла? Где твое благоразумие? Из того, что ты мне тут наговорила, я могу сделать вывод, что этот парень тот еще фантазер… да и ловелас к тому же. Классическая ирландская комбинация. Ты несправедлив… Выслушай меня. Он в увольнительной, верно? Вламывается ко мне на вечеринку. Знакомится с тобой — возможно, самой образованной и самой элегантной женщиной из всех, кого он встречал до сих пор. И вот он включает свое ирландское обаяние. И прежде чем ты успеваешь опомниться, заверяет тебя в том, что именно ты девушка его мечты: «Та самая, назначенная мне судьбой». При этом он прекрасно сознает, что может нести всю эту чушь без всяких обязательств — потому что ровно в девять утра его рке здесь не будет. И, дорогая моя, если только я правильно все понял, ты больше никогда не услышишь о нем. Я очень долго молчала. Просто сидела опустив голову. Эрик попытался утешить меня. На худой конец, это всего лишь жизненный опыт. В каком-то смысле его исчезновение даже к лучшему. Потому что он навсегда останется «тем самым парнем», с которым ты провела незабываемый романтический вечер. И в твоей памяти сохранится его блистательный образ. В то время как, если бы вы поженились, ты вполне могла бы обнаружить, что он любит стричь ногти на ногах прямо в постели, или громко рыгает, или смачно сплевывает… Шлеп. Ты снова вернул меня на землю. А что еще остается брату? Как бы то ни было, готов спорить, что, хорошенько выспавшись, ты совсем по-другому оценишь все произошедшее. Но в этом он ошибся. Да, я отлично выспалась в ту ночь. Проспала десять часов. Но когда я проснулась поздним утром, то сразу же подумала о Джеке. Он завладел моим сознанием в тот самый миг, когда я открыла глаза… и уже не покидал меня. Я села в кровати и мысленно воспроизвела — кадр за кадром — ту ночь, когда мы были вместе. Я помнила все до мелочей — вплоть до интонаций его голоса, очертаний его лица, нежности его прикосновений. Хотя я и пыталась внять советам брата — снова и снова повторяя себе, что все это было лишь случайной встречей, — аргументы меня не убеждали. Да что там говорить, я и сама знала, почему не стоит обольщаться насчет Джека Малоуна. Проблема была в другом: я не хотела прислушиваться к голосу разума. Вот что было самое тревожное — упрямство, с которым я отвергала всякую логику, благоразумие, старый и добрый новоанглийский здравый смысл. Я напоминала себе адвоката, который пытается отстоять дело, в которое не верит. Как только мне начинало казаться, что я рке способна мыслить рационально, образ Джека всплывал в памяти… и я снова тонула в безрассудстве. Была ли это любовь? В ее самой чистой и первозданной форме? Во всяком случае, никакого другого определения своим чувствам я не находила — разве что могла сравнить этот внезапный, сбивающий с ног вихрь с острой вспышкой гриппа. Беда в том, что, в отличие от гриппа, любовная лихорадка не проходила. Более того, она усугублялась с каждым днем. Джек Малоун стал моей навязчивой идеей. Боль от разлуки с ним была невыносимой. Воскресным утром, в уик-энд Благодарения, мне позвонил Эрик. Это был наш первый разговор после встречи «У Люхова». А… привет, — безучастно произнесла я. О, дорогая… О, дорогая, что? — довольно грубо спросила я. Дорогая, судя по голосу, ты не слишком рада моему звонку. Я рада. Да, радость так и сквозит в твоем голосе. Я просто звоню узнать, не спустились ли к тебе с небес боги равновесия и здравого смысла? Нет, не спускались. Что-нибудь eщe? Я все-таки замечаю некоторую грубость в твоем тоне. Хочешь я приеду к тебе? Нет! Отлично. И вдруг я услышала собственный голос: Да. Приезжай. Сейчас. Что, все так плохо? Я с трудом сглотнула: Да, плохо. Мне становилось все хуже. Нарушился сон. Каждую ночь — между двумя и четырьмя часами — я вдруг просыпалась. Лежала, уставившись в потолок, страдая от пустоты, одиночества и жуткой тоски. И не было никакого логического объяснения этой моей тяги к Джеку Малоуну. Она просто присутствовала. Дурманящая. Иррациональная. Абсурдная. Не в силах бороться с бессонницей, я вставала с постели, садилась за стол и писала Джеку. Я писала ему каждый день. Обычно я ограничивалась почтовой открыткой — но могла часами мучиться, перекраивая слова и фразы, прежде чем пять строчек ложились на бумагу. Все письма Джеку я писала под копирку. Иногда я доставала папку, в которой держала копии, и перечитывала этот пухнущий день ото дня том любовной переписки. Каждый раз, закрывая папку, я говорила себе: это какой-то бред. По прошествии нескольких недель ситуация стала казаться мне еще более бредовой. Потому что я так и не получила ни одного письма от Джека. Поначалу я пыталась найти какое-то рациональное объяснение отсутствию вестей от моего возлюбленного. Мысленно я следовала его маршрутом, высчитывала: дней пять на то, чтобы морем добраться до Европы, еще пара дней на дорогу до места назначения в Германии, потом недели две его письмо будет идти через Атлантику (следует помнить, что все это было задолго до появления авиапочты). Добавить к этому усталость после долгой дороги да рождественскую перегрузку на почте, а если еще и представить, сколько американских солдат расквартировано по всему миру… короче, до Рождества я так и не получила от него весточки. Но вот наступил Новый год. А от Джека по-прежнему не было ни строчки… хотя я и продолжала писать ему каждый день. Я ждала. Напрасно. Январь плавно сменился февралем. Каждый день я маниакально ждала письма. Мешок с почтой приносили примерно в половине одиннадцатого утра. Комендант часа два разбирал письма, потом раскладывал их у порога квартир. Я перестроила свой рабочий график в «Лайф» так, чтобы в половине первого забежать домой, проверить почту, потом на метро вернуться в офис к четверти второго (как раз заканчивался перерыв на ланч). Целых две недели я строго придерживалась этом расписания, каждый день теша себя бессмысленной надеждой на то, что вот сегодня наконец придет долгожданное письмо от Джека. Но я возвращалась в офис с пустыми руками. И с каждым днем надежды оставалось все меньше, зато усиливалось чувство утраты. Тем более что бессонница начала одолевать меня с беспощадно» силой. Однажды около полудня Леланд Макгир заглянул в мою та морку. Хочу подкинуть тебе выгодную работенку на уик-энд, — сказал он. О… в самом деле? — рассеянно произнесла я. Что ты думаешь о Джоне Гарфилде? Замечательный актер. Симпатичный. По своим политическим взглядам ближе к левым… Ну, что касается последнего аспекта, пожалуй, лучше обойдем его стороной. Не думаю, что мистера Люса приведут в восторг социалистические идеи Гарфилда, изложенные на страницах журнала «Лайф». Гарфилд — красавчик. Женщины без ума от него. Поэтому я хочу, чтобы ты обыграла именно эту его «сильную, но в то же время слабую» сторону… Извини, Леланд, но я что-то не пойму. Мне нужно будет написать про Джона Гарфилда? Ты не только будешь писать про Гарфилда, ты еще возьмешь у него интервью. Он сейчас в городе и согласился уделить нам час своего драгоценного времени. Так что рассчитывай к половине двенадцатого быть на месте, часок побудешь на киносъемках, а в половине первого у тебя будет шанс побеседовать с ним. Меня вдруг охватила паника. Я не могу в половине первого. Не понял? Извини, но я просто не могу завтра в половине первого. У тебя какие-то планы? Я услышала собственный голос: Я жду письма… Господи, как же я пожалела о том, что произнесла эту фразу. Леланд посмотрел на меня, как на сумасшедшую: Ты ждешь письма? Я не понимаю, при чем здесь интервью с Джоном Гарфилдом в двенадцать тридцать? Нет-нет, совсем ни при чем, мистер Макгир. Все в порядке. Я с радостью проведу это интервью. Он осторожно покосился на меня: Ты уверена, Сара? Абсолютно, сэр. Ну, хорошо, — сказал он. — Я попрошу пресс-секретаря Гарфилда позвонить тебе после ланча и организовать брифинг. Если только ты не будешь занята в это время, ведь ты ждешь письма… Я твердо выдержала его взгляд: Я буду ждать его звонка, сэр. Как только Леланд вышел за дверь, я поспешила в дамскую комнату, заперлась в кабинке и разревелась как дурочка. Потом посмотрела на часы. Десять минут первого. Я выбежала из туалета, из офисного здания «Тайм энд лайф» и бросилась в метро. После нескольких пересадок — и марш-броска от Шеридан-сквер — мне удалось добраться до своей квартиры к двенадцати сорока. Но коврик у моей двери был пуст. Я тут же бросилась обратно вниз по лестнице, постучала в дверь квартиры коменданта. Его звали мистер Коксис — миниатюрный венгр лет за пятьдесят (ростом он действительно не вышел), вечно угрюмый… разве что перед Рождеством он надевал маску любезности, рассчитывая на традиционные праздничные чаевые. Но сейчас была середина февраля, и включать обаяние ему не было никакого резона. Что вам нужно, мисс Смайт? — произнес он на ломаном английском, открывая дверь. Мою почту, мистер Коксис. Вам сегодня нет почты. Я вдруг разнервничалась. Этого не может быть, — сказала я. Это правда, это правда. Вы абсолютно уверены? Вы хотите сказать, что я лгу? Мне должно быть письмо. Должно быть… Если я говорю «писем нет», значит, писем нет. Понятно? Он захлопнул дверь перед моим носом. Я снова поднялась к себе, рухнула поперек кровати и лежала так, уставившись в потолок… пару минут, как мне показалось. Но когда я взглянула на будильник, стоявший на прикроватной тумбочке, мне стало дурно. Два сорок восемь. О боже, о боже, пронеслось в голове. Я горю. Я соскочила с кровати, выбежала из квартиры, села в первое подвернувшееся такси. К редакции я подъехала в три пятнадцать. На своем рабочем месте я обнаружила четыре розовых слипа «Пока тебя не было», приклеенные к пишущей машинке. Первые три были сообщениями от «Мистера Томми Глика — пресс-секретаря Джона Гарфилда». Сообщения были оставлены соответственно в половине второго, в два и в два тридцать. Четвертое сообщение зарегистрированное в два пятьдесят — было от Леланда «Зайди к мне сразу, как вернешься». Я села за стол. Схватилась за голову. Я пропустила звонки пресс-секретаря. Мы потеряли интервью с Гарфилдом. И это грозило мне увольнением. Я знала, что это должно было случиться. И вот теперь это случилось. Я сделала все, чтобы восторжествовала глупость, и теперь мне предстояло заплатить за это непомерно высокую цену. Но в голове почему-то зазвучал голос отца: «Бессмысленно оплакивать свою ошибку, юная леди. Просто прими ее последствия с ством и покорностью — и извлеки для себя урок». Поэтому я встала, пригладила волосы, сделала глубокий вдох и медленно пошла по коридору, готовая «встретить» наказание. Я два раза постучала в дверь. «Леланд Макгир: Художественный редактор» — было выведено на матовом стекле. Входите, — сказал он. Еще не переступив порог кабинета, я начала говорить: Мистер Макгир, я так виновата… Пожалуйста, закрой за собой дверь, Сара, и присаживайся. Его тон был холодным, чужим. Я сделала, как он просил: опустилась на жесткий деревянный стул и так и сидела лицом к нему, аккуратно сложив руки на коленях, — нерадивая ученица, вызванная в кабинет директора. Только в моем случае облеченный властью человек, восседавший напротив меня, мог не только погубить мою карьеру, но и лишить меня средств к существованию. С тобой все в порядке, Сара? — спросил он. Да, все отлично, мистер Макгир. Просто замечательно. Если бы только я могла объяснить… Нет, Сара, с тобой не все в порядке. И давно, не так ли? Я даже не могу передать вам, как мне жаль, что я пропустила звонки мистера Глика. Но сейчас всего лишь полчетвертого. Я могу перезвонить ему немедленно и получить всю информацию по Гарфилду… Леланд не дал мне договорить: Я уже передал интервью с Гарфилдом другому сотруднику. Лоуис Радкин займется им. Ты знакома с Лоуис? Я кивнула. Лоуис, недавняя выпускница колледжа Маунт-Холиок, пришла в нашу редакцию в сентябре. Она тоже была довольно честолюбивой журналисткой. Я знала, что меня она рассматривает как свою главную соперницу во внутрикорпоративной борьбе… хотя я никогда и не играла в такие игры (наивно полагая, что хороший работник всегда пробьется сам). Сейчас я знала, что последует дальше: судя по всему, Леланд решил, что художественной редакции требуется только одна писательница, и это будет Лоуис. Да, — тихо прозвучал мой голос, — я знакома с Лоуис. Талантливая журналистка. Если бы я желала немедленного увольнения, то могла бы добавить: «Да, и я видела, как она с тобой заигрывает». Но вместо этого я лишь кивнула головой. Не хочешь рассказать мне, в чем дело, Сара? — спросил он. Разве вы не удовлетворены моей работой, мистер Макгир? У меня нет серьезных претензий к тебе. Ты пишешь дейтельно неплохо. И быстро. Если не считать сегодняшнего дня, на тебя всегда можно было положиться. Но меня волнует то, что в последнее время ты постоянно выглядишь усталой, какой-то отсуствующей и работаешь просто на автомате. Кстати, я не единственный, кто это заметил… Понимаю, — как-то неопределенно произнесла я. У тебя какое-то горе? Нет… ничего страшного. Тогда, может… дела сердечные? Возможно. Ты явно не хочешь говорить об этом… Извините… Извиняться совсем не обязательно. Твоя личная жизнь это твоя личная жизнь. Но только до того момента, пока она не затрагивает работу. И хотя я, как старый газетчик, выступаю против корпоративной идеологии, мои боссы полагают, что каждый кто трудится в этих стенах, должен быть «командным игроком», по-настоящему преданным журналу. Ты же, боюсь, отстранилась от коллектива — до такой степени, что многие считают тебя высокомерной и заносчивой. Для меня это было новостью, и я глубоко огорчилась. Я вовсе не пытаюсь быть высокомерной, сэр. Ощущение, Сара, это всё, тем более в коллективе. А у твой коллег есть ощущение, что тебе лучше быть где угодно, только не в «Лайф». Вы собираетесь уволить меня, мистер Макгир? Я не настолько суров, Сара. Да и ты не сделала ничего такого, чтобы заслуживать увольнения. Однако я бы попросил тебя подумать о том, чтобы работать на нас независимо… скажем, на дому. Тем же вечером, накачиваясь красным вином у Эрика дома, я посвятила брата в подробности своего разговора с Леландом Макгиром. Так вот, после того, как он оглушил меня предложением paботать дома, он изложил свои условия. Полгода он будет держать меня на полной ставке — и за это я должна буду каждые две недели приносить по рассказу. Меня больше не будут считать сотрудницей «Тайм энд лайф», я буду просто фрилансером, так что никаких благ и преимуществ. Поверь мне, это и есть самое большое благо — не ходит по утрам в офис. Я уже думала об этом. Но все-таки не представляю, как я смогу работать сама по себе. Ты же говорила, что давно мечтаешь писать беллетристику. Теперь у тебя появляется отличный шанс… Я уже отказалась от этой идеи. Какой из меня писатель… Тебе всего лишь двадцать четыре. Не надо списывать себя раньше времени. Тем более что ты толком еще и не пыталась писать. Понимаешь, в этом вся проблема: я никак не могу начать. Ну тогда напой первые строчки. Очень смешно… Но я неудачница не только в творчестве, я еще, как говорит Леланд Макгир, не командный игрок. Интересно, а кому охота быть «командным игроком»? Во всяком случае, это лучше, чем прослыть высокомерной аристократкой. Но я ведь не такая правда? Эрик рассмеялся: Скажем так: тебя не примут по ошибке за выходца из Бруклина. Я наградила его кислой улыбкой: Спасибо. Извини. Я как-то не подумал. Да уж. Это точно. От него по-прежнему никаких вестей? Ты ведь знаешь, что я бы сказала, если бы… Знаю. И я просто не хотел лишний раз спрашивать… Потому что… дай-ка угадаю… ты считаешь меня романтической дурочкой, которая втрескалась в негодяя после единственной ночи тупой страсти. Считай, что угадала. Но я благодарен твоему бруклинскому ирандскому негодяю хотя бы за то, что он спровоцировал твой уход из «Лайф». Пойми, Эс, мы с тобой — не командные игроки. И это означает, что мы всегда будем в стороне от толпы. Поверь мне, это не так уж плохо… если только ты справишься с этим. Так что считай, у тебя появилась возможность убедиться в том, что ты для себя — самая лучшая компания. Интуиция мне подсказывает: ты действительно сможешь работать сама на себя. Есть в тебе этот талант отшельника. Я легонько ущипнула его за плечо. Ты все-таки невозможный, — сказала я. Но ты мне даешь такие замечательные поводы быть невозможным. У меня вырвался грустный вздох. Я, наверное, так и не дождусь от него письма? Наконец-то до тебя что-то доходит. Я вот все думаю… не знаю… а вдруг с ним что-то случилось его перевели в какое-то отдаленное место, куда и письма не доходят. Да и вообще он может находиться на сверхсекретном задании вместе с Матой Хари, пусть даже французы имели неосторожность расстрелять ее в семнадцатом году. Хорошо-хорошо, я все поняла. Забудь его, Эс. Пожалуйста. Ради своего же блага. Видит Бог, как я хочу этого. Просто… он не уходит. Что-то произошло в ту ночь. Необъяснимое и в то же время главное. И хотя я все пытаюсь убедить себя в том, что это глупость и безрассудство знаю одно: он был моим мужчиной. На следующее утро я расчистила свой стол в редакции «Лайф». Прошла по коридору и заглянула в кабинет Леланда. Я просто зашла попрощаться, — сказала я. Он не пригласил меня ни войти, ни присесть, да даже не поднялся из-за стола. Казалось, он немного нервничал в моем присутствии. Ну, речь не идет о прощании, Сара. Мы по-прежнему будешь сотрудничать. Вы подумали о моем первом задании как фрилансера? Он избегал встречаться со мной взглядом. Еще нет… но я обязательно свяжусь с тобой через пару дней, мы кое-что обсудим. Значит, мне ждать вашего звонка? Конечно, конечно. Я позвоню, как только мы расправимся текущим номером. А пока ты можешь насладиться коротким отдыхом. Он потянулся к стопке бумаг и погрузился в работу. Это был намек на то, что мне пора уходить. Я подхватила картонную коробку со своими нехитрыми пожитками и направилась к лифту. Когда двери лифта разъехались, кто-то похлопал меня по плечу. Это была Лоррен Тьюксберри. Высокая худая брюнетка лет за тридцать, с клювообразным носом и короткой стрижкой, она работала дизайнером в редакции искусств и слыла первой сплетницей нашего офиса. Мы зашли в лифт вместе. Как только двери закрылись, она наклонилась и прошептала мне на ухо (чтобы не слышал лифтер): «Через пять минут встречаемся в кафе на углу Сорок шестой и Мэдиссон». Я вопросительно взглянула на нее. Она лишь подмигнула мне, приложила к губам палец и, как только лифт открылся в вестибюле, поспешила к выходу. Я оставила свою коробку у консьержа и зашла за угол здания, где находилось кафе. Лоррен уже сидела за столиком в дальней кабинке. Я не задержу тебя, потому что времени у меня не больше минуты. Сегодня очень напряженный день. Что-то случилось? — спросила я. Ну это если взять твою ситуацию. Я просто хочу, чтобы ты знала: многие из нас сожалеют о твоем уходе. Надо же, а мистер Макгир сказал, что все считают меня заносчивой и высокомерной. Конечно, он тебе это скажет. С тех пор как ты отказалась встречаться с ним, он затаил на тебя злобу. Откуда ты знаешь, что он предлагал мне встречаться? Лоррен закатила глаза. Офис у нас не такой уж большой, — сказала она. Но он лишь однажды предложил мне это… и я отказалась в довольно вежливой форме. Но факт остается фактом — ты его отвергла. И с того самого момента он стал искать повод избавиться от тебя. Господи, уже почти два года прошло. И все это время он просто ждал, когда ты оступишься. Мне неприятно говорить тебе об этом, но в последние пару месяцев ты действительно была немного не в себе. Не обидишься, если я спрошу: у тебя неприятности с парнем? Боюсь, что да. Выкинь его из головы, дорогая. Все мужчины болваны. Возможно, ты и права. Поверь мне, я на этом собаку съела. И еще я знаю вот что: отныне Леланд не даст тебе ни одного задания. Он специально закинул эту идею фриланса, только чтобы выжить тебя из редакции и чтобы все лакомые кусочки достались мисс Лоуис Радкин… которая как ты, возможно, слышала, сегодня не только любимая журналистка Леланда, но и делит с ним постель. А я все думала… И правильно думала. Потому что, в отличие от тебя, маленькая лизунья мисс Радкин не отвергла ухаживаний глубоко женатого мистера Макгира. Из того, что я слышала, одно привело к другому, и вот теперь… ты осталась без работы. Я с трудом сглотнула: И что же мне делать? Если хочешь знать мое мнение… тебе не следует ни говорить что-то, ни делать. Просто бери деньги мистера Люса за полгода и садись писать Великий Американский Роман, если охота, конечно. Или езжай в Париж. А то запишись на какие-нибудь курсы. Или просто отсыпайся. Пока не кончатся деньги. Но знай одно: тебе больше не светит писать для «Лайф». Он об этом позаботится. А рез полгода официально тебя уволит. Несколькими годами позже я услышала, что в китайском языке иероглиф «кризис» имеет два значения: опасность и возможность. Жаль, что тогда я этого не знала — потому что слова Лоррен отозвались во мне дикой паникой и ощущением беспросветного кризиса. Я забрала у консьержа свою коробку, взяла такси до дома, захлопнула за собой дверь квартиры, плюхнулась на кровать, обхватила голову руками и решила, что мой мир рухнул. И снова накатила скорбная тоска по Джеку — словно он умер. Да, собственно, так и получалось, что для меня он умер. На следующее утро я позвонила в Вашингтон, в Министерство сухопутных сил. Оператор наконец переключила меня на редакцию «Старз энд страйпс». Я объяснила, что пытаюсь отыскать Джозефа Малоуна, который в настоящее время откомандирован в Европу. Мы не даем такую информацию по телефону, — сказала секретарь. — Вы должны прислать письменный запрос в департамент срочнослужащего персонала. Но ведь не так много журналистов по имени Джек Малоун пишут для вашей газеты. Воинский устав есть воинский устав. Пришлось звонить в департамент срочнослужащего персонала. Клерк дал мне адрес, по которому следовало запросить поисковую форму. По получении от меня заполненной формы департамент должен был ответить в течение шести — восьми недель. Шесть — восемь недель? Можно ли как-то ускорить этот процесс? Мэм, за океаном служит около четырехсот тысяч человек. Такие поиски требуют времени. В тот же день я отправила запрос на получение формы. Всё хорошенько обмозговав, я поспешила к местному газетному киоску, что находился рядом со станцией метро Шеридан-сквер. Когда я объяснила киоскеру свою проблему, он сказал: Конечно, я смогу оставлять для вас «Старз энд страйпс» начиная с завтрашнего дня. Но вот прошлые выпуски? Тут мне надо поработать. На следующее утро, ровно в девять, я уже стояла у газетного киоска. Вам повезло, — сказал парень. — Мой поставщик сможет достать номера за прошлый месяц. Это будет тридцать экземпляров. Я возьму все. Газеты поступили через два дня. Я просмотрела каждый номер. И не нашла ни одной строчки, подписанной именем Джека Малоуна. Я продолжала покупать ежедневные выпуски «Старз энд страйпс». И опять никаких следов Джека Малоуна. «Может, он пишет под псевдонимом?» — предположила я. А может, он на сверх-секретном задании и еще не успел опубликовать ни одного материала. И кто знает, может, он вообще все наврал и никакой он не журналист. Бланк поискового запроса пришел через неделю. Утром я отослала его обратной почтой. Вернувшись домой, я с удивлением обнаружила на пороге пачку писем. Конечно, было бы величайшей справедливостью, окажись в этой стопке письмо от Джека, подумала я. Но его не было. Я пыталась держать себя в руках. Пыталась выдумать уже какое по счету рациональное объяснение его молчанию. Но в голове все время вертелся один и тот же вопрос: почему ты не можешь мне ответить? Наутро — несмотря на очередную беспокойную ночь — я спрыгнула с постели, испытывая невероятный прилив сил и решительности. Пришло время вернуть себе самоуважение и положить конец этому безумству. Более того, я собиралась прислушаться к советам Лоррен и Эрика и предпринять серьезную попытку написать роман. Начать я была намерена сегодня же, прямо с утра. Я быстро приняла душ. Оделась. Сварила себе кофе. Выпила две чашки. И села за свой «ремингтон». Заправила в каретку чистый лист бумаги. Сделала глубокий вдох, и мои пальцы коснулись клавиш. Я выдохнула. Пальцы соскочили на крышку стола. И почему-то принялись отбивать дробь. Я снова глубоко вдохнула и усилием воли заставила пальцы вернуться на клавиатуру. И в этот момент; меня скрутило — как будто защемило нерв где-то в позвонках, пальцы враз онемели. Я содрогнулась. Попыталась пошевелить руками, заставить их напечатать хотя бы простейшее предложение. Бесполезно. Они отказывались работать. Единственное, что мне удалось, — так это снять их с клавиатуры. Пальцы тотчас впились в край стола. Я словно теряла равновесие, и мне срочно требовалась опора. Голова кружилась. Меня тошнило, я была взбудоражена, испугана. В следующее мгновение я оказалась в ванной, где мне стало совсем плохо. Когда приступ рвоты прошел, я с трудом поднялась с пола и дотянулась до телефонной трубки. Я позвонила брату. Эрик, — прошептала я. — Кажется, у меня неприятности. В нашей семье поход к врачу всегда считался проявлением слабости. Неловко было признаться даже в том, что чувствуешь себя неважно. Выносливость — вот что приветствовалось как высшая добродетель, признак силы и самодостаточности. Никогда не жалуйся — это был один из стоических принципов моего отца, и я до сих пор старалась ею придерживаться. Вот почему Эрик воспринял мои неприятности как невысказанную, но отчаянную мольбу о помощи. Я сейчас буду, — взволнованно произнес он. И он не обманул. Должно быть, он несся на всех парах, потому что уже через десять минут стучал в дверь моей квартиры. Открыто, — еле слышно произнесла я. Я сидела перед пишущей машинкой. Мои пальцы по-прежнему сжимали край стола. Именно в нем я видела сейчас свою опору. Боже правый, Эс, — с тревогой воскликнул Эрик, — что случилось? Я не знаю. Я не могу пошевелиться. Ты что, парализована? Просто не могу двигаться. Он подошел и положил руки мне на плечи. Меня как будто прошило электрическим током. Я подпрыгнула, пронзительно завизжала и крепче вцепилась в стол. Прости, пожалуйста. — Эрик был потрясен моей реакцией. Не стоит. Это мне следует просить прощения… По крайней мере, мы теперь знаем, что ты не парализована. Ты уверена, что не можешь встать? Я боюсь… — прошептала я. Ну это вполне объяснимо. Но давай все-таки попробуем поднять тебя со стула и переместить на кровать. Хорошо? Я промолчала Эрик накрыл ладонями мои руки: Попытайся отпустить стол, Эс. Не могу. Нет. Можешь. Пожалуйста, Эрик… Он сжал мои пальцы. Поначалу я сопротивлялась, но он лишь усилил хватку. Одним рывком он отодрал мои руки от стола. Они тяжело упали на мои колени. Я тупо уставилась на них. Хорошо, — сказал Эрик. — Это только начало. Теперь я попытаюсь поднять тебя и уложить в постель. Эрик, мне так стыдно… Заткнись, — бросил он и, одной рукой обняв меня сзади, другую просунув под колени, сделал глубокий вдох и вдруг резке поднял меня с кресла. Слава богу, ты не поправилась, — сказал он. Что маловероятно в сложившихся обстоятельствах. С тобой все будет хорошо, Эс. Вот сюда… Так, приговаривая, он дотащил меня до кровати. Уложив меня на матрас, он подошел к шкафу, достал одеяло и укрыл меня. Меня вдруг пробил озноб. Я скрестила руки, сжалась в комок. Зубы начали отбивать дробь. Эрик подошел к телефону, набрал номер, что-то тихо произнес в трубку. Потом повернулся ко мне и сказал: Я только что говорил с медсестрой доктора Балленсвейга. У него будет час на ланч, и он согласился приехать на домашний вызов… Мне не нужен доктор, — сказала я. — Мне просто нужно noспать. Ты поспишь. Но сначала тебя должен осмотреть доктор. Эрик отыскал доктора Балленсвейга вскоре после окончания Колумбийского университета. Поскольку он буквально молился на этого врача, я тоже пользовалась его услугами, когда переехала в Нью-Йорк. Он нравился нам своим деловым и серьезным подходом (что было редкостью для манхэттенского медицинского сообщества), а его худощавая фигура, чуть сгорбленные плечи, тихий невозмутимый голос напоминали нам старого и доброго сельской врача. Он появился в моей квартире спустя несколько часов. На нем был поношенный пиджак, очки в форме полумесяца, а в руках древний медицинский чемоданчик. Эрик впустил его. Он тотчас подошел к кровати и оценил мое состояние. Здравствуй, Сара, — спокойно произнес он. — Выглядишь усталой. Так и есть, — полушепотом удалось вымолвить мне. Ты еще и похудела. Можешь сказать — почему? Я крепче обхватила себя руками. Тебя знобит? — спросил он. Я кивнула. И тебе трудно двигаться? Я снова кивнула. Понятно. А теперь мне нужно переговорить с твоим братом. Ты позволишь? Он сделал знак Эрику, и они вышли за дверь. Вернулся он один: Я попросил Эрика прогуляться, пока я буду осматривать тебя. Он открыл свой чемоданчик. Сейчас посмотрим, в чем дело. Он приподнял меня и усадил. Это далось ему нелегко. Карманным фонариком он посветил мне в глаза. Осмотрел уши, нос, горло. Измерил пульс и кровяное давление. Проверил мои рефлексы. И долго расспрашивал об общем состоянии здоровья, питании, бессоннице, о судорогах, которые заставили меня вцепиться в крышку стола. Потом он придвинул к кровати стул и присел: Видишь ли, в плане физического здоровья с тобой все в порядке. Понимаю. Я мог бы отправить тебя в нью-йоркский госпиталь, чтобы там провели серию неврологических тестов — но думаю, они тоже ничего не покажут. Можно было бы направить тебя в клинику «Бельвю» на психиатрическое обследование. Но опять-таки, я думаю, что это будет абсолютно бессмысленно, а для тебя глубоко огорчительно. Я все-таки считаю, что ты пережила небольшой нервный срыв… Я молчала. И в его основе скорее не психические факторы, а физиологические — недостаток сна, серьезное эмоциональное расстройство. Твой брат упомянул о том, что в последнее время у тебя было много переживаний. Все это глупости… Если они довели тебя до такого состояния, вряд ли их можно назвать глупостями… Я просто слишком разволновалась. Приняла все слишком близко к сердцу. Всем нам свойственны романтические переживания. Даже самым уравновешенным людям, как ты, например. Ничего не поделаешь, такое уж это состояние. И чем лечить? Он по-отечески улыбнулся мне: Если бы я это знал, то был бы, наверное, самым богата врачом в Америке. Но… ты и сама знаешь, каким будет мой ответ: от любви лекарства нет. Разве что время вылечит. Впрочем, такой вердикт вряд ли устроит кого-либо из влюбленных. Однако в твоем случае, думаю, необходим прежде всего отдых. Продолжительный отдых. И предпочтительно — подальше от привычной среды обитания. Эрик сказал мне, что ты временно в отпуске… Скорее в постоянном отпуске, доктор. Тогда воспользуйся этой возможностью, чтобы уехать. He в другой город, а куда-нибудь, где ты могла бы подолгу ходить пешком. Беспроигрышный вариант — морское побережье. Поверь мне прогулка по берегу моря стоит пяти часов на психиатрической кушетке… хотя я, возможно, единственный врач в этом городе, который скажет тебе об этом. Так ты подумаешь серьезно насчет моего предложения? Я кивнула. Вот и хорошо. А пока — хотя мне и понятно твое желани обойтись без успокоительных средств — что-то нужно решать с твоей бессонницей. Сейчас я сделаю тебе укол, который выключи тебя на какое-то время. Надолго? До завтрашнего утра. Это слишком долго. Тебе это необходимо. Мир выглядит чуточку лучше после долгого сна. Он открыл свой чемоданчик. Закатай рукав. Мне в нос ударил резкий запах спирта, которым он пропитал ватку и протер мою руку. Потом я почувствовала укол, и свежий комочек ваты оказался прижат к моей коже, когда из нее вынули иглу. Я откинулась на подушки. И уже в следующее мгновение перед глазами стало черно. Когда я очнулась, было уже утро. Рассвет струился сквозь опущенные жалюзи. Голова была как в тумане, и перед глазами словно была натянута марлевая пелена. До меня не сразу дошло, где я нахожусь. Мир казался приветливым. Но вот вернулись мысли о Джеке — и в сердце снова закралась грусть. Но, по крайней мере, я поспала. Интересно, как долго? Я потянулась к будильнику. Начало седьмого. О господи, я отключилась почти на восемнадцать часов. Как и обещал добрый доктор. Неудивительно, что я чувствовала себя одурманенной. Мне удалось сесть в постели. И это означало, что я могу двигаться. Настоящий прогресс после вчерашнего. Потом до меня дошло, что я под одеялом, в ночной сорочке. Нетрудно было догадаться, кто раздел меня и уложил в постель, поскольку рядом, на диване, свернувшись клубочком, громко храпел во сне Эрик. Я откинула одеяло и осторожно спустила ноги на пол. Потом, мелкими шажками, доплелась до ванной. Я приготовила себе очень горячую ванну. Сняла сорочку и легла в пышущую паром воду. Постепенно туман в голове рассеялся. Я нежилась в ванне почти час, смотрела в потолок, пыталась прогнать из памяти странности вчерашнего дня. Восемнадцать часов наркотического сна все равно не усмирили мои взвинченные нервы. Я по-прежнему испытывала мучительное чувство потери — и не только Джека, но и работы, которую так любила. Но доктор Балленсвейг оказался прав: после довольно продолжительного периода беспамятства мир казался куда более привлекательным. И я радовалась хотя бы тому, что могу снова нормально двигаться. Потом я заставила себя выйти из ванны. Вытерлась насухо. Соорудила на голове тюрбан из полотенца. Надела халат. Открыла дверь, стараясь не шуметь. Но когда я на цыпочках двинулась к кровати, услышала щелчок зажигалки «зиппо». Эрик полулежал на диване, затягиваясь первой утренней сигаретой. Что ж… и мертвые умеют ходить, — с сонной улыбкой произнес он. Эрик, право, тебе не стоило оставаться ночевать… Еще как стоило. Не мог же я оставить тебя одну после всего, что случилось. Мне так стыдно. Интересно, из-за чего? Нервные срывы бывают у каждого, а тебя так все прошло довольно изящно и благородно. Тем более что не на глазах у изумленной публики. И все равно мне совестно… Почему? Потому что не справилась с эмоциями? Не совладав ла с собой? Эс, передохни… и свари-ка нам кофе. Конечно-конечно, — сказала я и поспешила на кухню. Ты здорово вырубилась. После того как док сделал тебе укол. И ты даже не шевельнулась. Я раздевал тебя, как тряпичную куклу. Но тебе, наверное, не очень приятно слушать об этом? Да уж, уволь. Я оставил тебя одну на часок, пока бегал в аптеку за лекарствами. Кстати, бутылочка там, на тумбочке. Доктор Балленсвейг сказал, чтобы ты пила по две таблетки на ночь. Как только сон нормализуется, можешь их выкинуть. Это ведь не успокоительное? Мне не нужны успокоительные. Это снотворное. Оно помогает заснуть. Что тебе настоятельно требуется во избежание повторения вчерашнего. Так что перестань строить из себя новообращенного христианина… Поняла вас, сэр, — сказала я, засыпая в кофейник молотый кофе. Я еще кое-что сделал, пока ты спала. Позвонил твоему 6ocq «Лайф»… Что?! Я позвонил Леланду Макгиру и объяснил, что у тебя проблемы со здоровьем. По рекомендации доктора тебе нужен творческий отпуск, и желательно подальше от Нью-Йорка… О боже, Эрик… не надо было этого делать. Еще как надо. Иначе ты бы сидела здесь еще сто лет, в ожидании звонка от Макгира с заданием для фрилансера… хотя эта ваша, как ее там зовут… в общем, редакционная сплетница и сказала тебе, что будет дальше. Как бы то ни было, рекомендации врача — это серьезно. Тебе необходим продолжительный отдых в каком-нибудь диком и уединенном местечке. Вот прчему ты отправляешься в Мэн. Я в ужасе посмотрела на него: Я еду в Мэн? Помнишь коттедж, который арендовали мать с отцом возле Попхэм-бич? Еще бы мне не помнить. Это был маленький двухкомнатный домик с черепичной крышей, который стоял в ряду таких же летних прибрежных построек. Десять лет подряд наши родители снимали его на две недели каникул в июле. Мы хорошо знали хозяев — теперь уже пожилую пару из Хартфорда, Дэниелсов. Пока я пребывала в наркотическом трансе, Эрик позвонил мистеру Дэниелсу и объяснил, что я беру творческий отпуск в «Лайф», чтобы написать кое-какие очерки, и ищу милое и укромное местечко. Даже не дослушав меня, — продолжал Эрик, — старик Дэниеле предложил свой коттедж и сказал, что он очень рад и гордится тем, что ты штатный писатель «Лайф». Если бы только он знал правду. Как бы то ни было, я спросил его, сколько он хочет за аренду. Его, казалось, обидел мой вопрос. «Я бы никогда не посмел брать плату с дочери Бидди Смайта… тем более в межсезонье». Он действительно назвал отца «Бидди»? — рассмеялась я. Ужасно смешно, когда эти аристократы неформально общаются между собой. В общем, коттедж в твоем распоряжении, и бесплатно… до первого мая. Боже, какой долгий срок и такое глухое место. Попробуй поживи там хотя бы несколько недель. Если не понравится — будет очень одиноко, — возвращайся домой. Потратиться тебе придется только на экономку. Ее зовут миссис Рейнолдс Она живет поблизости. За пять долларов она будет приходить два раза в неделю, убираться в доме, и у нее есть своя машина, так что она встретит тебя на станции Брюнсвик в понедельник вечером. Я уже заказал для тебя билет на поезд, который отходит с Пенсильванского вокзала в девять утра. Часа в три ты будешь в Бостоне, там пересядешь на поезд до Брюнсвика, который приходит на место в половине восьмого того же вечера. Миссис Реинолдс будет ждать тебя на станции. Ты и вправду все организовал для меня? А как иначе заставить тебя действовать немедленно? Пойми, тебе нужно побыть одной. Если оставить все как есть, будет только хуже. Мой брат был прав. Если бы он не взялся за меня, я бы так и осталась на Манхэттене, так и ждала бы весточки от Джека, звонка от Леланда, новостей из департамента срочнослужащего персонала. А отчаянное и бесполезное ожидание чего-то, оказывается, очень вредно для здоровья. Так что я позволила уговорить себя на эту ссылку. Набила чемодан старыми тряпками и книгами. Вопреки протестам Эрика я настояла на том, чтобы «ремингтон» отправился вместе со мной. Даже не пытайся там сочинять, — предупредил он. Я беру машинку на всякий случай, вдруг меня посетит вдохновение… хотя я бы сказала, что это так же маловероятно, как падение астероида на Попхэм-бич. Обещай мне, что даже думать не будешь о том, чтобы писать. По крайней мере, первые две недели. Я пообещала. И сдержала свое обещание. Потому что, как только я оказалась в Мэне, на меня напала страшная лень. Коттедж был очень милым, хотя и чувствовалось, что хозяева всеми силами пытались замаскировать его нищету. К тому же он страдал от зимней сырости, но несколько дней непрерывной топки камина (в сочетании с использованием двух вонючих, но эффективных керосиновых обогревателей) подсушили воздух и стены, и в доме стало уютно. Я проводила дни в праздном безделье. Поздно просыпаясь, я могла все утро проваляться в постели с книгой или же устраивалась в продавленном, но удобном кресле-качалке у камина и листала журналы «В субботу вечером/В воскресенье утром» десятилетней давности, которые обнаружила в деревянном ящике, служившем одновременно и кофейным столиком. По ночам я слушала радио — особенно если звучали концерты Тосканини с Симфоническим оркестром нью-йоркского радио — и зачитывалась до рассвета. Каждый раз, когда у меня возникало желание написать Джеку, я жестоко подавляла его. Моя пишущая машинка, так и не расчехленная, пылилась в дальнем углу гардеробной, убранная с глаз долой. Но, разумеется, главным делом каждого дня была долгая прогулка по побережью. Берег тянулся на три мили. Летние резиденции располагались у северного мыса. Скромные домики, обшитые деревянной доской, с плоскими черепичными крышами, они отстояли от воды на добрых полмили. И пожалуй, были единственным обитаемым островком на всю округу. Потому что стоило выйти за ворота и свернуть вправо, как взору открывалась лишь безбрежная гладь моря, неба и чистейшего белого песка. Был апрель — а потому берег был совершенно пустынным. В это время года небо поражало особой синевой, а воздух был бодрящим и зябким. Я смело выходила навстречу холоду, ступала на песок и испытывала пьянящий восторг. Дул резкий ветер, пропитанный солью, а горизонт казался бесконечным. Я проходила три мили до самой южной точки, где заканчивался песок. Там я разворачивалась и шла обратно к дому. В среднем эта прогулка занимала у меня два часа. И все это время моя голова оставалась абсолютно пустой. Возможно, виной тому было величие побережья Мэна. А может, и ощущение обособленности, природная мощь ветра и воды, полное отсутствие человеческого голоса. В чем бы ни была причина, но доктор Балленсвейг оказался прав. Прогулки по взморью таили в себе секрет восстановления душевных и физических сил. Грусть и чувство утраты исчезли не сразу. Но постепенно ко мне вернулось некоторое равновесие. И оно как будто вытеснило душевную лихорадку, которая терзала меня в последние несколько месяцев. Нет, я не стала мудрой в одночасье, не разочаровалась в любви, не уверовала в ее глупость. Скорее, я пребывала в блаженном состоянии покоя, радовалась тому, что избавлена от бесконечной череды событий. Впервые в жизни я надолго оказалась предоставлена самой себе — и мне это нравилось. Я ни с кем не общалась — за исключением экономки, Рут Рейнолдс Это была крупная жизнерадостная женщина лет под сорок. Ее муж, Рой, был сварщиком на местном металлообрабатывающем заводе, у них была целая банда детей, и она успевала не только заниматься своим хозяйством, но и подрабатывать экономкой в нескольких коттеджах Понхэм-бич. В это время года я была единственной обитательницей колонии, и Рут баловала меня своим вниманием. В коттедже был велосипед, которым я изредка пользовалась, чтобы добраться до ближайшего магазина (пять миль по холмистой местности). Но чаще Рут все-таки настаивала на том, чтобы возить меня на машине в городок Ват за продуктами. И каждый четверг меня ожидало приглашение на обед с ее семейством. Их дом находился примерно в миле вниз по дороге — и это бш совсем другой мир, так не похожий на наш аристократический анклав. Рут и Рой вместе со своими пятью детьми жили в тесном обветшалом кейпкодском коттедже с тремя спальнями. Дом срочно нуждался в покраске — как внутри, так и снаружи. Рой — человек-медведь, со стальными бицепсами, закаленными в ежедневной борьбе с металлом, был дружелюбным и даже застенчивым малым. Дети — всех возрастов, от семнадцати до пяти лет, — создавали невообразимый хаос, и все-таки Рут мастерски удавалось поддерживать домашний быт в порядке. Обед всегда проходил в половине шестого. В семь младшие дети укладывались спать. Двое мальчишек-подростков садились а кухне к радиоприемнику, слушали сериал «Бак Роджерс» им «Тень». Рой извинялся и уходил в вечернюю смену на завод. Рут доставала бутылочку портвейна «Кристиан Бразерс», наполняя два бокала и садилась напротив меня, утопая в большом мягкой кресле. Этот обед по четвергам стал для меня еженедельным ритуалом. Знаешь, почему я так люблю приглашать тебя по четвергам? — сказала однажды Рут, когда мы сидели в креслах и потягивали сладкий густой портвейн. — Потому что это единственный день недели, когда Рой работает в ночную смену. И у меня есть возможность посидеть и поболтать с подружкой. Я рада, что ты считаешь меня подружкой. Конечно, подружка, а как же? И скажу тебе прямо, я бы хотела видеться с тобой почаще. Но пятеро детей и заботы по дому отнимают все мое время. Ну, думаю, у нас будет возможность видеться чаще, потому что я решила пожить в коттедже еще несколько недель. Рут чокнулась со мной бокалом. Я очень рада, что ты останешься, — сказала она. Похоже, в «Лайф» меня никто не ждет. Откуда тебе знать? Я знаю. И я рассказала ей, что несколькими днями ранее отправила телеграмму своему боссу, Леланду Макгиру, в которой объяснила, что хочу задержаться в Мэне, но могу срочно вернуться в Нью-Йорк, как только появится задание для меня. Спустя сутки пришел его ответ, отправленный через «Вестерн Юнион»: Мы знаем, где тебя искать, если ты нам понадобишься. Тчк. Леланд. Скупой ответ, не так ли? — заметила Рут. Но вполне ожидаемый. Примерно через полгода меня просто уволят. Если бы я была на твоем месте, я бы не переживала из-за этого. Почему? Да потому что ты умная и к тому же уравновешенная. Уравновешенная — это явное преувеличение. Если бы ты только знала, каких ошибок я наделала в последнее время… Готова держать пари, что это были несерьезные ошибки. Поверь мне, ошибки были еще те. Я позволила себе стать жертвой кое-чего. Кое-чего? Нет… кое-кого. Я так и думала, что все дело в этом… Что, так заметно? В это время года в Мэн приезжают только те, кто действительно бежит от проблем. Речь не о проблеме. Просто о масштабе человеческой глупости. Тем более что все длилось только одну ночь. И я, как идиотка позволила себе поверить в то, что это настоящая любовь. Но, если ты подумала, возможно, так оно и было. Или же это была просто мечта. Влюбиться в любовь. И где он сейчас? В Европе… в армии. Я написала ему столько писем… но пор никакого ответа. Ты ведь знаешь, что тебе нужно делать? Наверное, забыть его. О, на это даже не надейся. Он всегда будет в твоем сердце потому что уже оставил там след. Тогда что же мне делать? Все очень просто: скажи себе, что этого не должно бы случиться. «Ты ведь знаешь, что тебе нужно делать?» Эта фраза запала мне в душу — потому что в ней звучала одна из вечных дилемм жизни: как примирить разум и сердце? Мой рациональный мозг призывал принять реальность, заключавшуюся в том, что Джек Малоун появился в моей жизни всего на двенадцать часов. Но сердце говорило обратное. Я не уставала удивляться тому, насколько убедительным может быть голос сердца — тем более что до той памятной ночи я считала себя невосприимчивой ко всему, что казал нелогичным. И вот теперь… Теперь во мне все изменилось. Наутро после разговора с Рут я проснулась на рассвете. Съела легкий завтрак. Прогулялась по берегу. К девяти уже была Я поставила на плиту кофейник. Пока варился кофе, прошла в спальню и достала из гардероба свой «ремингтон». Принесла кухонный стол. Сняла крышку. Во внутреннем кармане хранилась тонкая стопка писчей бумаги. Я заправила лист в каретку. Kофейник запрыгал на плите. Я сняла его с огня и налила густой напиток в кружку, поставила ее рядом с машинкой. Села за стол. Остудив кофе, я сделала долгий глоток. Потом отставила кружку. Мои пальцы легли на клавиши. И тут же сжались в кулаки. Я силой заставила себя их разжать. И прежде чем собралась с мыслями, вдруг напечатала предложение: Я не планировала быть на той вечерийке. Пальцы покинули клавиатуру и принялись отбивать легкую дробь по крышке стола, пока я вновь и вновь перечитывала напечатанную фразу. Прошло несколько минут, и я решила продолжить: Я планировала быть где угодно, только не там. Пальцы снова отскочили от клавиш и застучали по крышке стола. Я отхлебнула кофе. И уставилась на два предложения, тоскливо маячившие на чистом листе бумаги. Рискнув, я написала третье: Потому что в ту ночь я обещала побаловать себя редчайшим для Манхэттена удовольствием: восьмичасовым сном в собственной постели. Три предложения. Тридцать три слова Я снова перечитала их. Колко. Прямолинейно. И даже легкий намек на юмор в последней фразе. Язык был простым, не отягощенным словесной мишурой. Неплохо для начала. Очень даже неплохо. Я потянулась к кружке. Залпом допила остатки кофе. Потом подошла к плите и налила еще. Я с трудом поборола вспыхнувшее во мне желание выбежать за дверь и вернулась к столу. Снова села за машинку. Пальцы тотчас принялись отбивать уже знакомую дробь. Три предложения. Тридцать три слова. Полная машинописная страница обычно содержит около двухсот слов. Что ж, продолжай, дописывай страницу. Осталось всего ничего. Черт возьми, ты написала тридцать три слова за десять минут. Чтобы выполнить норму из двухсот слов, тебе понадобится… Четыре часа. Целая вечность. Четыре долгих, мучительных часа, в течение которых я изорвала пять листов бумаги, опустошила еще один кофейник, вдоль и поперек измерила шагами кухню, сгрызла один карандаш, оставила кучу пометок на полях и, наконец, каким-то чудом, добралась до последней строчки на этой чертовой странице. В тот вечер, после ужина, я побаловала себя бокалом красного вина, перечитывая написанное. Повествование показалось мне гладким. Язык был доступным (ну или, по крайней мере, не вызывал отвращения). В стилистике проскальзывала некоторая язвительность (но без пижонства). Действие разворачивалось стремительно. В нем чувствовалась динамика. И это был хороший старт. Но ведь я написала всего одну страницу. На следующий день я снова проснулась с восходом солнца. Быстрый завтрак, пешая прогулка по пляжу, кофейник на плите, и к половине девятого я уже сидела за пишущей машинкой. К полудню у меня была написана вторая страница. Поздним вечером — перед тем, как лечь в постель, — я перечитала две законченные страницы. Вычеркнула около тридцати лишних слов. Сократила несколько чересчур занудных описательных пассажей. Переписала кондовое предложение, безжалостно удалила неудачную метафору («Его глаза соблазнительно сияли, словно маркиза бродвейского театра…»), заменив ее лаконичным: «У него был взгляд соблазнителя». И чтобы не поддаться самобичеванию, отложила листы в сторону. …И снова подъем с рассветом. Грейпфрутовый сок, тост, кофе. Пляж. Еще кофе. Письменный стол. Я не вышла из-за стола, пока не закончила следующую страницу. Постепенно вырисовывался рабочий график. Отныне мой день был подчинен распорядку и, главное, цели. После каждой страницы меня переполняло сознание исполненного долга. Все говорят о пьянящем восторге творческого процесса — все, кроме тех, кто когда-либо пробовал сочинять. Нет в этом ничего пьянящего. Это работа. И, как любая работа, доставляет удовольствие только по ее завершении. Ты испытываешь облегчение, лишь когда выполняешь свою дневную норму. Надеешься, что потрудился не зря. Но вот наступает завтра, и ты должен исписать еще одну страницу. Чтобы заставить себя работать, необходимо упрямство. Упрямство… и особое чувство уверенности. Я уже начинала понимать, что сочинительство — это, в некотором роде, самообман. Страница в день, шесть дней в неделю. И после второй недели работы я отослала Эрику телеграмму: Решила уединение мне подходит. Тчк. Пробуду здесь еще несколько недель. Тчк. Пытаюсь сочинять. Тчк. Не пугайся. Тчк. Все идет неплохо. Тчк. Проверяй мою почту из Европы или департамента срочнослужащих. Тчк. Любовью, Эс. Спустя двое суток на пороге моего коттеджа объявился курьер «Вестерн юнион» с ответом от Эрика: Если ты счастлива заниматься таким мазохизмом, как писательство, тогда твой брат-мазохист рад за тебя. Проверяю твою почту дважды в неделю. Из Европы и Вашингтона ничего нет. Забудь его, как мираж, и двигайся дальше. Ненавижу Джо И. Брауна. И скучаю по тебе. Впервые за последние месяцы я не испытала грусти при упоминании о Джеке. Скорее это было уныние. Скажи себе, что этого не должно было случиться. И с этой мыслью продолжай писать дальше. Еще одна неделя. Еще шесть страниц. Как обычно, воскресенье было моим выходным. К работе я возвращалась в понедельник. Если первые три недели я с трудом выдавала по странице в день — часами билась над конструкцией предложений, вычеркивала по сотне слов, — теперь мои пальцы буквально порхали по клавишам. В понедельник моим рекордом стали три страницы, в четверг их было четыре. Я уже не терзалась беспокойством о форме, структуре, ритме. Я просто гнала материал. Повествование захватило меня. Моя история сама рвалась на бумагу. И вот в среду, 20 апреля 1946 года, в четыре часа две минуты пополудни (я посмотрела на часы), случилось чудо. Я остановилась. Какое-то время я зачарованно смотрела на лист, торчавший в каретке. И тут до меня дошло. Я только что закончила свой первый рассказ. Прошло еще несколько минут. Потом я заставила себя подняться, схватила пальто и побежала к воде. Я села на песок, прислушиваясь к ритму атлантического прибоя. Я не знала, плох мой рассказ или хорош. Природная скромность Смайтов призывала меня смириться с тем, что рассказ, возможно, не стоит публикации. Но, по крайней мере, он был написан. И меня распирало от гордости за собственное достижение. Следующим утром я села за кухонный стол и прочитала все двадцать четыре страницы своего рассказа Он назывался «Увольнение на берег» — и да, это была художественная версия той ночи, когда я встретила Джека. Только в моей истории действие происходило в 1941 году и рассказчицей была тридцатилетняя Хана, издатель: одинокая женщина, которой вечно не везло с мужчинами, так что на любви она поставила крест. Пока не встретила Ричарда Райана — лейтенанта флота, на одну ночь сошедшего на берег Манхэттена перед отправкой в рейд по Тихому океану. Они знакомятся на вечеринке, взаимная симпатия вспыхивает мгновенно, они всю ночь бродят по городу, обнявшись, снимают номер на пару часов в дешевом отеле, потом наступает час прощания на бруклинских верфях, в, хотя лейтенант и обещает любить ее вечно, Хана знает, что больше никогда не увидит его. Потому что встретились они не в то время. Он уходит на войну — и она чувствует, что очень скоро он просто забудет эту ночь на Манхэттене. И она остается с горьким сознанием того, что, наконец встретив свою судьбу, она потеряла ее навсегда. Следующие три дня я редактировала рассказ, добиваясь простоты и ясности изложения. Мне не хотелось, чтобы кто-то увидел в нем насмешку. Что там сказал Пуччини своему либреттисту, когда они работали над «Богемой»? «Сантименты — да… но никакой сентиментальности». К этому стремилась и я — передать муки и восторг, но не опуститься до сентиментальной чепухи. В воскресенье я начисто перепечатала отредактированный рассказ под копирку, в двух экземплярах. Вечером снова перечитала его в последний раз. Я все никак не могла понять, как я к нему отношусь. Мне казалось, что он трогателен, пробуждает некую сладкую горечь… но, видимо, сюжет был слишком близок мне, и было трудно составить объективное мнение. Наконец я взяла оригинал «Увольнения на берег», сложила его пополам, запечатала в почтовый конверт, снабдив ею короткой запиской: Эрик! Перед тобой мой первенец. И я хочу, чтобы ты был со мной предельно откровенен и честно сказал, что литературной ценности он не представляет. Жди меня на Манхэттене дней через десять. Ужинаем «У Аюхова» в день моего возвращения., С любовью, Эс. Наутро я на велосипеде поехала на местную почту, заплатила лишний доллар за срочную доставку пакета на квартиру Эрика. Заодно позвонила по междугородному телефону в Бостон. Поговорила со своей подругой по колледжу — Мардж Кенникотт, которая работала редактором детской литературы в издательстве «Хафтон Миффлин» и жила на Коммонвелт-авеню. Она с восторгом отнеслась к моей просьбе приютить меня на недельку («…если только тебя не пугает перспектива спать на самом продавленном в мире диване»). Я сказала ей, что буду через два дня. Повесив трубку, я сразу же позвонила на вокзал Брюнсвика и забронировала билет на поезд до Бостона в среду утром. Потом заехала к Рут и сообщила ей, что уезжаю через два дня. Я буду скучать по тебе, — сказала она. — Но, глядя на тебя, можно сказать, что ты готова к возвращению. Неужели я вправду выгляжу выздоровевшей? — рассмеялась я. Как я тебе уже говорила, ты никогда не излечишься от него. Но зато теперь ты трезво смотришь на все это. Можно и так сказать, — ответила я. — Во всяком случае, больше я не позволю себе таких потрясений. Кто-нибудь обязательно встретится и изменит твое решение. Не допущу. Любовь — это игра для дураков. И я действительно так думала. Потому что самое печальное во всей этой истории было то, что она полностью лишила меня воли и разума, до такой степени, что я не могла думать ни о чем, кроме как об объекте своей безумной страсти. Моя героиня Хана выходит из ночи случайной страсти, испытывая чувство потери — но одновременно и с осознанием того, что она способна любить. Теперь я тоже это знала… и это не давало мне покоя. Потому что сейчас я понимала, что на самом деле влюбилась не в Джека Малоуна Я влюбилась в образ Джека. Я влюбилась в любовь. И я поклялась себе больше никогда не совершать таких ошибок. Я упаковала чемодан и пишущую машинку и отправила их пароходом до Нью-Йорка. Напоследок прошлась по пляжу Попхэм-бич. Рут настояла на том, чтобы отвезти меня на вокзал. Мы обнялись на платформе. Я рассчитываю получить экземпляр твоего произведение когда оно будет опубликовано. Его никогда не опубликуют, — сказала я. Сара, совсем скоро ты начнешь любить себя. Я провела чудесную неделю в Бостоне. Мардж Кенникотт жила в очаровательной квартирке в Бэк-Бэй. У нее были довольно милые друзья. Идеальный жених по имени Джордж Стаффорд-младший, наследник семейной брокерской фирмы. Как всегда, Бостон оказался приятным симпатичным городом — опрятный, снобистский, скучный. Я отчаянно сопротивлялась настойчивым попыткам Мардж познакомить меня с достойными холостяками. Я ничего не рассказала ей о том, что привело меня в Мэн на семь недель. После семи дней аскетического аристократизма Бостона я мечтала о шумной суматохе и безалаберности Манхэттена. Tax что, оказавшись в поезде, следовавшем до Пенсильванского вокзала, я испытала облегчение. Накануне отъезда из Бостона я позвонила Эрику. Он сказал, что будет на работе и не сможет меня встретить, но вечером мы обязательно поужинаем «У Люхова». Ты получил конверт, который я тебе послала? — нервно спросила я. О да, — ответил он. И?.. Скажу, когда увидимся. На пороге моей квартиры высилась гора почты. Я просматривала ее, уже не рассчитывая на весточку от Джека. Мои ожидания оправдались. Правда, было письмо из департамента срочнослужащей персонала, в котором меня информировали о том, что лейтенант Джон Джозеф Малоун ныне расквартирован в штабе союзного командования в Англии. Был приложен и почтовый адрес, по которому с ним можно связаться. Я прочитала письмо всего один раз. И тут же бросила его в мусорную корзину, думая о том, что от ошибок лучше избавляться сразу. В почте оказалось еще одно письмо, которое сразу же привлекло мое внимание — потому что отправителем на конверте значился журнал «Субботним вечером/Воскресным утром»: популярное издание, с которым я никогда не сотрудничала и где у меня не было никаких знакомых. Я надорвала конверт. Достала письмо. 28 апреля 1946 года. Уважаемая мисс Смайт! Я рад сообщить, что ваш рассказ «Увольнение на берег» принят для публикации в журнале «Субботним вечером/Воскресным утром». Предварительно я запланировал его в наш первый сентябрьский номер этого года, и вам как автору будет выплачен гонорар в размере 125 долларов. Хотя мне бы хотелось опубликовать рассказ без сокращений, у меня есть пара редакторских предложений, которые мы могли бы с вами обсудить. Пожалуйста, позвоните моему секретарю в любое удобное для вас время, чтобы согласовать дату. Я рад, что ваш рассказ будет опубликован в нашем журнале, и надеюсь на скорую встречу. Искренне ваш, Натаниэл Хантер, литературный редактор. Даже спустя три часа — когда я потягивала шампанское с Эриком «У Люхова» — я все еще пребывала в шоке. Постарайся выглядеть довольной, ради всего святого, — взмолилсяЭрик. Я довольна. Но я все-таки потрясена тем, что ты все это провернул. Как я уже тебе сказал, ничего я не проворачивал. Я прочитал рассказ. Рассказ мне понравился. Я позвонил своему старому приятелю по Колумбии, Нэту Хантеру, и сказал ему, что только что прочитал рассказ, который мне показался идеальным материалом для его «Субботы/Воскресенья»… и к тому же рассказ написан моей сестрой. Он попросил меня прислать рукопись. Ему тоже понравилось. Он его опубликует. Если бы мне не понравился рассказ, я бы ни за что не послал его Нэту. И если бы Нэту рассказ не понравился, он бы не стал его публиковать. Так что твое произведение одобрено без всякой протекции. Я ничего не проворачивал. Однако без твоего вмешательства мне было бы не подобраться к литературному редактору. Что ж, добро пожаловать в реальный мир. Я потянулась к нему и крепко сжала его руку. Спасибо тебе, — сказала я. Весьма польщен. Но послушай, рассказ-то все-таки хорош. Ты, оказывается, можешь писать. Ну тогда сегодняшний обед за мой счет. Чертовски приятно. Я скучала по тебе, Эрик. Я по тебе тоже, Эс. Но ты выглядишь значительно лучше. Мне и правда лучше. В общем, как новенькая? Мы чокнулась бокалами. Абсолютно, — сказала я. На следующее утро я позвонила в редакцию журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Секретарь Натаниэла Хантера была сама любезность и сообщила, что мистер Хантер с удовольствием пригласит меня на ланч через два дня, если позволит мой рабочий график. Мой рабочий график позволит, — ответила я, придав своему голосу оттенок пресыщенности. Я позвонила и Леланду Макгиру в «Лайф». Его помощница сняла трубку и попросила меня подождать на линии, услышав о том, что я хочу переговорить напрямую со своим бывшим боссом. Вскоре ее голос вновь зазвучал в трубке: Леланд просил передать, что он рад твоему возвращению в Нью-Йорк. Он свяжется с тобой, как только у него появится задание для тебя. Этого ответа я ожидала. Теперь я знала наверняка, что через несколько месяцев на порог моей квартиры ляжет уведомление об увольнении. Но с гонораром в 125 долларов я смогла бы протянуть еще месяц после этого. И может, за это время мне бы удалось убедить этого Нэта Хантера дать мне какое-нибудь журналистское задание. Разумеется, я нервничала перед предстоящим ланчем с мистером Хантером. К одиннадцати утра я уже устала мерить шагами свою крохотную квартирку и решила убить оставшиеся полтора часа, пройдясь пешком до офиса «Субботы/Воскресенья» на углу Мэдисон и Сорок седьмой улицы. Я закрывала за собой дверь, когда увидела поднимающегося по лестнице мистера Коксиса с пачкой писем в руке. Почта сегодня рано, — сказал он, вручая мне почтовую открытку и направляясь дальше по коридору, разбрасывая конверты по коврикам соседей. Я уставилась на открытку. Хотя марка была американской, на ней стоял штемпель «Армия США/Американская оккупационная зона, Берлин». У меня вдруг скрутило живот. Я быстро перевернула открытку. На оборотной стороне было написано всего два слова: Прости, Джек. Я очень долго вглядывалась в эти строчки. Потом все-таки заставила себя спуститься вниз и выйти на залитую солнцем улицу. Я свернула за угол и направилась в сторону центра. Открытка так и была зажата в моей руке. Проходя по Гринвич-авеню, я поравнялась с мусорным баком. Не колеблясь ни секунды, я выбросила открытку. И даже не оглянулась, чтобы удостовериться в том, что не промахнулась. Я продолжала идти вперед. 5 Ланч с Натаниэлом Хантером прошел удачно. Настолько удачно, что он предложил мне работу: помощником литературного редактора журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Я не могла поверить своему счастью. И тотчас приняла предложение Мистер Хантер, казалось, был удивлен моим немедленным согласием. Ты можешь подумать день-два, если хочешь, — сказал он, закуривая уже бог знает какую по счету сигарету «Кемэл». Хантер оказался заядлым курильщиком. Я приняла решение. Когда приступать к работе? В понедельник, если ты не против. Но, Сара, имей в виду, у тебя останется не так много времени на сочинительство, если ты согласишься на эту работу. Я найду время. Мне уже не раз доводилось это слышать от начинающих писателей. Опубликовав свой первый рассказ, они, вместо того чтобы полностью посвятить себя писательству, соглашались работать в рекламе или службе информации. А в результате к концу рабочего дня так уставали, что ни о каком творчестве уже не могло быть и речи. Как тебе хорошо известно, работа с девяти до пяти здорово выматывает. Мне нужно оплачивать аренду. Ты молода, не замужем, у тебя нет никаких обязательств. Сейчас самое время замахнуться на роман… Если вы так уверены в том, что мне стоит писать, тогда почему предлагаете мне эту работу? Потому что: а) ты производишь впечатление умницы — а мне нужна умная помощница; и 6) сам когда-то отказавшись от литературной карьеры ради того, чтобы стать рабом заработной платы и редактировать чужие рукописи, я считаю своим долгом подвергнуть любого начинающего автора соблазну фаустовской сделки, от которой ему, конечно, следовало бы отказаться… Я рассмеялась. Да уж, вы действительно прямолинейны, мистер Хантер. Не давать никаких обещаний, не врать — вот мое кредо. Но ради твоего же блага, Сара: не соглашайся на эту работу. Но я не послушалась его совета. Потому что до конца не верила в свой талант и не видела себя в роли настоящего писателя. Потому что очень боялась неудач. Потому что мое происхождение, воспитание, жизненный опыт подсказывали, что нужно держаться за надежный заработок. И еще потому, что мне был симпатичен Натаниэл Хантер. Как и Эрику, ему было за тридцать: высокий жилистый парень с густой седеющей шевелюрой, в роговых очках и с вечно сердитым взглядом, в котором все-таки таилась смешинка. Он был довольно красив в традиционном понимании — и бесконечно обаятелен. Он рассказал мне, что вот уже двенадцать лет женат на женщине по имени Роза, которая преподает на полставки на факультете истории искусств колледжа Барнарда. У них двое сыновей-подростков, и живут они на углу Риверсайд-драйв и 108-й улицы. Из того, что он рассказывал, было совершенно ясно, что он предан жене и детям (хотя, обсуждая семью, позволял себе довольно циничные комментарии… но, как я потом догадалась, это было способом выражения особой нежности). Мне почему-то сразу стало уютно в его обществе — наверное, оттого, что не было никакого намека на флирт и двусмысленных предложений, которые омрачали мою работу с Леландом Макгиром. Мне понравилось и то, что на этой первой встрече он не задал мне ни одного вопроса о личной жизни. Ему были интересны мои взгляды на творчество, мнения о писателях, о работе в журналах, о Гарри Трумэне, за кого я болею в бейсболе — за «Доджерс» или за «Янки» (конечно, за «Бронкс бомберс»). Он даже не спросил, не является ли «Увольнение на берег» в какой-то степени автобиографи ческой историей. Просто сказал, что это очень хороший рассказ — и, кстати, он искренне удивился, когда узнал, что это была моя первая проба пера. Десять лет назад я был в точности там, где ты сейчас, — сказал он. — Мой первый рассказ приняли для публикации в «Нью-Йоркере», и уже было написано полромана, который, я не сомневался, должен был сделать меня Джоном П. Маркандом моего поколения. И кто же в итоге опубликовал этот роман? — спросила я. Никто, потому что я так и не закончил его. А почему не закончил? Да потому, что начал заниматься глупыми и отнимающими время делами: заводить детей, работать редактором в «Харпер энд Бразерс», чтобы обеспечивать этих детей, потом перевелся на более высокооплачиваемую работу в «Субботу/Воскресенье», чтобы бы иметь возможность оплачивать частные школы, новые апартаменты, летний отдых на юге и все прочие составляющие семейной жизни. Так что взгляни на этот выдающийся образец растраченного таланта… и откажись от моего предложения. Не Соглашайся На Эту Работу. Эрик был заодно с приятелем. Нэт абсолютно прав, — сказал он, когда я позвонила ему на работу рассказать о предложении Хантера. — Ты не будешь связана никакими обязательствами. У тебя хороший шанс самостоятельно распорядиться своей жизнью, избежать всех этих буржуазных ловушек… Буржуазных ловушек? — усмехнулась я. — Можно вывести мальчишку из партии, но нельзя вывести партию из… Он резко оборвал меня: Это не смешно. Тем более что никогда не знаешь, кто еще тебя слушает. Мне стало не по себе. Эрик, прости. Я сморозила глупость. Поговорим потом, — сказал он. Мы встретились тем же вечером в пивном баре «Максорлиз». Эрик сидел в дальнем углу, и перед ним стояла кружка темного эля. Я вручила ему большой квадратный сверток. Что это? — спросил он. Меа culpa[22 - Моя вина (лат.).] за неосторожные высказывания по телефону. Он надорвал коричневую упаковочную бумагу. Лицо его просияло, когда он увидел пластинку с записью «Missa Solemnis»[23 - «Торжественная месса».] Бетховена в исполнении оркестра под управлением Тосканини. Пожалуй, стоит почаще вдохновлять тебя на раскаяние, — сказал он. И, перегнувшись через столик, поцеловал меня в щеку: — Спасибо. Я была крайне неосмотрительна. А я, возможно, становлюсь параноиком. Но, — он понизил голос, — у некоторых моих бывших… мм… друзей, еще из той эры, в последнее время неприятности. Какого рода? — прошептала я в ответ. Вопросы от работодателей — особенно если работаешь в индустрии развлечений — о прошлых политических взглядах. И ходят слухи, что федералы начинают присматриваться к тем, кто однажды был членом той маленькой забавной партии, в которой я когда-то состоял. Но ты ведь вышел оттуда — кажется, еще в сороковом? В сорок первом. Прошло пять лет. Это уже какая-то древняя история. Какое кому дело до того, что однажды ты был попутчиком. Взять хотя бы Джона Дос Пассоса[24 - Джон Дос Пассос (1896–1970) — американский романист и эссеист.]. Разве он не был видным деятелем этой партии в тридцатые годы? Да, но теперь он правее всех правых. Вот и я о том же: ведь не будут же теперь Гувер и его ребята обвинять Дос Пассоса в том, что когда-то он был… Ниспровергателем, — поспешил вставить Эрик, пока я не успела произнести слово «коммунист». Да, ниспровергателем. Я так считаю: не важно, что ты когда-то был членом этого клуба, поскольку сейчас ты не имеешь к нему никакого отношения. Если, скажем, атеист становится христиан ном, его что, так всегда и будут называть «бывшим атеистом», или все-таки человеком, который наконец прозрел? Думаю, последнее. Вот именно. Так что не стоит беспокоиться. Ты прозрел, «добропорядочный американец». Ты вне подозрений. Надеюсь, что ты права. Но я обещаю, что больше не буду так шутить по телефону. Ты действительно собираешься работать у Нэта? Боюсь, что да. Разумеется, я знаю все логические причины, которым мне следует отказаться. Но я трусиха. Мне необходи знать, какого числа у меня будет следующая зарплата. И к тому же я верю в знаки судьбы… Что ты имеешь в виду? Вот тогда я рассказала ему про открытку, которую получила сегодня утром от Джека. И это все, что он сказал: «Прости»? — удивился Эрик. Да, коротко и не слишком вежливо. Неудивительно, что ты рвешься на работу. Я бы в любом случае приняла предложение Нэта. Но прощальный привет от Дон Жуана ускорил дело? Пожалуйста, не называй его Дон Жуаном. Извини. Я просто зол на него из-за тебя. Как я тебе уже сказала, я полностью излечилась. Так ты сказала. Эрик, я выбросила его открытку. И через два часа приняла предложение Нэта. Когда одна дверь закрывается, другая открывается. Это что, первая строчка твоего нового рассказа? Иди ты к черту, — с улыбкой произнесла я. Принесли пиво. Эрик поднял свою кружку: За нового помощника литературного редактора журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Только, пожалуйста, продолжай писать. Обещаю. Прошло полгода, и снежным декабрьским днем накануне Рож-дества мне вдруг вспомнился этот разговор. Я сидела в своей каморке на двадцать третьем этаже Рокфеллеровского центра, где располагалась редакция журнала Суббота/Воскресенье». Из тусклого оконца открывался живописный вид на задний двор. На моем столе высилась гора рукописей, присланных авторами по собственной инициативе. В тот день я, как обычно, прочитала десять рассказов — и ни один из них даже с натяжкой не годился для публикации. Как обычно, я написала рецензию на каждый рассказ. Как обычно, приложила к каждой рукописи стандартное письмо с отказом. Как обычно, я горевала о том, что сама за это время не написала ни строчки. Работа оказалась куда более трудоемкой, нежели я ожидала. И к тому же она не имела ничего общего с редактированием. Мне (вмеесте с двумя другими помощницами Нэта) приходилось разбираться с тремя сотнями рукописей неизвестных авторов, что приходили в редакцию журнала ежемесячно. Издательский совет с гордостью заявлял о том, что каждая присланная рукопись «изучается с должным вниманием», но уже через пару месяцев мне стало совершенно ясно, что, по большому счету, моя работа заключается в том, чтобы говорить «нет». Время от времени мне попадались рассказы, в которых угадывался перспективный автор и даже талант. Но у меня не было права принимать его к публикации. Все, что я могла, это «отправить рукопись наверх», Нэту Хантеру, с восторженной рекомендацией — хотя и знала, что шансы на публикацию ничтожны. Потому что только четыре из пятидесяти двух номеров журнала были отведены под рассказы неизвестных писателей. Остальные сорок восемь недель на его страницах публиковались сплошь знаменитости, и «Суббота/Воскресенье» гордился тем, что еженедельно предлагал своим читателям произведения самых попульрных писателей того времени: Хемингуэя, О'Хары, Стейнбека, Сомерсета Моэма, Ивлина Во, Перл Бак. Список имен был внушительный, и я лишний раз убеждалась в том, как несказанно мне повезло оказаться в числе четырех счастливчиков, которых вытащили из тьмы безвестности, удостоив публикации в одном из номеров 1946 года. Как и планировалось, «Увольнение на берег» появилось в сентябрьском номере журнала. Несколько моих коллег по редакции поздравили меня с этим событием. Издатель из «Харпер энд Бразерс» прислал милую открытку, в которой написал, что, когда у меня наберется книга рассказов, он с удовольствием рассмотрит ее для публикации. Позвонили из кинокомпании «ПКО», осторожно расспросив об авторских правах на рассказ, но потом прислали письмо, объяснив, что «романы военного времени уже неактуальны». Как и обещала, я отправила экземпляр журнала Рут в Мэн и нее восторженную открытку («Ты действительно хороший писатель… и этот читатель ждет новых рассказов.»). Эрик растратил почти всю недельную зарплату на праздничный обед в ресторане «21». А Нэт Хантер отметился приглашением на ланч! «Лонгшам». Ну как, жалеешь о том, что согласилась на работу? — спросил он, когда принесли напитки. Да нет, — солгала я. — А что, по мне видно, будто я жалею? Ты слишком хорошо воспитана и вежлива, чтобы открыто демонстрировать недовольство. Но, как ты, наверное, уже поняла твоя работа не слишком-то творческая. Не могу сказать, что я нахожусь в более выгодном положении — но, по крайней мере, я не стеснен в средствах, что позволяет мне приглашать на ланч писателей… тебя, например. И раз уж мы заговорили об этом: где твой следующий рассказ? В процессе, — сказала я. — Просто работа затянулась дольше, чем я ожидала. Вы ужасная лгунья, мисс Смайт. Конечно, он был прав. Моя ложь была очевидной. И у меня никак не клеился мой новый рассказ… хотя я и знала, о чем хочу писать. Это была сказка восьмилетней девочки, которая прово летние каникулы с родителями в Мэне. Она их единственный ребенок: избалованный вниманием, ни в чем не знающий отказа… но в то же время она сознает, что ее родители не слишком-то любят друг друга и она — единственная ниточка, что связывает их. Однажды, когда между родителями вспыхивает очередной скандал, она сбегает из их летнего домика на побережье. Свернув в сторону от пляжа, она идет незнакомой дорогой и оказывается в густой чаще. Заблудившись, она всю ночь бродит по лесу, а утром ее находит полиция. Она испугана, но цела и невредима. У нее происходит трогательная встреча с родителями. Все плачут. На день-два в семье воцаряется полная гармония. Но вот родители снова начинают ссориться, и она опять сбегает в лес. Потому что до нее доходит: пока она в опасности, родители вместе и забывают о вражде. У меня даже название было готово: «Заблудившаяся». В голове был выстроен и примерный план повествования. Чего не было — так это воли и желания сесть и написать рассказ. Работа в журнале все больше тяготила меня. Каждый вечер я приезжала домой в семь, выжатая как лимон. После восьмичасового чтения чужих историй мне меньше всего хотелось садиться за свою. Так что я начала привычную игру в «откладывание на завтра» — сейчас у меня нет сих даже на то, чтобы открыть машинку, поэтому завтра встану в шесть утра и до работы напишу три сотни слов. Но утром зво будильник, и я переворачивалась на другой бок и спала до подовины девятого. Возвращаясь вечером домой, я опять чувствовала себя разбитой и думать не могла о своем рассказе. Бывали вечера, когда из меня так и фонтанировала энергия, но я находила ей лучшее применение. Скажем, шла на двойной сеанс фильмов Говарда Хоукса в Академии музыки на 14-й улице. Или проводила вечер в обнимку с пухлым романом Уильяма Айриша. Или мне вдруг втемяшивалось, что ванная срочно нуждается в уборке… В выходные было еще хуже. Я просыпалась в субботу утром, исполненная решимости провести четыре часа за машинкой. Я садилась к столу. Печатала предложение. Ненавидела его. Вырывала бумагу из машинки. Заправляла в каретку следующий лист. Мне удавалось напечатать два, а то и три предложения, прежде чем порванный лист бумаги летел в корзину. После этого я принимала решение отправиться на прогулку. Или выпить кофе в кафе «Реджио» на Бликер-стрит. Или же съездить в музей Метрополитен. Или сходить на утренний сеанс в кинотеатр «Аполло» на 42-й улице, на какой-нибудь зарубежный фильм. Среди неотложных мероприятий всплывал вдруг и поход в прачечную. Или любая другая работа по дому, которая отвлекла бы от пишущей машинки. Так продолжалось несколько месяцев. Каждый раз, когда Эрии спрашивал, как продвигается работа над рассказом, я говорила, что все идет по плану, хотя и не так быстро. Он молчал, зато красноречив был его скептический взгляд. Конечно, он понимал, что я обманываю его. И это лишь усугубляло мое чувство вины, поскольку я никогда не обманывала брата. Но что я могла ему сказать? Что потеряла всякую веру в свои способности, что не могу заставить ceбя сложить предложение, не говоря уже о целом рассказе? Или что теперь мне совершенно ясно, что я писатель одного рассказа и больше мне нечего сказать людям? В конце концов я все-таки призналась Эрику. Это был День благодарения 1946 года. Как и в прошлом году, мы с братом встретились за ланчем «У Люхова». Только на этот раз я не была влюблена. Вместо этого меня терзали разочарования: в работе, в жизни… и, что самое ужасное, в себе. Как и в прошлом году, Эрик заказал бутылку игристого вина. Когда официант наполнил бокалы, Эрик провозгласил тост: За твой будущий рассказ. Я опустила свой бокал и расслышала собственный голос: Нет никакого рассказа, Эрик. И ты это знаешь. Да. Я знаю. Ты давно об этом знаешь. Он кивнул. Тогда почему молчал? Потому что все писатели знают, что такое творческий кризис. И это совсем не то, о чем хочется говорить с кем бы то ни было. Я чувствую себя неудачницей, — сказала я, сглотнув подступивший ком. А вот это глупо, Эс. Может, и глупо, но это правда. Я провалила свою карьеру в «Лайф». Мне не следовало соглашаться на работу в «Субботе/Воскресенье». А теперь я еще и не могу писать. И весь мой литературный багаж будет состоять из одного-единственного рассказа, опубликованного, когда мне было двадцать четыре. Эрик глотнул вина и улыбнулся: Ты думаешь, в этом есть хоть немного мелодрамы? Я хочу мелодрамы. Хорошо. Только я предпочитаю тебя в образе Бет Дэвис, а не Кэтрин Хепберн. Господи, ты говоришь, как он. Все еще думаешь о нем? Только сегодня. Кажется, сегодня годовщина. Я поморщилась: Очень тактично с твоей стороны. Ты права. Извини. Иногда ты бываешь жесток ко мне. Только потому, что ты сама слишком жестока к себе. Как бы то ни было, это не критика. Всего лишь конструктивное поддразнивание: попытка взбодрить тебя. В общем, хватит истязать себя мыслями о том, что ты не можешь писать. Если тебе есть о чем писать, пиши. Если нет… это тоже не конец света. По крайней мере, я так для себя решил с недавних пор. Ты ведь не отказался от своей пьесы? Он уставился в свой бокал, потом (как всегда) потянулся за сигаретой и спичками. Закурил, но по-прежнему избегал смотреть на меня. Нет никакой пьесы. Я не понимаю… На самом деле все очень просто. Пьесы, которую я писал последние два года, не существует. Но почему? Потому что я так ничего и не написал. Я попыталась скрыть свое потрясение. Мне это не удалось. Совсем ничего? — тихо спросила я. Он закусил губу. Ни слова, — ответил он. Что случилось? Он пожал плечами: Наверное, для каждого есть свой предел неудач. Семь отвергнутых пьес — для меня этого достаточно. Все меняется. Вкусы меняются. Будем надеяться, ты опять сможешь отправиться в путешествие. И кто же мне это говорит? Поистине врачу, исцелися сам. Ты знаешь, как трудно следовать собственным советам. Ладно, тогда слушай мой совет. Кончай заниматься самобичиванием. Убери машинку подальше, пока действительно не будешь готова снова подойти к ней. Я больше никогда не подойду к ней. Слушай, перестань говорить, как я. Тем более что ты подойдешь к ней обязательно. Откуда в тебе такая уверенность? Потому что тебе самой захочется. Я в этом не сомневаюся И потому что ты переболеешь им. Я уже переболела. Нет, Эс. Он все еще рядом, мучает тебя. Я же вижу. Неужели это было так заметно? Неужели все это можно было прочесть по моему лицу? После той открытки от Джека я поклялась выбросить его из головы, выгнать из своей жизни раз и навсегда. Поначалу я была так зла на него и обижена его скупым ответом, что мне ничего не стоило вычеркнуть его из памяти как досадную ошибку. Да как он посмел отделаться этим идиотским «прости» в ответ на три десятка моих писем? Он оскорбил меня, унизил, обошелся со мной как с дешевкой. Вновь и вновь я вспоминала себя у ворот бруклинских верфей, когда предупреждала его о том, чтобы он даже не думал разбить мое сердце. Снова и снова я слышала слова Джека о том, что он любит меня. Как же я могла быть такой наивной, такой «зеленой»? Злость — хорошее лекарство от сердечной боли, особенно если тебя здорово обидели. Именно злость помогла мне продержаться все эти долгие месяцы. Помогла преодолеть комплекс отвергнутой женщины. Да, я совершила грандиозную ошибку. Как и предсказывал Эрик, Джек Малоун оказался ненадежным типом, донжуаном в гимнастерке. Если бы только у него хватило благородства (или смелости) написать мне сразу, что никакого будущего у нас быть не может. Если бы только он не манил меня напрасной надеждой. Если бы только я не была такой романтической дурой. На смену злости приходит негодование. Негодование сменяется горечью. И когда наконец это едкое послевкусие уходит, с тобой остается тоска. Печальный коктейль из смирения и сожаления. Не зря появилась поговорка: умудренный горьким опытом. Не могу сказать, что за ланчем в День благодарения я испытывала только лишь грусть. Естественно, что этот день (моя так называемая годовщина знакомства с Джеком, как едко заметил Эрик) заставил меня задуматься обо всем, что произошло за этот сумасшедший год. И уличил меня в том, в чем я никак не хотела признаться (но Эрик, как всегда, заметил): я все еще скучала по этому парню. Одного я не могла понять: как такое возможно, чтобы одна единственная ночь с мужчиной перевернула всю жизнь. Разве что этот мужчина… Разве что этот мужчина — Он. Но я старалась не думать об этом. Потому что это означало — думать о Джеке. А мне этого не хотелось, ведь тогда неизбежно пришлось бы задуматься о такой материи, как судьба, а одного этого было достаточно, чтобы разжечь огонь из затухающих углей моей тоски по Джеку. Впрочем, вскоре после Дня благодарения вернулся некоторый имизм, и я в очередной раз сослала мистера Малоуна на задвор-памяти, в раздел «романтических ошибок». На той же неделе я, следуя совету Эрика, отправила свой «ремингтон» в дальний угол шкафа. Поначалу я чувствовала себя виноватой в том, что отказалась от идеи писательства. Но к середине декабря сомнения улеглись. И, рассуждая здраво, я даже смогла убедить себя в том, что моя писательская карьера вовсе не рухнула и не сгорела. Просто отправилась в продолжительный творческий отпуск. Я когда-нибудь увижу твой новый рассказ? — спросил меня Натаниэл Хантер на рождественском ланче. Боюсь, что не скоро. Он вопросительно взглянул на меня: Но почему, Сара? Я выдержала его взгляд: Потому что я даже не начинала писать его, мистер Хантер. Он скорчил гримасу. Какой позор. Это всего лишь рассказ. Ты подавала большие надежды, Сара. Вы очень любезны, но, если я никак не могу написать рассказ, выходит, надежд не оправдала. Я чувствую себя скверно. Ведь это я во всем виноват. Но почему? Вы ведь предупреждали меня. Но это не работа мешает мне писать. Дело во мне самой. Ты что, не хочешь быть писателем? Думаю, что хочу. Но… я действительно не могу придумать ничего стоящего. Знаешь, я так часто слышу эти жалобы. Представляю. Тем более что за последний год я усвоила главное правило жизни. Просвети. Всякий раз, когда тебе кажется, что ты знаешь, чего хочешь, сталкиваешься с кем-то, из-за кого рушатся все твои планы на будущее. Некоторые называют это нерешительностью в осуществлении задуманного. А я бы назвала это вечным рецептом несчастья, — ответила я. Но, возможно, для кого-то именно эта случайная встреча — судьба? Несомненно. Проблема в другом: встретив свою судьбу, можешь ли ты удержать ее? Самое ужасное, что ответ на этот вопрос зависит от везения, времени, интуитивной прозорливости. А они нам совершенно не подчинены. Послушай человека, который пошел на компромисс с самим собой и тем загнал себя в угол. Мы ничего не можем контролировать. Нам кажется, что мы можем, но правда такова: по большей части те важные решения, которые мы принимаем в жизни, не продуманы. Мы действуем второпях, повинуясь инстинктам, а иногда и банальному страху. И вот, не успеешь оглянуться, как ты оказался в ситуации, которая тебя вовсе не радует. И ты задаешься вопросом: «Как, черт возьми, я дошел до этого?» Но ответ всем известен: мы сами хотели оказаться в этой ситуации… хотя до конца жизни можем отрицать это. Иными словами, мы сами загоняем себя в ловушку. Совершенно верно. Помнишь, как сказал Руссо: «Свободным родился человек — и везде он закован в железо»? В современной Америке человек чаще всего сам обрекает себя на несвободу… и все из-за брака. Никогда не выйду замуж. Я это уже слышал. Но поверь мне, ты выйдешь замрк. И возможно, даже не подумав хорошенько. Я рассмеялась: Откуда вы можете это знать? Потому что именно так все и происходит. Тогда мне казалось, что рассуждения Натаниэла Хантера — это всего лишь мудрость столичного циника, горюющего об утраченной молодости и нереализованных литературных амбициях. Но я знала, насколько он предан семье — и, возможно, это скрашивало его профессиональные разочарования. Пусть он был «закован в железо», но втайне был этому рад. Спустя две недеди после Рождества я, как обычно пришла на работу и обнаружила на двери редакции объявление, приглашающее всех штатных сотрудников в десять утра явиться на срочное совещание в кабинет главного редактора. Все уже собрались за столом мистера Хантера и переговаривались заговорщицким шепотом. Но самого мистера Хантера не было. Что случилось? — спросила я, присоединившись к коллегам. Ты что, не слышала? — удивилась Эмили Флоутон, одна из помощниц литературного редактора. Что слышала? Что наш счастливо женатый босс сбежал с Джейн Йейтс. Я была в шоке. Джейн Йейтс, тихая женщина лет под тридцать, работала в редакции искусств. С угловатым лицом, длинной косой, в круглых очках без оправы, она напоминала библиотекаршу, которой суждено прожить старой девой. Мистер Хантер сбежал с ней? — донесся до меня мой собственный голос. Бывает же такое, да? — сказала Эмили. — И это еще не все, он ушел с работы. Ходят слухи, что они с Джейн планируют перебраться в Нью-Гемпшир или Вермонт, чтобы он мог полностью посвятить себя писательству. Но я думала, что он счастлив в браке. Эмили закатила глаза: Дорогая, покажи мне того мужчину, который счастлив в браке! Даже если ты дашь парню полную свободу, он все равно будет чувствовать себя связанным по рукам и ногам. Больше я никогда не видела Нэта Хантера. Он так и не появился в издательстве. И на то были причины. Б 1947 году развод считался серьезнейшим проступком… и грозил не только понижением в должности, но и остракизмом. Продолжай он обманывать жену, не возникло бы никаких проблем — поскольку адюльтер еще терпели (во всяком случае, пока тебя не застукали). Но уход из семьи воспринимался в те годы как аморальный поступок, недостойный звания гражданина Америки. А уж случай с Нэтом Хантером был тем более ошеломляющий. Особенно если учесть, что объектом страсти стала женщина, которая всегда напоминала мне миссис Данверс из «Ребекки»[25 - Имеется в виду миссис Данверс, гувернантка, из фильма А. Хичкока «Ребекка» — всегда в черном и всегда немного испугана.]. По большей части те важные решения, которые мы принимаем в жизни, не продуманы. Мы действуем второпях, повинуясь инстинктам, а иногда и банальному страху. И вот не успеешь оглянуться, как ты оказался в ситуации, которая тебя вовсе не радует. Прошли месяцы после внезапного отъезда мистера Хантера, а его слова по-прежнему звучали у меня в голове. И я все время задавала себе вопрос: а это решение, в корне изменившее его жизнь, тоже было принято второпях, инстинктивно и от страха? От страха состариться в семейной западне и никогда не написать роман, о котором он так мечтал? Насколько мне известно, даже поселившись в Нью-Гемпшире с Джейн Йейтс, он так и не опубликовал свой роман. Ходили слухи, что он преподавал английский в младшем колледже неподалеку от Франконии — до самой своей смерти в 1960 году. «Болезнь печени» — такая причина смерти была указана в коротком некрологе в «Нью-Йорк таймс». Ему было всего лишь пятьдесят два года. Постоянно вспоминая его рассуждения о жизни и о том, что, размениваясь на мелочи, мы забываем о главном, я поклялась самой себе: я никогда не совершу такой ошибки. И вот, ранней весной 1947 года, в моей жизни появился Джордж Грей, двадцативосьмилетний инвестиционный банкир из «Леман Бразерс». С принстонским образованием, эрудит, вежливый и красивый (с мужественной квадратной челюстью), он был прекрасным собеседником и компаньоном. Нас представили друг другу на свадьбе одной из моих подруг по Брин-Морскому колледжу. Он пригласил меня на свидание. Я согласилась. Вечер удался. Он снова предложил встретиться. Я снова согласилась. И вечер прошел с еще большим успехом. Я решила, что Джордж Грей — славный парень. И, к моему великому удивлению, он признался (всего лишь после двух свиданий), что от меня без ума. Настолько без ума, что после месяца знакомства предложил мне руку и сердце. Взвесила ли я свое решение? Попросила ли время на раздумье, вслушалась ли к голосу сердца? Конечно нет. Я сказала «да». Не колеблясь ни секунды. 6 Новость о моем замужестве удивила всех. И больше всего — меня. Ты действительно выходишь замуж за человека по фамилии Грей[26 - Серый(англ.).]? — спросил Эрик, когда я сообщила ему о помолвке. Я знала, что ты отреагируешь именно так, — сказала я. Я не реагирую. Я просто задаю вопрос. Да, Эрик. Его зовут Грей. Доволен? В восторге. И… дай-ка вспомнить… кажется, первый раз ты обмолвилась о нем пару недель назад. На тот момент вашему знакомству было… сколько? Около двух недель, — робко ответила я. Прекрасно… всего один месяц от первого свидания до помолвки. Он просто ударник труда… хотя и в подметки не годится тому бруклинскому мальчишке. Я все ждала, когда же ты вспомнишь о нем. Да все потому, что он так и не исчез из твоей жизни… Это не правда, черт возьми! Еще какая правда. А иначе с чего бы ты рванула замуж за этого парня? А может, я его люблю? Ты несешь чушь, и сама это знаешь. Ты не из тех женщин, которые могут влюбиться в инвестиционного банкира по имени Грей. Мне бы очень хотелось, чтобы ты перестал думать за меня. Джордж — прекрасный человек. Он сделает меня очень счастливой. Он превратит тебя в ту, кем ты быть не хочешь. Как ты можешь так говорить, если даже не знаком с ним? Потому что его зовут Джордж Грей. Это имя ассоциируется у меня с трубкой и домашними тапочками… которые он будет просить подавать ему, не успеешь опомниться. Я не собака, — сказала я, и мой голос зазвенел от злости. — Я никому ничего не собираюсь подавать. Все мы в итоге делаем то, что прежде клялись не делать никогда… особенно если предаемся иллюзии любви. Это никакая не иллюзия, Эрик! Иллюзия, заблуждение, смятение — как хочешь назови эту болезнь… Суть не меняется. Я вовсе не больна… Еще как больна. И болезнь эта называется «загнать себя в ловушку… ради собственной безопасности». Надо же, ты даже знаешь, что у меня в голове. Никто не знает, что у него в голове, Эс. Никто. Вот почему мы совершаем столько глупостей. Конечно, я знала, почему выхожу замуж за Джорджа Грея. Он был таким солидным, таким надежным и был так влюблен в меня. Разве можно устоять, когда тобою восхищаются? Говорят, что ты особенная, неповторимая, что только ты смогла пробудить настоящее чувство. Джордж делал это постоянно. И я не могла остаться равнодушной. Потому что именно это я хотела слышать. К тому же он очень поддерживал меня — особенно в том, что касалось моей забытой на время писательской карьеры. Вскоре после объявления помолвки мы вышли в свет вместе с Эмили Флоутон, с которой я очень подружилась на почве отъезда Натаниэла Хантера. Эмили недавно бросил ее возлюбленный, с которым она накась два года, и, когда я в разговоре с Джорджем обмолвилась о том, что она очень одинока, он настоял, чтобы она пошла с нами на концерт в Карнеги-Холл, а потом на ужин в «Алгонкин». За столом мы с Эмили увлеченно обсуждали замену мистера Хантера — маленькую угловатую женщину лет сорока по имени Ида Спенсер. Ее пригласили из журнала «Колльерз», и она очень быстро освоилась в новой должности, показав себя жесткой директрисой (из категории старых дев), совершенно нетерпимой к чужому мнению. Мы все дружно ненавидели ее. В ожидании заказанных блюд мы с Эмили только и делали, что сплетничали о мисс Спенсер. Джордж слушал с вниманием… хотя наши офисные проблемы его мало интересовали. Но он всегда был очень дипломатичным. …и вот она мне заявляет, что я не имею права продвигать новых авторов без ее одобрения, — щебетала Эмили. — Видите ли, только она может решать, кто из авторов достоин поощрительного письма. Должно быть, она очень неуверенная в себе женщина, — заметил Джордж. Эмили восхищенно взглянула на него: Как ты догадался? Джордж отлично разбирается в людях, — сказала я. Не льсти мне, — он сжал мою руку, — а то я зазнаюсь. Ты зазнаешься? — воскликнула я. — Это невозможно. Ты слишком хорош для этого. Ты решила окончательно вогнать меня в краску, — сказал он нежно коснувшись моих губ поцелуем. — Как бы то ни было, я позволил себе предположить, что ваш босс — неуверенная в себе женщина, поскольку мне самому доводилось работать с таким типом руководителя. Ему нужно было контролировать все и вся. Каждое письмо клиенту, каждый внутренний документ нужно было нести ему на согласование. Он совал нос повсюду. А все потому, что был ужасно труслив. Он боялся делегировать кому-то часть полномочий — никому не доверял. По очень простой причине: он не доверял самому себе. Вылитая наша мисс Спенсер, — сказала Эмили. — Она настолько не уверена в себе, что ей кажется, будто мы все против нее. Собственно, поэтому мы так себя и ведем. А что потом стало с твоим боссом? Его повысили в должности, он стал директором компании. И это было благо, потому что, откровенно говоря, я уже собирался менять работу. Ни за что не поверю, — игриво произнесла я. — Чтобы ты ушел с работы? Это не сочетается с твоими представлениями о долге и ответственности. Тебя послушать, дорогая, так я какой-то зануда. Не зануда. Просто ответственный. Очень ответственный. Звучит как оскорбление, — произнес он шутливым тоном. Ну что ты, любовь моя. Я считаю, что ответственность — великое достоинство, тем более для мужа. Я бы выпила за это, — мрачно произнесла Эмили. — Все мои парни, казалось, были рождены с геном безответственности. Тебе еще повезет, — сказала я. Но не так, как тебе, — ответила Эмили. Послушайте, больше всего повезло мне, — вмешался Джордж. — Я хочу сказать, что беру в жены одну из самых многообещающих писательниц Америки. О, прошу тебя… — сказала я, краснея, как свекла. — Я опубликовала всего один рассказ. Но какой… — сказал Джордж. — Ты согласна, Эмили? Полностью, — вторила она. — В нашей редакции все считают, что это один из тройки лучших рассказов, опубликованных в прошлом году. А если учесть, что остальные три автора — это Фолкнер, Хемингуэй и Джей Ти Фаррел… Стоп! — воскликнула я. — Или я залезу под стол. Эмили застонала: Что этой женщине необходимо, Джордж, так это побольше самоуверенности. Ты обратилась по адресу, — улыбнулся он. И еще ты должен убедить ее уйти из журнала, пока он не загубил ее талант. Господи, это был всего лишь единственный рассказ, — сказала я. — Сомневаюсь, что когда-нибудь напишу еще. Конечно, напишешь, — сказал Джордж. — Потому что после того, как мы поженимся, тебе больше не придется беспокоиться насчет оплаты аренды и даже о том, как совладать с ненавистной мисс Спенсер. Ты будешь избавлена от всего этого и сможешь полностью посвятить себя творчеству. По-моему, это замечательно, — воскликнула Эмили. Я вовсе не уверена в том, что сразу же уйду из журнала, сказала я. Конечно, уйдешь, — сладко произнес Джордж. — Это как раз идеальный момент, чтобы сделать перерыв. Но это моя работа… Писательство — вот твоя настоящая работа… и я хочу предоставить тебе возможность полностью посвятить себя этому. Он потянулся и поцеловал меня в лоб. Потом встал из-за стола и извинился. От природы не уйдешь, — ухмыльнулся он. — Как насчет того, чтобы повторить напитки? Любовь — это постоянная жажда. Я улыбнулась. Натянуто. И поймала себя на мысли: какая пошлая реплика. В голове тут же всплыли обрывки недавнего разгсш («Послушайте, больше всего повезло мне… Я хочу сказать, что беру в жены одну из самых многообещающих писательниц Америки»). Как-то не верилось, что мы уже обмениваемся эпитетами «устойчивой супружеской пары»: дорогая/дорогой, любовь моя. Я даже поежилась. Так, слегка передернула плечами. Мимолетный жест. Но этого хватило, чтобы тут же задаться вопросом: а не первый ли это признак сомнения? Но я не успела погрузиться в раздумья, потому что Эмили сказала: Как же тебе повезло. Ты так думаешь? Думаю? Он просто прелесть. Да. Наверное. Наверное? Наверное? Да ты что, не видишь, кого отхватила? Очень милого человека. Милого? Да что с тобой сегодня? Ты что, приняла таблетки сдержанности или что-то в этом роде? Я просто… я не знаю… немного нервничаю, вот и все. И пожалуй, я выпью еще мартини. Официант! Я перехватила взгляд проходившего мимо человек, с подносом и сделала ему знак долить мой бокал. Конечно, ты нервничаешь, — сказала Эмили. — Ты выходишь замуж. Но, по крайней мере, ты выходишь за человека, который тебя обожает. Думаю, да… Думаешь? Да он готов целовать землю, по которой ты ступаешь. А тебя не насторожило бы такое обожание? Эмили закатила глаза, потом нахмурилась и сказала: Послушала бы ты себя. Вот смотри: ты — писательница, которую публикуют, помолвлена с человеком, который искренне верит в твой талант, собирается освободить тебя от забот о хлебе насущном, чтобы ты могла полностью посвятить себя искусству, да к тому считает тебя лучшей женщиной планеты. И, зная все это, ты можешь говорить только о своем страхе перед таким обожанием. Нет, ты сумасшедшая. Каждая имеет право на некоторые сомнения перед таким сертезным шагом, не так ли? Да, если только ей не удалось заарканить такого завидного жениха. Он ведь не добыча. Эмили. Ты опять за свое! Хорошо, хорошо… Знаешь, что я тебе скажу: если ты действительно не хочешь выходить за Джорджа, я с радостью займу твое место. А пока попытайся смириться с тем, что тебе повезло в любви. Я знаю, для тебя это чудовищное испытание… Эмили, я действительно влюблена. Просто… немного нервничаю, вот и все. Мне бы твои заботы. Эй, девчонки! Мы подняли головы. Джордж приближался к столику, его рот застыл в широкой улыбке. Не зря окружающие, глядя на него, неизменно отмечали его «мальчишеский» задор. Идеально уложенные ные на пробор светлые волосы, тяжелые роговые очки, веснушчатое лицо, слегка взъерошенный вид (даже когда он был одет с иголочки, в один из шитых по заказу костюмов его любимой марки «Брукс Бразерс») — все это придавало ему какого-то озорства, и казалось, будто и в свои двадцать восемь он готов гонять мяч на футбольном поле в Эксетере (его школьной альма-матер). Но, когда он подошел и сел за стол, я поймала себя на том, представляю его солидным банкиром, каким он станет лет через двенадцать, когда молодецкий лоск; сменится степенностью и респектабельностью. И уже не останется ни тени мальчишества, ни огонька восторженности. Что-то не так, дорогая? В его голосе сквозило беспокойство. Я вышла из своего тревожного транса и наградила его теплой, любящей улыбкой: Просто задумалась, милый. Бьюсь об заклад, она сочиняет сюжет следующего рассказа, — сказал он, обращаясь к Эмили. Или мечтает о свадебной церемонии, — произнесла Эмилли с еле заметной иронией, которую мой жених, к счастью, не уловил. А, так вот вы о чем тут болтали! Уф. Да, я знала, что Джордж Грей был вполне заурядным человеком. Да, он был из тех, кто предпочитает стоять на terra firma[27 - Твердая земля (лат.).]. У Джорджа не было ни странностей, ни капризов. Пытаясь быть cтрастным и романтичным, он зачастую выглядел откровенно глупым. Но зато он с обезоруживающей искренностью признавался, что начисто лишен воображения и не способен к полету фантазии. На нашем третьем свидании он сказал: Положи передо мной бухгалтерский отчет, и я буду увлено изучать его часами — с таким же наслаждением, как кто читает хороший роман. Но вот слушать симфонию Моцарта для меня потерянное время. Я не понимаю, что там слушать. Не нужно искать в музыке какой-то смысл. Тебе просто должно нравиться то, что ты слышишь. Знаешь, Дюк Эллингтон однажды сказал: «Если музыка приятнга на слух, значит это хорошая музыка». Он смотрел на меня с нескрываемым восхищением. Ты такая умная. Ну, это громко сказано. Ты такая культурная. Но ты тоже не из Бронкса, Джордж. Я хочу сказать, ты ведь учился в Принстоне. Это вовсе не гарантия того, что выйдешь оттуда культурным человеком, — сказал он, и мы оба расхохотались. Мне нравилась его самоирония. Нравилось и то, с каким упоеним он забрасывал меня книгами, пластинками, билетами в театр и на воскресные филармонические концерты — хотя я и знала, что для Джорджа слушать произведения Прокофьева в исполнении оркестра под управлением Родзински равносильно двум часам в кресле дантиста. Но он никогда и виду не показывал, будто ему скучно. Ему нравилось доставлять мне удовольствие, нравилось учиться. Он был прожорливым читателем — увлекался в основном увесистыми фактографическими книгами. Он был, пожалуй, единым известным мне человеком, кто прочел все четыре тома «Мирoвoro кризиса» Черчилля. Беллетристика, как он признавался, не особенно его интересовала. «Но ты можешь подсказывать мне, что нужно прочесть». Так я подарила ему «Прощай, оружие!» Хемингуэя. На следующее утро он позвонил мне на работу. Боже, что за книга, — сказал он. Ты уже прочитал? Еще бы. Как же он здорово пишет, правда? Да, у Хемингуэя этого не отнимешь. И про войну… так грустно. А тебя тронула история любви Фредерика и Кэтрин? У меня слезы текли по щекам, когда я читал финальную сцену в госпитале. Мне приятно это слышать. Но знаешь, о чем я подумал, когда дочитал книгу? О чем же, любимый? Если бы ей попался хороший американский доктор, она бы наверное, выкарабкалась. Мм… никогда об этом не думала. Но пожалуй, да, ты прав. Не то чтобы я обвиняю швейцарских врачей… Да и Хемингуэй, наверное, тоже не это имел в виду. Просто, знаешь, после этой книги я бы определенно не хотел, чтобы ты рожала в Швейцарии. Я тронута. А что еще я могла сказать? Да, что поделать, он был таким ординарным. Но я решила, что вполне смогу ужиться со столь прозаичным человеком, ведь главное, чтобы он был порядочным, ответственным, и меня так и подкупало его внимание ко мне. День свадьбы неумолимо приближался, и все это время я старательно глушила в себе сомнения о будущем с Джорджем, мысленно повторяя: он такой замчательный. Да, хорошо, я не возражаю, — сказал Эрик после того, как наконец познакомился с Джорджем. — Он дружелюбный парень. Пожалуй, слишком дрркелюбный, если честно. Как можно быть слишком дружелюбным? — спросила я. Он очень хочет понравиться. Прямо из кожи вон лезет, чтобы угодить. Но это ведь не самое плохое качество, не так ли? К тому же он, понятное дело, нервничал перед встречей с тобой. С чего ему вдруг нервничать? — удивился Эрик. Для Джорджа встреча с тобой — это все равно что встреча с отцом. Он чувствовал, что, если ты не одобришь его кандидатуру, свадьба может не состояться. Большей глупости трудно придумать. Он немного старомоден… Старомоден? Вернее сказать, он из палеозоя. Впрочем, мнение мало что значит, ты ведь все равно не послушаешь моего совета. Это неправда. Тогда ответь мне: если бы я сказал, чтоо считаю его катастрофой для тебя, непоправимой ошибкой, ты бы согласилась со мной? Конечно нет. Вопросов больше не имею. Но ты ведь так не считаешь? Как я уже сказал, он вполне нормальный парень. Просто нормальный? Мы ведь мило пообщались, не так ли? В этом он был прав. Мы встретились втроем после работы в баре стеля «Астор» на Бродвее — так было удобнее Эрику, поскольку радиостудия, где он работал, находилась за углом. Джордж чертовски нервничал. Я чертовски нервничала. Эрик был чертовски спокоен. Я заранее предупредила Джорджа о том, что мой брат отличается своеобразным мышлением, а его политические взгляды чуть левее центристских. Тогда мне не следует говорить ему о том, что я вхожу в комитет по выдвижению губернатора-республиканца Дьюи на пост президента? У нас свободная страна, ты можешь говорить Эрику все, что пожелаешь. Но только знай, что он до мозга костей демократ, ненавидит Республиканскую партию и всех, кто ее поддерживает. И тем не менее я никогда и ни за что не позволю диктовать тебе, что говорить, а что нет. Выбор исключительно за тобой. Он подумал над моими словами, потом сказал: Пожалуй, я не буду затрагивать политику. И ему это удалось. Точно так же, как удалось на удивление толково поговорить с Эриком о нынешнем состоянии Бродвея, о работе федерального театрального проекта (Эрик даже предался воспоминаниям о годах работы с Орсоном Уэллсом), задать несколько умных вопросов о том, вытеснит ли новомодное средство информации под названием «телевизор» старое доброе радио (на мой брат едко заявил: «Оно не только убьет радио… но и снизит общий уровень культуры населения процентов на двадцать пять»). Меня порадовало (и тронуло) то, как выгодно подал себя Джордж, развив темы, особенно интересные моему брату… тем более что я лишь однажды обмолвилась ему о том, что Эрик когда-то работал в федеральном театральном проекте. Но в этом был весь Джордж — как всегда, педантичный, хорошо подготовленный, умеющий расположить к себе собеседника. Слушая, как он ведет интеллигентную беседу о предстоящем бродвейском сезоне — при этом прекрасно зная, что театр на самом деле Джордж утомляет, и он, должно быть, за неделю до этой встречи штудировал «Вэраети» и другие шоу-бизнесовские журналы, — я испывала к нему настоящую любовь. Потому что знала: он делает это ради меня. Ближе к концу встречи Джордж извинился, сказав, что ему нуж нопозвонить на работу. Как только он отошел на почтительное расстояние, Эрик сказал мне: Что ж, ты действительно неплохо его подготовила. На самом деле я ему мало что рассказывала о тебе. Тогда снимаю шляпу. Правда? Для республиканца он на редкость образованный и культурный. Откуда ты знаешь, что он республиканец? О, только не надо. У него же на лбу написано. Готов держать пари, что он спонсирует кампанию по выдвижению Дьюи на президента. Я не знаю… Да уж конечно. И бьюсь об заклад, что старик Грей — большая шишка в республиканской ячейке Вестчестерского округа. Черт возьми, Эрика невозможно было провести. В одном он только ошибся: Эдвин Грей, отец Джорджа, на самом деле был председателем отделения республиканской партии всего штата Нью-Йорк, губернатора Дьюи считал своим лучшим другом и выступал неофициальным советником молодого восходящего политика Нельсона Рокфеллера. Да, мой будущий свекр был влиятельной фигурой. Видный юрист — старший партнер крупной юридической фирмы с Уолл-стрит, — своим консерватизмом он очень напоминал мне отца. Его жена, Джулия, была женщиной сдержанной, с аристократичными манерами и хотя и не высказываемой вслух, но вполне читаемой по лицу верой в то, что мир делится на два лагеря: внушающее ужас быдло и горстку индивидов, которых она соизволит находить интересными. Греи были пресвитериане — ив религии, и в темпераменте. Они жили экономно, как и подобает сквайрам, в Гринвиче, штат Коннектикут, который тогда, в сороковые, был глубокой провинцией. Их поместье — с особняком в псевдотюдоровском стиле на четырнадцать спален — занимало семь акров шикарного леса, раскинувшегося по берегам реки. Здесь была настоящая сельская идиллия. Незадолго до того, как Джордж сделал мне предложение, он пригласил меня туда на уик-энд. Я знаю, ты им понравишься, — сказал он, когда мы сели в поезд, отходящий с Центрального вокзала. — Но надеюсь, тебя не отпугеут их манеры. Старики у меня строгие и правильные. Похоже, как и мои, — сказала я. Как оказалось, в сравнении с Греями мои покойные родители были просто сумасшедшей богемой. Хотя будущие родственники отнеслись ко мне вежливо и даже с интересом, гораздо больше их волновал собственный домашний протокол, коему они неукоснительно следовали. Они тщательно одевались к обеду. Напитки подавал в гостиную одетый в ливрею слуга. Трапезу накрывали в официальной обеденной зале. Миссис Грей безропотно подчинялась мужу и не имела права голоса. Только муж высказывал мнение, в то время как миссис Грей вела пустую светскую беседу и задавала мне вопросы. Впрочем, делала она это весьма умело, расспрашивая о моих родителях, образовании, профессиональном резюме, мировозрении. Я знала, к чему все это: она проверяла, подхожу ли я ее сыну. Я отвечала на вопросы вежливо и непринужденно. Старалась, чтобы мой голос не выдавал ни излишнего волнения, ни пренебрежения. Мои ответы неизменно встречали скупую улыбку, так что невозможно было угадать, что на самом деле думает хозяйка. Пока продолжалась эта викторина, Джордж сидел, уставившись в свою тарелку. Старик Грей тоже устранился от допроса — хотя внимательно прислушивался к тому, что я говорю… я успела это заме когда на мгновение отвела взгляд от миссис Грей. Он разглядывал меня, подперев подбородок руками, словно судья на скамье, однажды он перебил жену, задав мне вопрос, был ли мой отец членом Хартфордского клуба — элитного заведения, где собирались сливки хартфордского бизнес-сообщества. Он был его президентом в течение двух лет, — тихо ответила я. И бросила быстрый взгляд на Джорджа. Он пытался подавить смешок. Когда я снова перевела взгляд на Грея-старшего, то успела заметить его одобрительный кивок, которым он словно бы говорил: если твой отец был президентом Хартфордского клуба, значит, ты не так уж безнадежна. Уловив намек, миссис Грей тут же удостоила меня очередной сдержанной улыбкой — правда, чуть шире обычной, но все равно холодной. Я улыбнулась в ответ, втайне подумав: когда людей оценивают по престижности школ и колледжей, по политическим взглядам, клубам, в которых состояли их родители, — это формализм, который обычно скрывает узость мышления. Мои родители тоже следовали этому жесткому принципу отбора — и я посочувствовала Джорджу, который, как и я, вырос в тако эмоционально холодном окружении. Однако, в отличие от меня, у него не было Эрика, который служил бы противовесом родительскому гнету. Конечно, я знала историю его старшего брата, Эдвина. Он был гордостью семьи. < о ник-выпускник школы в Эксетере. Капитан школьной кол о лакроссу. Блестящий студент Гарварда, который он закончил с дипломом summa cum laude в 1940 году. Ему светила Гарвардска\ школа права, но он решил пойти по призыву в армию в звании второго лейтенанта. Так вместо Гарвардской школы права он оказался на войне, где и погиб при высадке союзнических войск в Нормандии. Думаю, родители так до конца и не оправились после его смерти, — сказал мне Джордж на втором свидании. — Для них он был воплощением всех честолюбивых надежд. Они обожали его. Я уверена, они обожают и тебя, — сказала я. Он лишь грустно пожал плечами и ответил: Я никогда не был ни спортсменом, ни вундеркиндом. Но ты же поступил в Принстон. Да, но только потому, что отец похлопотал… о чем он до сих пор мне напоминает. Мои оценки в Эксетере были не слишком-то высокими. А в колледже я не только не входил в спортивную команду, но и вообще звезд с неба не хватал. Собственно, в учебе я был хорошистом, но для моих родителей «хорошист» был синонимом «неудачника». Они рассчитывали только на блестящие результаты. Я не соответствовал их ожиданиям. В жизни есть куда более высокие ценности, помимо хороших оценок или лидерства в команде по лакроссу. Но мои родители были такими же. Для них существовала только высшая форма добродетели. Моральные принципы превыше всего. Позже Джордж признался, что полюбил меня именно в тот момент — потому что я, пройдя такую же школу воспитания, как никто понимала, в какой обстановке он рос… и тоже знала цену добродетель и моральные принципы. Ты не только красивая, — сказал он мне в тот вечер. — Мы с тобой еще и говорим на одном языке. И вот, сидя за столом напротив его чопорных родителей, я особо остро ощутила родство душ с Джорджем. Мы были скроены из одной и той же жесткой и неуютной материи. Мы оба пытались разорвать оковы аристократизма. Мы понимали друг друга. Как и я, Джордж обжегся в любви. Он мне не рассказывал об этом подробно, лишь обмолвился о том, что у него два года длился роман с женщиной по имени Вирджиния, дочерью известного юриста с Уолл-стрит, так что «высокое одобрение» со стороны его родителей было получено молниеносно. Когда она разорвала помолвку (потому что влюбилась в сына сенатора от штата Пенсильвания), родители Джорджа были в шоке, восприняв это как очередной провал сына-неудачника. Он спросил у меня про Джека, но я ограничилась скупыми фразами, назвав этот эпизод «романтической глупостью», тем более что парень скрылся в Европе, прежде чем наши отношения перерасти в нечто более серьезное. Он был дурак, что потерял тебя, — сказал Джордж. А она — тебя, — тут же ответила я. Я сомневаюсь в том, что она так думает. А я думаю. И это главное. Он покраснел от смущения, потом потянулся через стол и взял меня за руку. По крайней мере, на этот раз мне повезло, — сказал он. Наверное, всему свое время. Несомненно, наша встреча произошла вовремя для нас обоих. Нас объединяло происхождение, уровень образования, социальное положение. И что важно, мы оба были готовы к браку (несмотря на все мои тайные возражения, я знала, что это так). Джордж был надежным человеком. Уравновешенным, ответственным. Он беззаветно любил меня. Я не испытывала к нему особой страсти, но убеждала себя в том, что это совсем не обязательно. В конце концов, что принесла мне страсть к Джеку? Только разбитое серда. Нет, я давно решила, что страсть — это для дураков. Она затуманивает мозги. Лишает способности рационально мыслить. Наставляет на ложный путь. Страсть — это ошибка, которую я не собирали повторять. И вот тогда, за столом, перехватив его взгляд, исполненный нежности и любви, я приняла решение. Если он сделает мне предложение, я его приму. Обед прошел удачно. Мы вели светскую беседу. Я рассказала несколько безобидных анекдотов о работе в журнале. Тактично промолчала, когда Грей-старший разразился гневной тирадой в адрес Гарри Трумэна, назвав его социалистом-галантерейщиком (будь жив мой отец, у них с Греем случилась бы любовь с первого взгляда). Изобразила интерес, когда старик Грей втянул Джорджа в дискуссию на злободневную тему: о новых правилах общепита в Принстоне, обязывающих обслуживать членов всех религиозй конфессий («Это все еврейское лобби продавливает нужные им законы», — бушевал Грей-старший, на что Джордж лишь пожал плечами и равнодушно кивнул головой). Я много улыбалась и высказывалась, только когда спрашивали мое мнение. После обеда мы перешли в библиотеку. Хотя я чувствовала, бренди мне совсем не помешает, я не решалась попросить. Да мне собственно, и не предлагали — Грей-старший налил только Джорджу и себе. В камине горел огонь. Я потягивала кофе из миниатюрной чашечки. Одна стена библиотеки была сплошь увешана фотографиями Эдвина, сделанными в разные годы его жизни. Столик рядом с диваном тоже был отдан под фотопортреты Эдвина — теперь уже в военной форме. Он действительно выглядел ослепительно. Комната напоминала мемориал — я оглядела все стены и поверхности в поисках фотографий Джорджа. Не было ни одной. Как будто читая мои мысли, миссис Грей сказала: У нас много фотографий Джорджа в других комнатах. А библиотека посвящена Эдвину. Конечно, — тихо ответила я и добавила: — Наверное, невозможно пережить такую утрату. Мы не единственная семья, потерявшая сына, — сказал Грей-старший, и его голос слегка дрогнул. Я не хотела сказать, что… Скорбь — это очень личное, вы так не думаете? — произнес он и отвернулся от меня, чтобы долить себе бренди. Прошу прощения, если я сказала что-то не то. Последовала пауза. Молчание длилось, наверное, целую минуту. Наконец его нарушила миссис Грей. Ее голос был еле слышен. Вы правы. Чувство утраты никогда не пройдет. Потому что Эдвин был исключительным. Он был чрезвычайно одаренным человеком. Она быстро взглянула на Джорджа, потом опустила голову и уставилась на свои руки, сцепленные на коленях. Его никто не заменит. Снова воцарилось молчание. Джордж смотрел на огонь, его глаза были полны слез. Вскоре я извинилась и поднялась в гостевую комнату, где мене разместили. Я разделась, облачилась в ночную сорочку и забралась в постель, укрывшись с головой одеялом. Сон не шел — что было неудивительно, поскольку я все еще пыталась осмыслить то, что произошло за обедом, а потом в библиотеке. Мне было жаль Джорджа, который словно расплачивался за смерть Эдвина. Чувство утраты никогда не пройдет. Потому что Эдвин был исключительным. Он был чрезвычайно одаренным человеком… Если бы она в тот момент не взглянула на Джорджа, я бы подумала, что она просто пытается выразить материнскую скорбь. Но в присутствии Джорджа обронив фразу о том, что никто не заменит его брата, она словно хотела сказать ему (и мне): если я должна была потерять одного ребенка, то почему не тебя? Я не могла поверить в такую жестокость. Во мне опять шевельнулась жалость к Джорджу, желание защитить его. И в голове зародился план: освободить этого человека от семьи, дав ему взамен свою любовь. Я нисколько не сомневалась в том, что со временем полюблю его. Прошло около часа, а я все лежала, разглядывая потолок спальни. Потом я расслышала шаги на лестнице, открылась и закрылась дверь комнаты Джорджа (она была напротив). Я выждала минут, после чего встала, вышла из комнаты и на цыпочках прокралась по коридору. Без стука, я тихо приоткрыла дверь кол Джорджа. Он уже был в постели, с книгой. Он удивленно посмотрел на меня. Я приложила палец к губам, закрыла за собой дверь, подошла к его кровати и присела с краю. Я заметила, что на нем полосатая пижама. Я погладила его по волосам. Он вытаращился от изумления. Я наклонилась и поцеловала его в губы. Он ответил на мой поцелуй — поначалу нервно, но потом с жадностбю и страстью. Уже через мгновение я мягко отстранилась. Поднявшись, сняла через голову ночную сорочку. В комнате было: прохладно, меня охватила дрожь. Я забралась к нему под одеяло. Обхватила его голову руками и начала нежно целовать его лицо. Он был напряжен. Это безумие, — прошептал он. — Мои родители… Шш… — Я приложила палец к губам. Потом забра на него. Это был первый раз, когда мы занялись любовью. В отлич Джека, Джордж играл по правилам того времени, когда добрачный секс считался делом рискованным, опасным и допускался лишь после продолжительного знакомства с партнером. Хотя мы и целовались, сдержанность Джорджа говорила о том, что он все-таки не готов раскрепоститься и сделать решающий шаг. По тому, как он расспрашивал меня об отношениях с Джеком (и интересовался, насколько автобиографическим был рассказ «Увольнение»), я поняла, что он не строит иллюзий о моей девственности. Но сейчас, оказавшись с ним в постели, я догадалась о том, что у него все было впервые. Он волновался. Он был неловок. Он торопился. Настолько, что уже потом, когда все было кончено, рухнул на меня и прошептал: Мне очень стыдно. Не надо, — успокоила я его. — У нас еще все впереди. Правда? Конечно. Если ты захочешь. Я хочу. Вот и хорошо. А то я уже начала сомневаться… Сомневаться в чем? В том, что это когда-нибудь произойдет. Я никогда не был искушенным соблазнителем. Так уж и никогда? Он отвернулся: Никогда. И даже с Вирджинией? Ее это не интересовало. Бывает. Да, но, как правило, не с женихом. Что ж, тогда тебе повезло, что у вас все кончилось. Представь, какой унылый получился бы брак. Больше всего мне повезло в том, что я встретил тебя. Ты мне льстишь. Ни в коем случае. Ты замечательная. Мои родители тоже так считают. В самом деле? Ты произвела на них впечатление. Поверь мне. Честно говоря, мне было трудно догадаться, что у них на уме. Просто они такие люди. У них две религии: пресвитерианство и подозрительность. И все равно это не дает им права так унижать тебя. Это все из-за смерти Эдвина. Его смерть должна была заставить их еще больше дорожить тобой. Они дорожат мною. Только они не привыкли открыто выражать свои чувства. Они недооценивают тебя. Так нельзя. Он в изумлении уставился на меня: Ты действительно так думаешь, Сара? Я очертила пальцем контур его лица. Да, — сказала я. — Я действительно так думаю. Я выскользнула из его комнаты перед рассветом. С час провалялась в своей постели, но так и не смогла заснуть. Так что решила не мучаться и принять ванну. Потом оделась, спустилась вниз, намереваясь прогуляться. Направляясь к входной двери, я прошла мимо столовой и вдруг услышала голос: Должно быть, вы плохо спали, мисс Смайт. Я остановилась и увидела миссис Грей, которая сидела во главе обеденного стола. Она уже была одета и причесана, перед ней стояла чашка кофе. Не так уж плохо. Она наградила меня взглядом, в котором смешались ирония и презрение. Ну, вам виднее. А Джордж еще спит? Я отчаянно старалась не покраснеть. Кажется, мне это не удалось, потому что она удивленно вскинула брови. Откуда же мне знать? В самом деле. Кофе? Я бы не хотела мешать вам… Если бы вы мне мешали, я бы, наверное, не предложила вам присоединиться ко мне за чашечкой кофе? Что ж, от кофе не откажусь, — сказала я, усаживаясь стол. Она встала и подошла к сервировочному столику, на котором стояли серебряный кофейник и фарфоровый сервиз. Она к мне кофе, вернулась за стол и села напротив меня. Думаю, кофе как нельзя кстати после вашей беспокойной ночи, — сказала она. О господи… я поднесла чашку к губам и отхлебнула. Потом снова поставила чашку на блюдце. Совершая это нехитрое дейсвие, я успела принять решение и проигнорировала ее последнюю реплику. Вместо этого я спросила: А вы сами плохо спали? Я всегда плохо сплю. А вы не ответили на мой вопрос. Я выдержала ее взгляд. Если бы вы задали мне вопрос, миссис Грей, я бы тотчас ответила на него. Потому что иначе это было бы неучтиво. Но вы не задавали мне вопроса. Вы просто сделали замечание. Последовала ее фирменная натянутая улыбка. Теперь я понимаю, почему вы писатель. Вы потрясающе наблюдательны. Я не писатель. Разве? — удивилась она. — А как же тогда тот рассказ в журнале «Субботним вечером/Воскресным утром»? Один опубликованный рассказ не делает человека писателем. Какая скромность… особенно на фоне нескромности рассказа. были влюблены в того моряка? Это рассказ, миссис Грей, а не автобиография. Конечно, милая. Двадцатичетырехлетние писательницы всегда сочиняют рассказы о любви своей жизни. Есть такое понятие, как художественный вымысел… Но только не в таком рассказе, как у вас. Это довольно распространенный жанр: романтическая исповедь; их охотно публикуют в дамских журналах вроде «Домашнего собеседника»… Если вы пытаетесь оскорбить меня, миссис Грей… Ну что вы, милая. Только ответьте мне на вопрос… и обратите внимание, я все-таки задаю вопрос: вы действительно провели ночь со своим моряком в дешевом отеле? Я тщательно взвесила последствия своего ответа. Нет, на самом деле он провел ночь в моей квартире. И он не был моряком. Он служил в армии. Последовала пауза, пока она потягивала кофе. Спасибо, что внесли ясность. Пожалуйста. И если вы думаете, что я собираюсь рассказать об этом Джорджу, то вы ошибаетесь. Думаю, Джордж уже знает. Не будьте так уверены в этом. Когда дело касается женщин, мужчины слышат только то, что им хочется слышать. Это один из многочисленных изъянов их пола. Вы считаете своего сына Джорджа неудачником, не так ли? Джордж — славный мальчик. Не лидер по жизни, но скро, ный и благородный. Лично мне не понятно, что нашла в нем такая умная девушка. Ваш брак не будет удачным. Потому что в конце концов он вам наскучит. А кто говорит, что мы поженимся? Поверьте мне, вы поженитесь. C'est le moment juste[28 - Сейчас самый момент (фр.).]. Вот все и происходит. Но это будет серьезная ошибка. Могу я задать вам вопрос, миссис Грей? Конечно, милая. Гибель вашего сына вселила в вас столько горечи или вы всегда были такой суровой и безрадостной? Она поджала губы и уставилась на свое отражение в черном глянце кофе. Потом подняла на меня взгляд: Я получила огромное удовольствие от нашей беседы, дорогая. Она была очень поучительной. Для меня тоже. Я рада. И, должна сказать, что после нашей короткой беседы я сделала для себя одно открытие… кажется, у вас, писателей называется прозрением. И что именно вы открыли для себя, миссис Грей? Мы никогда не полюбим друг друга. В тот же день, ближе к полудню, мы с Джорджем возвращались поездом на Манхэттен. Мы расположились в пассажирском вагоне с баром. Он настоял на том, чтобы мы взяли бутылку шампанского (которое оказалось местным игристым вином). Всю дорогу до Центрального вокзала он держал меня за руку. И смотрел на меня с обожанием. Он выглядел по уши влюбленным — должно быть, именно это посткоитальное сияние исходило от меня в то утро Дня благодарения восемнадцать месяцев тому назад. На полпути, где-то южнее Порт-Честера, он сказал: Выходи за меня замуж. И я услышала собственный голос: Хорошо. Он, казалось, не ожидал такого ответа: Что? Хорошо, я выйду за тебя замуж. Ты серьезно? Да. Серьезно. На смену первоначальному потрясению пришла эйфория. Я не верю, — воскликнул он. Придется поверить. Я должен буду позвонить родителям, как только мы приедем на Манхэттен. Вот они обрадуются! Особенно мама. Еще как обрадуются, — тихо сказала я. Я ни слова не сказала Джорджу о той милой беседе, что состоялась сегодня за завтраком между мной и его матерью. Как не сказала о ней и Эрику. Потому что знала: стоит мне хотя бы намекнуть брату о содержании разговора с миссис Грей, рассказать ему о невиданной чопорности семьи, в которую я собираюсь влитъся, — и он непременно попытается отговорить меня от помолвки. Так что я ничего не сказала, кроме того, что я чертовски счастлива и уверена в правильности своего решения. Эрик встретился с Джорджем в баре отеля «Астор». Нашел его довольно приятным. Прзже, когда Джордж спросил меня, произвел ли он впечатление на моего брата, я ответила: «Он в восторге». Точно так же, как твоя мать в восторге от меня. Ох уж эта ложь, которой мы обмениваемся в стремлении отвернуться от режущей глаза правды. Разумеется, сразу после того, как я приняла предложение Джорджа, в моей голове все настойчивее стал звучать голос сомнений. Причем чем больше времени я проводила с Джорджем, тем громче становился голос, и это меня пугало. В конце концов, по прошествии нескольких недель, голос уже не смолкал, так что я начала подумывать: пора выпутываться из этой ловушки. И быстро. Но однажды утром я проснулась и обнаружила, что серьез больна. Всю неделю мое утро начиналось с бешеного рывка в ванную. Уверенная в том, что подцепила какую-то кишечную инфекцию, я записалась на прием к доктору Балленсвейгу. Он сделал несколько тестов. Когда он выдал мне результат, я испытала состояние, близкое к обмороку. Из дома я сразу же позвонила Джорджу в банк. Здравствуй, дорогая, — сказал он. Нам нужно поговорить. Что случилось? — вдруг разволновался он. Я набрала в грудь воздуха. Что-то ужасное? Ну, это как посмотреть. Говори же, дорогая. Говори. Я снова глубоко вдохнула. И выдохнула: Я беременна. 7 Прошло еще несколько ужасных дней, прежде чем я решилась пойти к Эрику и выложить ему новость. Он поморщился, потом надолго замолчал. Наконец он задал мне вопрос: Ты счастлива от этого? И вот тогда я разрыдалась, уткнувшись ему в плечо. Он обнял меня и нежно покачал утешая. Ты не должна оставлять все, как есть, если не хочешь этого, — прошептал он. Я подняла голову: Что ты предлагаешь? Я просто говорю, если ты хочешь избавиться, я, наверное, смогу тебе помочь. Ты имеешь в виду медицинским путем? Он кивнул: Моя приятельница-актриса знает одного врача… Я жестом заставила его замолчать: Об этом не может быть и речи. Хорошо, — сказал он. — Я всего лишь предложил… Да, я знаю, и очень тебе благодарна… Я снова прильнула к нему и заплакала: Черт возьми, я просто не знаю, что делать. Позволь спросить: ты действительно хочешь выйти замуж за этого парня? Нет. Это ошибка. Даже его мать сказала мне об этом. Когда? После той ночи, что я провела в их доме в Гринвиче. Не в ту ли ночь вы с Джорджем… Я кивнула. И покраснела. Она как-то узнала об этом. Должно быть, стояла под дверью, прислушивалась. Как бы то ни было, если она говорит, что это ошибка, тогда, значит, ее не сильно шокирует твое решение разорвать помолвку. Ты не можешь без шуточек. Джордж знает, что я беременна. Его родители знают, что я беременна. Кто же мне позволит так запросто все порвать? Но мы же не при феодальном строе, несмотря на все усилия республиканцев. Ты не рабыня. И вольна делать все, что хочешь. Ты имеешь в виду растить ребенка одной? Да. Собственно, мы можем делать это вместе. До меня не сразу дошел смысл его слов. Я тронута. Глубоко тронута. Но это бредовая идея. И ты это знаешь. Я не смогу вырастить ребенка одна. Но я же буду рядом. Я не об этом. Тебя волнует, что скажут люди? Меня волнует, что я стану изгоем. Ты сам не раз говорил: в душе мы пуританская страна. Мы осуждаем любого, кто совершает сексуальное прегрешение. А внебрачный ребенок, к тому же всоспитываемый матерью-одиночкой, — грех вдвойне. Значит, вынужденный брак — это достойная альтернатива. Я уверена, что смогу сделать наш брак счастливым. Джордж — неплохой человек. Неплохой человек. Звучит как приговор, Эс. Я знаю, знаю. Но… что я могу сделать? Один решительный телефонный звонок. Скажи ему, что у тебя будет ребенок, но не будет его в качестве мужа. Я не настолько храбрая, Эрик. И к несчастью, я консервативна. Что ж, к тому времени, как Джорджик и его родители доконают тебя, ты будешь вполне чувствовать себя ибсеновской героиней. Большое спасибо. Кстати, как они восприняли новость? Я задумалась, потом ответила: Как им и положено. Как положено? Что ты имеешь в виду? Скажем так, отреагировали сдержанно, как обычно. Ну конечно, они же «белая кость», а не какие-то там плебеи итальянцы. Разумеется, они вынуждены сдерживать свои эмоции. Но думаю, на этот раз сдержанность была ледяная. Я промолчала. Потому что Эрик был, как всегда, прав. Хотя о нашей помолвке Джордж сообщил родителям в тот же день, как я приняла его предложение, было решено, что мы подождем месяц-два, прежде чем назначать день свадьбы. А потом я побывала у доктора Балленсвейга, и мне пришлось объявить Джорджу новость о ребенке. Он воспринял ее с энтузиазмом, сказав, что мечтает о детях. Я все-таки не преминула заметить, что ребенок несколько осложняет брак, тем более если будущие супруги до помолвки были знакомы лишб месяц. Но Джордж заверил меня, что все к лучшему. У нас все будет тип-топ, — сказал он. — Мы ведь так любим друг друга, и нам не страшны никакие трудности. Тип-топ. Замечательно. Естественно, — сказал он, — мать и отец не слишком обрадуется тому, что со свадьбой теперь придется поторопиться. Ты скажешь им, да? В телефонной трубке воцарилось долгое молчание. Когда он наконец заговорил, его голос звучал так, будто он только что записался добровольцем в передовой отряд по борьбе с индейцами. Конечно, скажу, — нервно произнес он. — И я уверен, они будут в восторге оттого, что скоро станут бабушкой и дедушкой. Вечером того же дня он выехал в Коннектикут. Рано утром у меня в офисе раздался телефонный звонок. Это была моя будущая свекровь. Говорит Джулия Грей, — сухо произнесла она. О, здравствуйте, — разволновалась я. Завтра я планирую быть в городе. Нам необходимо встретиться. Скажем, в четыре пополудни в «Палм Корт» отеля «Плаза». Договорились? Прежде чем я успела ответить, она уже повесила трубку — красноречиво давая понять, что ей плевать, удобно ли мне ветретиться с ней в назначенное время. Меня как будто вызвали повесткой. И я должна была явиться во что бы то ни стало. Я тут же сняла трубку и позвонила Джорджу на работу. Дорогая, я как раз собирался тебе звонить, — приветствовал он меня. Твоя мама тебя опередила. О, понимаю. И по ее резкому тону можно судить о том, как она восприняла новость. Он откашлялся. Громко. Потом сказал: Естественно, для них это был сюрприз. Но после первоначального… мм… Шока? Да, ну… мм… по правде говоря, они были шокированы. Но это длилось всего какое-то мгновение. После чего они… Пришли в ярость? Да нет, задумались. Теперь они действительно меня ненавидят. Дорогая, вовсе нет. Наоборот… Что наоборот? Они думают, что я — отличная партия?! Идеальная жена банкира? Я как будто слышала, как он ерзает на другом конце трубки. Дорогая, все будет хорошо. Просто отлично. Доверься мне. Кажется, у меня нет выбора? И не переживай из-за грубости матери. Это просто… Ее стиль, я так полагаю? Надо же, ты даже знаешь, что я хотел сказать. Я положила трубку. Схватилась за голову. Я чувствовала себя загнанной в угол, в западню. И оттуда было не выбраться. На следующий день я вышла из редакции в половине четвертого дрожа от страха, двинулась вверх по Пятой авеню. Я вошла в «Плаза» в назначенное время. Миссис Грей сидела за столиком в «Палм Корт». Она увидела меня. И даже не улыбнулась. Не протянула мне руки. Она просто жестом указала на соседний стул и сказала: Присаживайся, Сара. Я послушно опустилась на стул. Она долго смотрела на меня, и ее плотно сжатые губы казались тонкой линией, которая делит лицо на две половинки. Я пыталась выдержать ее пристальный и презрительный взгляд. От волнения начала разминать кисти рук. Разумеется она это заметила. Ты что, нервничаешь, Сара? — мягко спросила она. Мои руки словно сковало льдом. Да. Я нервничаю. Думаю, если бы я была на твоем месте, я бы тоже нервничала. Впрочем, я бы никогда не оказалась в такой ситуации. За безрассудство всегда приходится платить слишком дорого. Я так полагаю, вам это состояние не знакомо? Ее губы растянулись в фирменной улыбке. Нет, — сказала она. Неужели за всю жизнь ни одного опрометчивого шага? Боюсь, что нет. Как вы строго себя контролируете. Приму это как комплимент, Сара. Но вернемся к делу… Я и не думала, что у нас деловая встреча. О да! Разговор наш сугубо деловой. Поскольку что касается меня, то я не вижу иного предмета разговора, кроме как спешной подготовки к свадьбе. Мы не хотим, чтобы ты шла к алтарю заметно enceinte[29 - Беременная (фр.).]. Это понятно? И снова ледяная улыбка. Я промолчала. Разумеется, все присутствующие на церемонии будут знать, почему нам пришлось перенести дату свадьбы. И это, в свою очередь, означает, что придется обойтись малым кругом гостей и 6ез помпы. Боюсь, что это не будет соответствовать твоим детским фантазиям о пышной свадьбе с белым платьем… Откуда вам знать, какими были мои фантазии? — спросила я, уже не скрывая злости. Разве не все девочки мечтают о грандиозной свадьбе? Нет. Ах да, совсем забыла, ведь вы с братом всегда шли не в ногу с остальными, к великому огорчению ваших замечательных родителей. Я смерила ее суровым взглядом: Как вы смеете делать такие выводы… Я не делаю никаких выводов, дорогая, я просто излагаю факты. У нас в Хартфорде остались старые добрые друзья — Монтгомери. Они ведь были вашими соседями, n'est-cepas? Да. Они жили неподалеку. Так вот, когда мы с мистером Греем узнали — следует сказать, очень неожиданно, — что ты будешь нашей невесткой, мы peшили заглянуть в твое прошлое. И как оказалось, мистер Грей знаком с мистером Монтгомери еще по Принстону. Выпуск 1908 года. А мистер Монтгомери и его жена, Мириам, прекрасно знают вашу семью. Я, например, даже не догадывалась, что твой брат — коммунист. Он не коммунист. Но ведь он вступил в партию, не так ли? Да… но это было в тридцатые годы, тогда это было модно… Модно? Насколько мне известно, коммунистическая партия мечтает свергнуть правительство этой страны. В этом ты видишь особый шик, Сара? Он вышел из партии в сорок первом. Он допустил ошибку. И сейчас сам это признает. Какая жалость, что ваши бедные родители не могут сльшать это признание. Я почувствовала, что закипаю. Эрик, возможно, и не придерживался традиционных взглядов, но он всегда оставался хорошим сыном для своих родителей… и он лучший на свете брат. Меня всегда восхищает преданность семье. Особенно при такой нетрадиционности. Я не понимаю, о чем вы. О, да все ты понимаешь. Так же, как и ваши покойные родители. Говорят, что нетрадиционностъ твоего брата настолько огорчала отца, что ускорила его смерть. Это неслыханно… обвинять Эрика… Никто никого не обвиняет, Сара. Я просто передаю то, что слышала от других. Точно так же я слышала, что ты воспротивилась воле отца и переехала в Нью-Йорк по окончании Брин-Морского колледжа. Вскоре после этого отца настиг удар… Еще немного — и я бы закричала на нее. Или влепила ей пощечину. Или плюнула в лицо. Сердце рвалось из груди. Она заметила состояние и отреагировала на него одной из своих противных улыбок, которые провоцировали меня на поступок, достойный порицания… и за который мне пришлось бы заплатить непомерно высокую цену. И эта же улыбка заставила меня сдержаться. Выровняв дыхание, я просто встала и сказала: Нам больше не о чем с вами говорить, миссис Грей. Ее голос даже не дрогнул. Если ты сейчас уйдешь отсюда, дорогая, ты создашь себе огромные проблемы. Мне все равно. Еще как не все равно. Знаешь, я не могу себе представить респектабельный семейный журнал вроде «Субботы/Воскресенья», который держит у себя в штате незамужнюю мать-одиночку. И когда тебя выгонят из журнала по моральным соображениям, кто возьмет тебя на работу? Дальше. Вопрос с твоей квартирой. Разве нет такого пункта в стандартном договоре аренды… мистер Грей как-то вскользь упоминал… о том, что хозяин квартиры может избавиться от жильцов, ведущих аморальный образ жизни? Конечно, наличие внебрачного ребенка не совсем точно соответствует букве закона… но разве у тебя хватит сил и средств, чтобы противосто такому обвинению в суде? Я снова села. Я ничего не сказала. На какое-то мгновение миссис Грей опустила голову. И когда снова посмотрела на меня, она была сама любезность. В душе я знала, что ты здравомыслящая девушка, Сара. И я уверена в том, что с этой минуты мы с тобой поладим. Чаю? Я не ответила. Возможно, потому, что во мне бушевали такие чувства, какие, должно быть, испытывает осужденный преступник, когда его приговаривают к пожизненному заключению. Перед мной зияла бездна. И я летела в нее. Я принимаю твое молчание как согласие, — сказала она и подала знак официанту. — А теперь к делу. Бракосочетание… Она изложила план церемонии. Учитывая особые обстоятельства, о венчании в семейной приходской церкви в Коннектикуте не могло быть и речи («Просто неприлично устраивать такое событие с уведомлением всего за две недели»). Поэтому состоится традиционная служба в коллегиальной церкви Марбл на Манхэттене, куда мне разрешалось пригласить четырех гостей, включая моего брата. («Я так полагаю, он подведет тебя к жениху?» — сухо спросила она.) После венчания предусматривался скромный, без изысков, прием. Здесь же, в «Плазе». Джорджу предстояло заняться организацией медового месяца, хотя миссис Грей посоветовала ему «уютный и скромный отель» в Провинстауне, где он в конечном итоге и забронировал номер на неделю. После медового месяца мы должны были переехать в наш новый дом… в Старом Гринвиче, штат Коннектикут. Мне понадобилось время, чтобы осмыслить эту новость. Мы с Джорджем переезжаем… куда? В Старый Гринвич, в Коннектикут. Ты хочешь сказать, он не объявил тебе об этом? Учитывая то, что он сообщил вам нашу новость только вчера вечером… Конечно, конечно. У бедного мальчика сейчас голова кругом. Как бы то ни было, когда вчера вечером он явился к нам с радостной новостью, мистер Грей сделал шикарный сюрприз. В качестве свадебного подарка вам обоим мы отдаем домик, который прикупили в прошлом году в качестве инвестиции в Старом Гринвиче. Пойми правильно — это, конечно, не особняк. Но вполне приличный стартовый дом для молодой семьи. И всего в пяти минутах хотьбы от железнодорожной станции, так что Джорджу будет очень удобно добираться на Манхэттен. Ты знаешь Старый Гринвич? Очаровательный городок… и совсем рядом Лонг-Айленд-Саунд, что идеальное место для… … чтобы утопиться. …прогулок в компании с другими молодыми мамами. Когда родится малыш, я уверена, тебе там будет чем заняться. Кофе по утрам. Собрания церковной общины. Благотворительные распродажи. Родительский комитет… Слушая, как она взахлеб расписывает мое унылое будущее, я думала только об одном: это же ловушка для самоубийц. Наконец я прервала поток ее красноречия: А почему мы не можем какое-то время пожить в квартире Джорджа? В этом ужасном месте? Я этого не позволю, Сара. Место было вовсе не ужасное: однокомнатная квартира в гостинице для постоянных жильцов «Мэйфлауэр», на пересечении и улицы и Сентрал-парк-Вест. Мы всегда сможем найти в городе квартиру побольше, — сказала я. Город — это не место для воспитания детей. Но ребенок ожидается не раньше, чем через семь месяцев. Я не хочу мотаться взад-вперед из Коннектикута на работу и обратно… На работу? — усмехнулась она. — Какую еще работу? Мою работу в журнале, разумеется. Ах, эта. Ты уходишь оттуда в конце следующей недели. Нет, я не уйду. Конечно, уйдешь. Потому что неделей позже ты выходишь замуж. А замужние женщины не работают. Я собиралась стать исключением. Извини, дорогая. Это невозможно. В любом случае, тебе пришлось бы оставить работу через несколько месяцев. Таков закон материнства. Я старалась держать себя в руках, рассуждать здраво и рационально, без эмоций. А что будет, если я откажусь? Что, если я сейчас уйду отсюда и вы меня больше не увидите? Я уже рисовала тебе последствия. Я действительно выступаю за свободное волеизъявление и считаю, что каждый вправе делать то, что он хочет. К сожалению, итог такого решения может прийтись тебе не по вкусу, поскольку воспитывать ребенка в одиночку, не имея ни работы, ни приличного жилья, все-таки трудновато. Но мы ни в коем случае тебя не останавливаем… В моих глазах стояли слезы. И вот уже они предательски лись по щекам. Зачем вы это делаете? — прошептала я. Миссис Грей непонимающе уставилась на меня: Что я делаю, дорогая? Губите мою жизнь. Я гублю твою жизнь? Пожалуйста, избавь меня от этой дешевой мелодрамы, Сара. Не хочешь же ты сказать, что я насильно засставляла тебя беременеть. Я молчала. В любом случае, я бы на твоем месте радовалась, что все устраивается так благополучно. В конце концов, не так много девушек могут похвастаться тем, что им в качестве свадебного подарка преподносят дом в очаровательном пригороде. Холодная улыбка на прощание. Я сидела опустив голову. Повисло долгое молчание. Что, язык проглотила, дорогая? Или просто увидела логику в моих рассуждениях? Я не отвечала. Замечательно, — наконец произнесла она. — Значит, все пройдет, как мы договорились. О… ты только посмотри, кто к нам пришел. И как вовремя! Я подняла голову. Джордж мялся в дверях ресторана, ожидая, когда мать сделает ему знак подойти к столу. Не было никаких сомнений в том, что она сама назначила ему время, когда он должен явиться в «Плазу». Точно так же, как вчерашним вечером в точности расписала ему, как она собирается выстроить нашу будущую жизнь. Потому что, как считала миссис Грей, такова цена, которую должен заплатить тот, кто нарушает существующий в ее мире порядок, внешние приличия и моральные устои. Миссис Грей пальцем поманила Джорджа. Он робко приблизплся к столу, как школьник, которого вызвали в кабинет директора. Всем привет, — нарочито бодрым голосом произнес он. — Все счастливы? Он взглянул на меня и увидел мое заплаканное лицо. Он тотчас напрягся. Его мать сказала: Мы с Сарой обсуждали планы на будущее и все согласовали. Я ничего не сказала. Так и сидела, уставившись в стол. В ее голосе прозвучали раздраженные нотки. Так ведь, дорогая? Не поднимая глаз, я ответила: Да. Все хорошо. И теперь мы отлично понимаем друг друга, не так ли? Я кивнула. Вот видишь, Джордж, все складывается удачно… как я тебе и говорила. Ты ведь понимаешь, Сара, бедный мальчик очень переживает. Не так ли, Джордж? Думаю, да, — нервно произнес он. Присев рядом со мной, он пытался взять меня за руку. Но я успела отдернуть руку. От миссис Грей не ускользнула эта маленькая драма, и она улыбнулась: Пожалуй, пойду припудрю нос, а вас, голубки, оставлю поворковать наедине. Как только она отошла на почтительное расстояние, Джордж заговорил: Дорогая, не расстраивайся… Я не думала, что выхожу замуж за твою мать. Но ты и не выходишь за нее. Да нет, как раз наоборот… похоже, это она здесь все решает. После свадьбы мы можем вычеркнуть ее из нашей жизни… После свадьбы мы будем жить в Старом Гринвиче. Как мило, что ты обсудил со мной эту маленькую деталь… Дом мне предложили лишь вчера вечером. И ты, естественно, решил принять предложение, не посоветовавшись со мной. Я хотел позвонить тебе на работу сегодня утром. Но не позвонил. Замотался на работе. Врешь. Ты просто боялся моей реакции. Он опустил голову: Да. Я боялся, что ты рассердишься. Но послушай, этот Дом в Старом Гринвиче — всего лишь щедрый подарок со стороны родителей. Мы не обязаны принимать его. Я взглянула на него с нескрываемым презрением. Да нет, обязаны, — сказала я, — и ты это знаешь. Пауза. Он заерзал на стуле. И наконец произнес: Тебе понравится Старый Гринвич. Я очень рада, что ты так думаешь. А если тебе не понравится… Что тогда? Тогда… — он заюлил, — обещаю тебе, у нас все получится. Давай сначала переживем бракосочетание… А потом, осмелюсь предположить, ты скажешь ей, чтобы навсегда оставила нас в покое? Последовала еще одна неловкая пауза. Я попытаюсь, — сказал он почти шепотом. И тут же закашлял, давая понять, что его мать возвращается. Когда она приблизилась к столику, Джордж тут же вскочил и отодвинул ей стул. Усевшись, она кивнула головой, разреш занять место. Потом перевела взгляд на меня. Ну, что, — спросила она, — вы успели наговориться? Если бы я была не робкого десятка, я бы тотчас встала и ушла из «Плазы», приняв свою судьбу такой, какая она есть. Но тогда, в 1947 году, это было равносильно игре в рулетку. Как бы ни была мне ненавистна миссис Грей, кое в чем она была права: матери-одиночке светили безработица и остракизм. В те годы лишь вдовам и разведенным женщинам дозволялось воспитывать детей без отца. А уж решение родить внебрачного ребенка — или, хуже того, отогнуть предложение о замужестве со стороны отца ребенка — было достойно самого серьезного общественного порицания, да меня бы попросту сочли сумасшедшей. А я, не умея остаться равнодушной к общественному мнению, не смогла бы противостоять ему. Мне очень не хватало бойцовской жилки Эрика. Нравилось мне это или нет, но я все-таки была консерватором с маленькой буквы. Пусть родители и возмущались моими мелкими бунтами — вроде переезда на Манхэттен, — но все-таки они заложили в меня токой страх перед авторитетом старших, уважение к власти и традициям, что я ни в коем случае не решилась бы послать к черту Джорджа Грея и его ужасную мать. Разумеется, я не собиралась рассказывать Эрику о своем разгопоре с миссис Грей (как и о том, что мне уготована жизнь в Старом Гринвиче), зная, что он придет в ярость. В лучшем случае мне бы пришлось выслушать его трезвые и очень убедительные аргументы, призывающие меня вырваться из этого кошмара, пока не поздно. При худшем раскладе он мог бы выкинуть и какой-нибудь эффект-фортель… вроде того, чтобы вывезти меня из страны в Париж или Мехико до рождения ребенка. Но для себя я уже приняла решение. Я собиралась выйти замуж за Джорджа. Переехать в провинцию. Родить ребенка. Я сама заварила эту кашу. И теперь мне оставалось лишь подчиниться судьбе, которую я заслуживала. Я попыталась мыслить рационально. Хорошо, пусть Джорджа подавляет мать — но как только мы поженимся, я постепенно уберу ее подальше от нас. Да, мне безумно не хотелось покидать Нью-Йорк —, возможно, Старый Гринвич принесет мне мир и покой, и я смогу снова заняться сочинительством. Допустим, мой будущий муж был эмоциональным эквивалентом ванильного мороженого — но разве не я клялась больше никогда не становиться жертвой страсти? Не я ли клялась избегать повторения… Джек. Джек. Джек. Будь ты проклят, Джек. Не будь той ночи — единственной и нелепой, — я бы никогда не оказалась в объятиях скучного и надежного Джорджа Грея. За две недели, что предшествовали свадьбе, я смирилась со всем. Я позволила миссис Грей заняться подготовкой брачной церемонии и банкета. Я позволила ей записать меня к портнихе, которая состряпала стандартное белое свадебное платье за восемьдесят пять долларов («Разумеется, мы не возьмем с тебя денег дорогая», — сказала миссис Грей на примерке). Я позволь выбрать ритуал венчания, меню банкета и даже украшение для свадебного торта. Я поехала с Джорджем в Старый Гринвич посмотреть наш новый дом. Это был маленький двухэтажный коттедж в кейпкодском стиле[30 - Домик под двускатной крышей с массивной каминной трубой по середине и полуподвалом; типичная постройка для района полуостр Кейп-Код в XVIII — начале XIX века.] на улице под названием Парк-авеню, в пяти минутах ходьбы от железнодорожной станции. Парк-авеню был очень зеленым и очень уютным жилым районом. У каждого дома был довольно большой передний двор с изумрудно-зеленой лужайкой. Все было безукоризненно ухоженным. Дод с иголочки: никакой тебе облупившейся краски, драных крыш или тусклых окон. После прогулки по Парк-авеню мне стало ясно, что в этой общине нескошенная трава или небрежно усыпанные гравием подъездные дорожки приравниваются к тяжким преступлениям. Дома вдоль Парк-авеню были типичными образцами новоанглийской застройки — с готическими выступами, белой обшивочной доской и федералистским красными кирпичом. Наш был одним из самых маленьких, с низкими потолками и тесными комнатами. Они были оклеены обоями с невзрачным цветочным рисунком или в мелкую красно-голубую клетку — в стариннном стиле «американа», и у меня возникло ощущение, будто я нахожусь внутри коробки с шоколадом от Уитмана. Мебель была спартанской и по стилю, и по размерам — неуютные угловатые диваны, жесткие деревянные кресла, пара узких односпальных кроватей в хозяйской спальне. В соседней комнате стоял простой деревянный стол с изогнутым стулом. Идеальное место для твоего кабинета, где ты сможешь писать свой роман, — нарочито бодро произнес Джордж. А где будет спать малыш? — тихо спросила я. Первые месяцы — в нашей спальне. В любом случае, мы должны рассматривать этот дом как стартовый. Как только у нас будет двое детей, нам определенно понадобится… Я перебила его: Давай сначала с одним разберемся, хорошо? Хорошо, хорошо, — разволновался он от моего раздраженного тона. — Я вовсе не хочу торопить события… Я знаю. Я вышла в коридор, вернулась в хозяйскую спальню и села на одну из кроватей. Матрас показался мне бетонной плитой. Джордж сел рядом. Он взял меня за руку: Мы можем купить хорошую двуспальную кровать, если ты захочешь. Я пожала плечами. И все, что ты пожелаешь здесь изменить, я приму с радостью. Как насчет того, чтобы спалить этот дом дотла, дорогой? Все будет замечательно, — бесцветным голосом произнесла я. Конечно. И мы будем счастливы здесь, верно? Я кивнула. Я знаю, что со временем тебе здесь понравится. Черт, Старый Гринвич — великолепное место для семейной жизни. Черт. Я собиралась выйти замуж за человека, который употребляет слово черт. Но я по-прежнему не предпринимала никаких попыток вырваться на свободу. Напротив, я спокойно рушила привычную жизнь. Подала заявление об уходе из «Субботы/Воскресенья». Сорила хозяину о том, что освобождаю квартиру. Поскольку я — арендовала ее меблированной, паковать было практически нечего. Так, книги, проигрыватель и коллекцию пластинок, несколько семейных фотографий, три чемодана с одеждой, пишущую машинку. Глядя на свой скромный багаж, я подумала о том, что и в самом деле путешествую по жизни налегке. Наконец, за три дня до свадьбы, я набралась мужества сказать Эрику о своем вынужденном переселении в Старый Гринвич. Я намеренно не стала говорить об этом раньше, поскольку знала, что он придет в ярость. Что, разумеется, и произошло. Это они тебя надоумили? — гневно воскликнул он, расхаживая из угла в угол по моей квартире. Родители Джорджа просто предложили нам в качестве свадебного подарка очаровательный домик, и я подумала: почему бы нет? И это все, что тебе пришло в голову? Да. Он скептически посмотрел на меня: Ты… такая преданная Нью-Йорку… вот так запросто решила свернуть свое существование на Манхэттене и переехать в этот проклятый Старый Гринвич только потому, что родители Джорджика дарят вам дом? Ни за что не поверю. Я подумала, что пришло время что-то изменить, — сказала я как могла, спокойно. — И мне очень хочется мира и покоя. О, прошу тебя, Эс, давай обойдемся без этого высокопарного дерьма. Ты не хочешь жить в Коннектикуте. Я это знаю. И ты это знаешь. Это авантюра, но все может сложиться удачно. Я тебе уже сказал однажды. И повторю. Ты можешь же все бросить, и я буду помогать тебе всем, чем смогу. Я положила руку на живот: У меня нет выбора. Есть. Только ты его не видишь. Поверь мне, все я вижу. Но я не могу совершить такой резкий пируэт. Я должна делать то, что от меня ждут. Даже если это загубит твою жизнь? Я закусила губу и отвернулась, мои глаза горели от слез. Пожалуйста, перестань, — сказала я. Он подошел ко мне, положил руку мне на плечо. Впервые в жизни я сбросила его руку. Я виноват, — сказал он. Но не так, как я. Наверное, все мы так или иначе губим свою жизнь… Меня это должно утешить? Нет. Это я себя утешаю. Мне удалось рассмеяться. Ты прав, — сказала я. — В каком-то смысле мы сами себе все портим. Только некоторые делают это особенно мастерски. К чести Эрика, надо сказать, что он больше ни разу не упрекнул меня в том, что я выхожу замуж за Джорджа и переезжаю в Коннектикут. Через три дня после этого тяжелого разговора у меня на квартире он облачился в свой единственный костюм, надел чистую белую рубашку, ненавистный (для него) галстук и повел меня к алтарю коллегиальной церкви Марбл. Джордж был в плохо скроенном сюртуке-визитке (и рубашке с высоким воротом), который подчеркивал его школярскую неуклюжесть. Священник — унылый старикан с редеющими волосами и сильной перхотью — монотонно и быстро прочитал молитву. Вся церемония заняла четверть часа. Поскольку приглашенных гостей было всего двенадцать, церковь казалась безлюдной — и наши голоса эхом разносились по пустым рядам. Зрелище было печальным. Свадебный банкет не добавил оптимизма. Столы накрыли в приватной обеденной зале отеля «Плаза». Мистер и миссис Грей были не слишком-то радушными хозяевами. Они даже не пытались завязать разговор с Эриком или моими подругами из редакции. Банкиры — приятели Джорджа оказались на редкость скучными и скованными. Перед банкетом они сгрудились в углу и тихо переговаривались между собой, изредка взрываясь дружным смехом. Я почему-то была уверена, что они обсуждают то, о чем думал каждый из присутствующих на этом безрадостном мероприятии: вот что значит вынужденный брак. Но поскольку женился представитель «белой кости», все делали вид, будто отмечают долгожданное и счастливое событие. Банкет был за столом. Тост произнес мистер Грей. Как и все остальное в этот день, он был кратким и без эмоций: «Прошу поднять бокалы, приветствуя вхождение Сары в нашу семью. Мы надеемся, что они с Джорджем будут счастливы». Вот и все. Джордж выступил под стать отцу: «Я лишь хочу сказать, что я самый счастливый человек в мире, и я знаю, что мы рой будем отличной парой. Наш дом в Старом Гринвиче открыт для всех, так что мы ожидаем наплыва гостей, и очень скоро». Я покосилась на брата и увидела, что он закатил глаза. Потом заметил, что я за ним наблюдаю, и виновато улыбнулся. Это единственный момент, когда он отступил от правил, а так весь вечер держался на редкость тактично и уверенно. Хотя он и выглядел очень респектабельно в своем черном костюме, мистер и миссис Грей по-прежнему взирали на него с отвращением — как будто он был каким-то левым отморозком, который того и гляди запрыгнет на стол и забросает всех пассажами из «Капитала». Однако до начала банкета он все-таки умудрился увлечь разговором моих новоиспеченных родственников и даже сумел заставить их рассмеяться пару раз. Это было поразительное зрелище — оказывается, Греи были не лишены чувства юмора, — и я, улучив момент, когда Эрик шел к бару за новой порцией выпивки, отвела его в сторонку и шепнула: Что ты им подсыпал в вино? Я просто говорил, как они мне напоминают «Великом Эмберсонов»[31 - Фильм Орсона Уэллса о трех поколениях богатой американской семьи Эмберсонов.]. Я едва не прыснула от смеха. Я рад, что ты еще восприимчива к комичному, — сказал oн. — Тебе это пригодится. Все будет хорошо, — сказала я, хотя это и прозвучало неубедительно. А если нет, ты всегда сможешь прибежать ко мне. Я пожала ему обе руки: Ты лучший. Он удивленно выгнул брови: Наконец-то ты это признала. Эрик все-таки не упустил возможность созорничать, когда Джордж предоставил ему слово «от семьи невесты». Поднявшись из-за стола, он поднял бокал и сказал: Лучше всех про domicile conjuga[32 - Совместное проживание супругов (фр.).] высказался малыш француз Тулуз-Лотрек, который сказал, что «брак — это постная еда, которой предшевствует десерт». Я уверен, что это не случай Джорджа и Сары. Я нашла его тост остроумным — хотя большинство гостей нервно закашлялись, когда Эрик сел на место. Потом мы с Джорджем разрезали торт. Позировали для фотографий. Торт подавали с кофе. Через десять минут мистер и миссис Грей встали из-за стола, красноречиво указывая на то, что банкет окончен. Мой свекор наспех поцеловал меня в лоб, но не произнес ни слова на прощание. Миссис Грей светски расцеловала меня в щеки, не касаясь губами, сказала: «Ты держалась достойно, дорогая. Продолжай в том же мы с тобой очень хорошо поладим». Потом подошел Эрик, обнял меня и прошептал: «Не позволяй этим гадам сломать тебя». Он ушел. Банкетный зал быстро опустел. Прием начался в половине шестого вечера, а в восемь все было кончено. Нам ничего не оставалось, кроме как подняться наверх, в «апартаменты для молодоженов», которые Джордж снял на эту ночь. Как только мы вошли в номер, Джордж скрылся в ванной и явился оттуда уже в пижаме. Я тоже зашла в ванную, сняла платье и надела халат. Когда я вернулась в комнату, Джордж лежал в постели. Я развязала халат и, голая, скользнула к нему в постель. Он крепко прижал меня к себе. Начал целовать мое лицо, шею, груди. Потом расстегнул ширинку пижамных брюк. Раскинув мои ноги, он пристроился сверху. Через минуту он издал негромкий стон и скатился с меня. Натянул пижамные брюки, поцеловал меня в затылок и пожелал «спокойной ночи». Я не сразу поняла, что он заснул. Я посмотрела на часы на прикроватной тумбочке. гной тумбочке. Без двадцати девять. Без двадцати девять вечера субботы — первая брачная ночь, будь она неладна, — а мой муж уже спит? Я закрыла глаза и тоже попыталась заснуть. Куда там! Я встала с постели и пошла в ванную, заперев за собой дверь. Включила кран, чтобы наполнить ванну. Пока хлестала вода, я позволила себе выплеснуть все, что накопилось во мне за этот день. Я заплакала. Вскоре я уже не могла сдерживать рыданий, и они станови все громче, так что их уже не мог заглушить шум воды. Но никто не постучал в дверь ванной, и не было утешительных объятий, Джорджа, как и его ласковых слов о том, что все образуется. Просто Джордж был из тех, кто очень крепко спит. И даже если его не разбудил Ниагарский водопад из открытых кранов, с чего бы ему вдруг расслышать схлипывания своей жены? Постепенно мне удалось успокоиться. Я выключила воду. Поймала свое отражение в зеркале. Мои глаза были красными, свадебный макияж струился черными потеками. Я нырнула в ванну. Тщательно умылась. И долго лежала, уставившись в белую пустоту ванной комнаты. Думая: я совершила самую большую ошибку своей жизеи. Слишком быстро. Слишком быстро. Все произошло слишком быстро. Мы поспешили заняться любовью. Поспешили с помолвкой. Я слишком быстро приняла его предложение. Он ели быстро заснул. И вот теперь… Теперь я в ловушке… хотя, конечно, сама себя туда загнала. Медовый месяц тоже получился совсем не сладким. Отель в Провинстауне, который посоветовала миссис Грей, оказался старой гостиницей, которой управляла пожилая супрркеская чета, и расчитан он был в основном на престарелых постояльцев. Во всем угадывалась тщательно маскируемая бедность. Продавленный матрас кровати. Постельное белье с запахом плесени. Ванная в коридоре. Умывальник со сколами эмали, усеянный пятнами ржавчины. В межсезонье в городе практически не было работающихп ресторанов, так что мы были вынуждены питаться в гостинице, где в меню были сплошь отварные блюда. Из пяти дней, что мы там пробыли, дня три шли дожди, но нам все-таки удалось погулять по пляжу. А остальное время мы проводили в комнате отдыха за чтением. Джордж пытался изображать радость. Я тоже. Мне даже удалось уговорить его заняться со мной любовью без пижамы. Но все равно секс занял не больше минуты. Я попросила его не скатываться с меня сразу и не притворяться спящим. Он извинялся. Долго и нудно. После этого крепко обнял меня и держал в объятиях. Но все равно быстро заснул — и я осталась в тисках его рук. В ту ночь я плохо спала. Впрочем, это можно было сказать обо всех ночах, что я провела в Провинстауне, и виной тому были и продавленная кровать, и отвратительная еда, и безрадостная атмосфера отеля, и, наконец, тот факт, что я начинала осознавать ущербность своего замужества. Пять дней подошли к концу. Мы погрузились в автобус, которому предстояло пять часов тащиться по всему побережью Кейп-Код до Бстона. Там мы пересели на поезд южного направления. В Старый Гринвич мы прибыли незадолго до полуночи. В столь поздний час на станции не было ни одного такси, поэтому нам самим пришлось плестись с чемоданами до Парк-авеню. Когда мы подошли к дому, я могла думать лишь об одном: здесь я умру. Согласна, я, наверное, излишне драматизировала ситуацию. Но дом казался таким тусклым, таким убогим, таким чертовски унылым. В гостиной были свалены коробки и чемоданы, которые мы перевезли из своих нью-йоркских квартир. Я посмотрела на свои вещи и подумала: завтра я могла бы вызвать грузчиков и, пока Джордж на работе, вывезти все свое барахло и уехать следом. Но куда мне было ехать? В нашей спальне стояли две кровати, разделенные тумбочкой. Когда мы приезжали смотреть дом, Джордж сказал, что в первую очередь нужно будет убрать эту тумбочку и сдвинуть кровати. Но двенадцатичасовая дорога из Провинстауна нас так измотала, что мы просто рухнули каждый в свою постель и сразу уснули. Когда нвутро я проснулась, на тумбочке меня дожидалась записка: Дорогая! Уехал в город зарабатывать на хлеб. И поскольку ты так мирно спала, я решил, что на завтрак смогу сам пожарить себе яичницу. Вернусь поездом в 6:12. Люблю и целую… Уехал в город зарабатывать на хлеб. Что за юмор у этоге парня? Весь день я провела за распаковкой багажа. Прогулялась на Саунд-Бич-авеню — центральной улице Старого Гринвича — и сдлала кое-какие покупки. Тогда, в 1947-м, этот уголок Коннектикута еще не стал спальным районом Манхэттена, и в Старом Грринвиче сохранялась атмосфера маленького городка. И как водится, продавцы магазинов быстро распознали во мне новосела и включали на полную мощь свое местечковое обаяние. О, так вы та самая девушка, которая вышла замуж за сына старика Грея и теперь живет на Парк-авеню? — поинтересовалась продавщица из «Каффс», местного магазина канцтоваров и единственной в городе точки, где можно было купить «Нью-Йорк таймс». Да, я — Сара Грей, — сказала я, запнувшись на своей новой фамилии. Как замечательно, что вы теперь живете у нас. Надеюсь, вы будете счастливы здесь. Да, у вас очень приветливый городок, — ответила я, надеясь, что это прозвучало искренне. Приветливый, это точно. И идеальное место, чтобы растить детишек. — Она красноречиво посмотрела на мой живот, который еще не выдавал предательской выпуклости, и глуповато улыбнулась. — Если, конечно, вы планируете обзавестись детьми так скоро после свадьбы. Кто знает, — тихо сказала я. В каждом магазине на Саунд-Бич-авеню меня встречали одним и тем же вопросом: «Вы у нас новенькая?» Когда я объясняла, кто я, следовала многозначительная улыбка, сопровождаемая добржелатеьно-ехидной репликой вроде: «Слышали, у вас была потрясающая тихая свадьба». Или: «Надо же, у вас с Джорджем такой бурный роман». К концу этой первой вылазки я уже была готова повесит на шею табличку: «Только что после свадьбы и беременна». Но куда тревожнее было отчаяние, охватившее меня при мысли о том, что отныне эти восемь магазинов на Саунд-Бич-авеню станут моим миром. Джордж приехал домой поездом, который отправлялся с Центрального вокзала в 6:12 вечера. Он вошел с букетом цветов, поцеловал меня в губы и обратил внимание на то, что половина гостиной освобождена от коробок и чемоданов. Распаковываешься? — спросил он. Да, я убрала почти все свои вещи. Отлично потрудилась, — сказал он. — А моими пожитками можешь заняться завтра. И, дорогая, если тебя не затруднит, отгладь, пожалуйста, костюмы… О да, конечно. Отлично, отлично. Пойду наверх, переоденусь. Как насчет того, чтобы отпраздновать бутылочкой мартини наш первый полноценный вечер в новом доме? Мартини? Отлично. Только не слишком сухое. Я предпочитаю вермут. И четыре оливки, если есть. Боюсь, что оливок нет. Ну и ладно. Просто внеси их в список покупок на завтра… забыл спросить… а что у нас на ужин? Мм… я купила отбивные из баранины и брокколи… О, черт, забыл тебе сказать… я ненавижу брокколи… Уф, извини… Ну что ты, откуда ты могла знать? Мясо с картошкой — мое любимое блюдо. Ты знаешь, как готовить мясной пирог? Не совсем. О, не беда. Я попрошу Беа — мамину повариху — позвонить тебе завтра и продиктовать ее фирменный рецепт мясного пирога. И, дорогая… Да? — глухо произнесла я. Если я ем после семи вечера, то потом плохо спится. Так что, если бы ты могла подавать ужин не позднее шести сорока пяти, было бы здорово. Я постараюсь. Он наклонился и поцеловал меня в лоб: О большем счастье и мечтать нельзя. Он пошел наверх переодеваться. Я поспешила на кухню осваивать новую для себя роль домохозяйки. Поставила отбивные в духовку. Почистила картофель и отправила его в кастрюлю с кипящей водой. Потом отыскала стеклянный кувшин, бутылку джина «Джилбис» и бутылку вермута. Смешала в кувшине коктейль. У меня вдруг возникла потребность напиться. Джордж похвалил мой коктейль, мягко напомнив мне, что утром нужно «купить эти оливки». Ему понравились и отбивные, но он намекнул на то, что неплохо было бы прожарить их получше («Я люблю подгоревшее мясо»). А вот картофельное пюре не прошло проверку («Комковатое, ты не находишь, дорогая? На самом деле я фанат жареной картошки»). На десерт я ничего не приготовила, и это его разочаровало… «Но, послушай, ты же в первый готовишь для меня, как жена для мужа… так с чего я решил, что знаешь мои вкусы? Мы ведь только учимся, верно?» Я улыбнулась. Натянуто. Совсем как его мать. Удалось посмотреть Старый Гринвич? — спросил он. Да. Он очень… своеобразный. Своеобразный, — повторил он, смакуя это слово. — Как сказано. Я же говорил, что тебе здесь понравится. Кажется, в городе уже все знают, кто я. А что ты хотела? Городок-то маленький. Молва быстро распространяется. Это уж точно. Похоже, всем известно и то, что я беременна. О… — обеспокоенно произнес он. Вот мне интересно, как просочилась эта новость. Понятия не имею. В самом деле? На что ты намекаешь? Я ни на что не намекаю. Просто задаюсь вопросом… Я тебе скажу, как это могло произойти. Люди слышали о том, что мы так быстро поженились, вот и сложили два плюс два. Если только кто-то не выдал наш маленький секрет. Кто это мог сделать? Твоя мать. Какие ужасные вещи ты говоришь. Это всего лишь предположение… С чего бы ей это делать? Это в ее стиле… не говоря уже о том, что тем самым она в очередной раз поставила меня на место. Знаешь, если бы у меня были деньги, я бы поставила тысячу долларов на то, что она намекнула кому-то в городе о моей беременности, прекрасно зная, что слух ространится, словно раковая опухоль… Зачем ты так? — теперь уже резким тоном произнес он. Как я уже сказала, это всего лишь предположение… Тогда прекрати строить свои предположения. Я этого не позволю. Я изумленно уставилась на него: Ты не позволишь что? Он глубоко вздохнул и попытался перейти на язык диплома Я только одно хочу сказать: у моей матери, может, и трудный характер, но она не враг. Как бы то ни было, она любит тебя… А вот это уже забавно. Я и не знал, что женюсь на циничной женщине. А я не знала, что выхожу замуж за маменькиного сынка. Он отвернулся, как будто ему влепили пощечину. Извини, — сказала я. Все нормально, — сказал он. Но мы оба знали, что это не так. На следующий день я проснулась в девять утра и снова обнаружила записку, на этот раз у меня на подушке: Привет, соня! Я что, каждое утро буду сам жарить себе яичницу? Сегодня утром позвонит Беа с рецептом мясного пирога. юсъ отведать его в твоем исполнении сегодня вечером. Обнимаю и целую… Да, ты будешь сам жарить себе яичницу каждое утро. Потому что я ни за что не встану в такую рань для того лишь, чтобы исполнить роль твоего личного повара. Беа позвонила ближе к полудню… я как раз разложила в гардеробе последние вещи Джорджа. По голосу это была женщина лет пятьдесят, с ярко выраженным южным акцентом и почтительными манерами, отчего в памяти сразу всплыл образ, сыгранный Хетти Макдэниел в «Унесенных ветром». Она называла меня «миз Грей». А моего мужа — «миста Джордж». Беа рассказала, что готовила для «миста Джорджа» еще с тех пор, как он был ребенком, и «другого такого сладкоежки» она не знает. Еще она добавила, что, если я буду подкармливать своего сладкоежку его любимыми лакомствами, «миста Джордж» будет счастлив. Я пообещала, что буду стараться. Потом она продиктовала мне рецепт мясного пирога. Он был долгий и муторный. Требовалось несколько банок консервированного томатного супа «Кемпбелл» и не меньше пары фунтов мясного фарша. Я всегда терпеть не могла мясной пирог. А теперь поняла, что возненавижу его. Записав рецепт, я отправилась в деревню и занесла все костюмы Джорджа в химчистку, поскольку я вовсе не собиралась становиться его горничной и утюжить одежду. Потом купила необходимые ингредиенты для мясною пирога, не забыв, разумеется, и про банку оливок, прихватила и торт из семи коржей в местной булочной. По дороге к дому мне на глаза попался гараж, где заодно торговали велосипедами. Я присмотрела себе подержанный дамский «швинн» — черный, с высоким рулем. К заднему сиденью крепилась пара плетеных корзин, и это делало велосипед идеальным транспортом для шопинга. Он был в хорошем состоянии, и хотя цена в двадцать долларов была не такой уж низкой для подержанного велосипеда, мне показалось, что я совершаю выгодную покупку, тем более что владелец гаража заверил, что лично будет его обслуживать. Я вручила ему деньги, погрузила свои покупки в корзины и поехала вдоль Саунд-Бич-авеню. Но вместо того, чтобы ехать к дому, я проследовала в конец главной улицы — минуя местную среднюю школу, больницу, несколько солидных особняков, — потом свернула налево и проехала еще еще чуть больше мили, пока не уперлась в ворота, на которых висела табличка, возвещающая, что я прибыла к Тоддз-Пойнт-Бич: «Только для местных жителей». Поскольку был конец апреля, охраны на воротах не было, я проехала прямо в ворота, мимо парковки, и свернула влево. И сразу резко затормозила. Впервые за последние дни на моих губах заиграла улыбка. Потому что там, прямо передо мной, тянулась длинная полоса белого песка, которую омывали глубокие голубые воды пролива Лонг-Айленд. Я оставила велосипед у деревянного забора, сняла туфли и ощутила нежное прикосновение песка. Был теплый день, солнце стояло в зените, на небе ни облачка. Я глубоко вдохнула морской воздух и побрела по берегу. Пляж тянулся на целую милю. Я шагала медленно, ни о чем не думая, наслаждаясь покоем, который я ощутила впервые с того самого дня, как узнала о своей беременности. Дойдя до конца пляжа, я села на песок и просидела с полчаса, лениво наблюдая за приливом. Ритмичное накатывание волн навеяло моей душе полную безмятежность. И я подумала: «Этот берег будет моей отдушиной, моей спасительной гаванью. Он поможет мне пережить Джорджа, его семью, Старый Гринвич, мясной пирог…» Я вернулась домой и принялась за мясной пирог, ни на йоту не отступая от рецепта Беа: взять два фунта мясного фарша, смешать вручную с одной нарезанной луковицей, солью, перцем, мелко измельченными кукурузными хлопьями (да, кукурузными хлопьями), одной третью банки консервированного томатного супа «Кемпбелл». Вымесить в форме батона. Выложить на противень. Оставшиеся две трети супа вылить на батон, чтобы он полностью покрылся. Затем выпекать в духовке тридцать пять минут. Зная, что Джордж вернется домой поездом на 6:12, я отправила пирог в духовку ровно в 6:05… чтобы выдержать требование мужа «ужинать до семи». Он зашел в дверь в 6:20. С букетом цветов. Чмокнул меня в щеку Чем-то вкусно пахнет, — сказал он. — Должно быть, звонила Беа? Звонила, — сказала я, вручая ему бокал с мартини. Ты купила оливки! — воскликнул он с таким восхищением, будто я совершила нечто из ряда вон выходящее — ну, вроде расщепления атома. Твое желание для меня закон, — беспечно произнесла я. Он внимательно посмотрел на меня: Это ведь шутка? Да, Джордж, это шутка. Просто хотел убедиться. А то от тебя всяких сюрпризов можно ожидать. О… в самом деле? — изумилась я. — И каких же сюрпризов? Он отхлебнул мартини и сказал: Ну вроде нового велосипеда, что стоит у входа. Он не новый, Джордж. Он подержанный. Он новый для меня, потому что я его раньше не видел. Он улыбнулся. Настала моя очередь сделать долгий глоток мартини. Я купила его только сегодня. Очевидно. Дорогой? Двадцать долларов. Не дешевый. Но это хороший велосипед. Ты ведь хочешь, чтобы я каталась в безопасности, не правда ли? Вопрос не в этом. Тогда в чем? В том, что ты купила его, не посоветовавшись со мной. Я была потрясена. Ты шутишь? — только и смогла я вымолвить. Улыбка как будто приклеилась к его лицу. Я всего лишь хочу сказать, что, если ты собираешься сделать какую-то крупную покупку, вроде велосипеда, я бы хотел, чтобы ты ставила меня в известность… Я это внезапно решила. Увидела велосипед в гараже Фланнери. Цена была подходящей, и я его купила. В конце концов, мне нужен велосипед, чтобы ездить по городу… Я не спорю. Тогда в чем дело? Двадцать долларов из семейного бюджета были потрачены тобой без… Я прервала его: Ты сам-то слышишь, что говоришь? Не надо разговаривать со мной в таком тоне, Сара. Нет, надо. Потому что ты ведешь себя нелепо. Только послушай себя. На словах ты такой великодушный, такой щедрый, такой любящий муж… У него вытянулось лицо. Я и не знал, что в тебе столько жестокости, — сказал он. Жестокости? Все, что я делаю, — это отвечаю на идиотские обвинения в том, что, оказывается, нужно получить твое письменное одобрение, прежде чем разорять семейный бюджет бешеными тратами в размере двадцати долларов на покупку велосипеда… Молчание. Наконец он произнес: Я не просил тебя получать письменного одобрения. Вот тогда я залпом допила свой мартини и бросилась в спальню, хлопнула за собой дверью и рухнула на кровать, уткнувшись лицом в подушку. Минуту спустя раздался осторожный стук в дверь. Ты ведь не плачешь, нет? — спросил он с тревогой в голосе. Конечно, не плачу. Я слишком зла, чтобы плакать. Могу я войти? Входи, это и твоя комната. Дверь открылась. Он робко приблизился к кровати. В правой руке он держал мой бокал с мартини, уже снова наполненный. В знак примирения, — сказал он, протягивая мне бокал. Я села и взяла из его рук бокал. Он опустился рядом со мной на корточки, чокнулся со мной. — Говорят, первые десять лет брака самые трудные. Я попыталась улыбнуться. Я просто пошутил, — сказал он. Я знаю. У нас какое-то не слишком радостное начало, да? Да, действительно. Что я должен сделать? Для начала перестать относиться ко мне как к домработнице. Да, я сижу дома, и это означает, что я занимаюсь покупками и веду хозяйство. Но то, что я финансово зависима от тебя, не накладывает на меня обязанность прислуживать тебе. Я никогда не относился к тебе как к служанке. Поверь мне, это было. И я хочу покончить с этим раз и навсегда. Хорошо, — сказал он и отвернулся, словно ребенок, которого только что отругали. И что касается денег… ты очень скоро поймешь, что в вопросах трат я остаюсь верна своим новоанглийским корням. Меня не интересуют меха, бриллианты, круизы на «Куин Мэри», и я никогда не стремилась «равняться на Джонсов»[33 - Девиз общества потребления, означающий: стараться поддерживать тот же потребительский статус, что и условные «продвинутые» Джонсы.]. Не думаю, что велосипед можно приравнять к предметам роскоши, тем более что я купила его для поездок за продуктами. Он взял меня за руку: Ты права. Я не прав. Прости меня. Ты это искренне говоришь? Конечно. Просто я еще не привык жить с женой. Я не жена. Я — Сара Смайт. Есть разница. Помни об этом. Конечно, конечно, — сказал он. Мы оба отхлебнули мартини. Я хочу, чтобы у нас все получилось, Сара. Я приложила руку к животу: Должно получиться. В силу объективных причин. Мы сделаем так, что все получится. Обещаю. Он поцеловал меня в губы, нежно коснулся моих волос. Хорошо, — сказала я и погладила его по щеке. Я рад, что мы поговорили об этом. Я тоже. Он притянул меня к себе и крепко обнял. Потом сказал: Ну что там мясной пирог, готов? Пирог был готов. Мы спустились на кухню и поужинали. Он похвалил мою стряпню. Одобрил и торт из семи коржей и долго смеялся, когда я рассказала ему, что Беа назвала его сладкоежкой. Мы пошли в постель. Занялись любовью. На этот раз ему удалось продержаться почти две минуты. Казалось, он был искренне рад этому. Потом он страстно поцеловал меня в губы, поднялся с постели и ударился об тумбочку, которая по-прежнему разделяла наши кровати. Забираясь под одеяло, он сказал: — Надо как-нибудь передвинуть эту чертову тумбу. В ту ночь я спала хорошо. Но рано утром меня растормошил Джордж. Даже заспанная, я сумела заметить, что он чем-то сильно расстроен. Что случилось, дорогой? — спросила я. Мои костюмы… Что? Мои костюмы. Куда ты повесила мои костюмы? Я отнесла их в химчистку. Что? Я окончательно проснулась: Ты просил меня отгладить их, я и отнесла в химчистку… Я просил, чтобы ты сама это сделала. Я не умею гладить костюмы. Не умеешь? В самом деле? Извини, в Брин-Море нас не обучали таким фундаментальным наукам. Ты опять со своими злобными шуточками. Я же не виновата в том, что ты такой беспечный. Беспечный? В чем, по-твоему, я должен идти сегодня на работу? А что с костюмом, в котором ты был вчера? Он мятый. Тогда отгладь его сам. Он подошел к шкафу и со злостью снял костюм с вешалки. Хорошо, я поглажу, — сказал он. — Потому что я знаю, как это делается. Здорово, что Принстон хотя бы чему-то тебя научил. Я снова откинулась на подушку, накрылась с головой одеялом. В этой позе я пролежала с полчаса, пока не расслышала, как хлопнула входная дверь, возвестив о том, что Джордж ушел на работу. Пока я лежала, у меня в животе все бурлило. Меня тошнило. Но это был вовсе не токсикоз, мучивший меня по утрам. Это было отчаяние. Разумеется, Джордж чувствовал себя виноватым после этой утренней перепалки — и вскоре после полудня курьер доставил мне огромный букет цветов, сопровождаемый открыткой: Я хорошо отутюженный дурак. И я люблю тебя. По крайней мере, это было хоть немного остроумно. Когда в тот вечер Джордж вернулся домой, он вел себя так, будто прошел обряд очищения. Естественно, пришел не с пустыми руками: привычное подношение в виде букета цветов было подкреплено коробкой шоколада… это отражало степень его страданий от осознания собственной вины. Два букета за один день? — спросила я, кивнув на двенадцать роз на длинных стеблях, доставленных утром. — Напоминает репетицию похорон. У него вытянулось лицо. Ты не любишь цветы? Я пыталась пошутить. Конечно, конечно, — сказал он. — Я просто так спросил, чтобы убедиться. Спасибо тебе. Нет, это тебе спасибо. За что? За то, что миришься со мной. Я знаю, что это нелегко. Все, чего я хочу, это справедливости в отношениях между нами. Я все понял. Я обещаю, что так и будет. Честно? Он заключил меня в объятия: Я все не так истолковал. Но я исправлюсь. Хорошо, — сказала я и поцеловала его в лоб. Я люблю тебя. Я тебя тоже, — поспешно сказала я, надеясь, что это прозвучало убедительно. Но голова у Джорджа уже была занята другим, потому что он спросил: Это что, мясной пирог так пахнет? — Я кивнула. — Ты прелесть. В течение следующих недель Джордж действительно пытался установить между нами entente cordiale[34 - Сердечное согласие (фр.).]. Он исключил из своего лексикона все домашние претензии. Он не стал просить Беа звонить мне с новыми рецептами его любимых блюд. Он смирился с тем, что я не умею гладить костюмы. Он не стал возражать, когда я предложила платить по пять долларов дважды в неделю за услуги приходящей домработницы. Он старался быть внимательным, тем более что моя беременность становилась все заметнее и я быстро уставала. Он пытался быть любящим и заботливым. Короче говоря, он пытался. И я тоже. Пыталась приспособиться к домашней жизни — к жизни вдали от режущих слух ритмов и многоликости большого города. Я пыталась приспособиться к ведению хозяйства, стать той, кем я втайне клялась никогда не становиться: провинциальной домохозяйкой. И больше всего я пыталась приспособиться к браку — к этому ощущению общего пространства, общих занятий, общих целей и судьбы. Только в глубине души я знала, что ничего общего между нами нет. Если бы не та биологическая случайность, наша помолвка давно была бы расторгнута (тем более после знакомства с его властной матерью). Но вместо этого мы были вынуждены играть в хозяев собственного дома, притворяться счастливыми молодоженами, втайне сознавая, что все это обман. Потому что не было никакой опоры в наших отношениях — ни дружбы, ни взаимопонимания. Не говоря уже о любви. Я чувствовала, что и Джордж об этом знает. Прошел месяц после свадьбы, а нам уже не о чем было говорить. Да, мы вели разговоры, но вымученные, скучные, прерываемые долгим молчанием. У нас не было общих интересов. Его друзья по Коннектикуту были типичными членами загородных клубов. Мужчины, казалось, могли говорить только о гольфе, индексе Доу Джонса и злодеяниях Гарри Трумэна. Женщины обменивались кулинарными рецептами и советами по воспитанию детей, планировали утренние посиделки за чашкой кофе, поглядывали на меня с большой подозрительностью. И не потому, что я кичилась своим нью-йоркским прошлым. Я сходила на три утренника, честно пыталась участвовать в обсуждении проблем послеродовых растяжек и выпечки по-настоящему сочного бисквита. Думаю, они чувствовали, что все это мне неинтересно. Я не была «одной из них». Я казалась им слишком ученой, сдержанной и совсем не увлеченной своим новообретенным статусом замужней женщины. Я действительно очень старалась вписаться в их круг, но чужака всегда можно унюхать. Тем более когда этим занимается сплоченная клика домохозяек. Эрик настоял на том, чтобы навещать меня раз в неделю. Он caдился на поздний утренний поезд, отходящий с Центрального вокзала, и проводил со мной целый день, а уезжал на вечернем поезде в 6:08… как раз, чтобы не встретиться с Джорджем. Я готовила для нас ланч. Потом, если была хорошая погода, я договаривалась с Джо Фланнери, хозяином гаража (мы с ним очень подружились), насчет велосипеда для Эрика, и мы ехали на Тоддз-Пойнт и проводили день на пляже. Я тебе кое-что скажу, Эс, — признался Эрик однажды в середине мая, когда мы валялись на песке, нежась под ранним летним солнцем. — Старый Гринвич, может, и есть самый пресный уголок земного шара… но за это побережье я готов простить ему все. Этот берег — мое лекарство, — сказала я. Все так плохо, да? Ну, он, конечно, не бьет меня обрезком трубы и не приковывает цепью к батарее… По крайней мере, это было бы колоритно… Я громко рассмеялась: У тебя все-таки пристрастие к черному юмору, Эрик. Ты только сейчас догадалась? Нет, но, возможно, в содоме и гоморре Манхэттена твой юмор не так бросался в глаза. В то время как здесь, в сердце утонченного аристократизма… Если бы ты жил здесь, тебя бы сочли антихристом. И возможно, спалили бы прямо на изумрудной лужайке. Как ты это выдерживаешь? Я часто прихожу сюда. Скучаешь по городу? Всего лишь раз пять за час. Тогда скажи ему, что ты хочешь вернуться обратно. С таким же успехом я могла бы сказать ему, что хочу переехать в Москву. Как бы то ни было, его мать и слышать об этом не захочет. А если Джулия Грей чего-то не хочет слышать, значит, тема закрыта. Готов поспорить, она сует свой нос повсюду. Причем не скрывая этого. Бесстыдно. В первые две недели она нас не трогала. Но теперь, когда медовый месяц позади, она звонит мне каждый день. Повезло. Я никогда раньше не говорила этого ни о ком… но я действительно ненавижу ее. Что, настолько все плохо? Да. И судя по всему, дальше могло быть только хуже. Поскольку отныне я была законной супругой ее сына, миссис Грей считала себя вправе контролировать каждый мой шаг. К тому же она ясно дала мне понять, что рассматривает меня исключительно в роли несушки потомства рода Греев. Она звонила мне каждый день, ровно в девять утра. Здравствуй, дорогая, — коротко приветствовала она меня. И, не тратя время на обмен любезностями, переходила сразу к делу, сообщая о распорядке, который она составила для меня на этот день. Я записала тебя на прием к лучшему акушеру Гринвича. Но мне нравится местный доктор. Ты имеешь в виду доктора Рейда? Да, я имею в виду Питера Рейда. Его кабинет в пяти минутах ходьбы от моего дома, и, что самое главное, мне с ним комфортно. Я уверена в том, что он очень милый. Но тебе известно, где он учился медицине? В университете Макджилла, в Монреале. Это отличный университет. И насколько мне известно, в Канаде рождаются дети. Так что я не сомневаюсь в том, что доктор Рейд… Она перебила меня: Моя дорогая, Макджилл, может, и неплохой университет, но это не американский университет. В то время как специалист, к которому я тебя отправляю, — доктор Айзенберг — учился в Гарварде. Ты ведь слышала про Гарвард, не так ли, дорогая? Я промолчала. Ко всему прочему, он еще главный акушер «Дркторз хоспитал», практикует и на Манхэттене, и в Гринвиче. И он еврей. А при чем здесь это? Из евреев всегда получаются лучшие доктора. Это как-то связано с их врожденным чувством социальной неполноценности, которое заставляет их быть более добросовестными и скрупулезными. Потому что им все время нужно трудиться больше других, чтобы доказать свою состоятельность. Тем более в случае доктора Айзенберга, который до сих пор пытается получить членство в Гринвичском загородном клубе. Я надеюсь, ты не против того, что тебя осмотрит еврей, дорогая? Конечно нет. Я против тог, чтобы мне указывали, к какому доктору идти. Но, дорогая, ведь мы оплачиваем твое медицинское обслуживание… Платит мой муж… Нет, дорогая. Зарплаты Джорджа хватает на то, чтобы oплатить услуги доктора Рейда, но не такого светила, как Милтон Айзенберг. Тогда я не пойду к доктору Айзенбергу. Конечно, пойдешь, дорогая. Потому что это наш внук. И мы должны дать ему самое лучшее. Позвольте мне судить о том, какой доктор лучше подходит для… Вопрос закрыт, дорогая. Визит к доктору Айзенбергу назначен на десять тридцать завтрашнего утра. Я пришлю за тобой такси к десяти часам. Не попрощавшись, она повесила трубку. Когда в тот вечер я поделились своим возмущением с Джорджем, он только пожал плечами и сказал: Но она хочет, как лучше. Нет, это не так. Она хочет, чтобы тебя осмотрел лучший врач. Она хочет манипулировать всем и вся. Ты несправедлива… Несправедлива? Несправедлива? И ты осмеливаешься говорить со мной о справедливости? Относись к ней с юмором, пожалуйста. Это всем облегчит жизнь. Так я стала пациенткой доктора Айзенберга — грубого и неприветливого старикана, лишенного какой бы то ни было теплоты, зато с непомерно раздутым самомнением. Неудивительно, что миссис Грей одобрила его кандидатуру. Ежедневные телефонные звонки стали нормой моей жизни. Каждый день возникало какое-то новое дело, которое миссис Грей считала необходимым обсудить со мной. Чаще всего речь шла о какой-то бессмыслице. Здравствуй, дорогая. Я хочу, чтобы ты сходила в «Каффс» на Саунд-Бич-авеню и купила своему мужу утренний выпуск «Уолл-стрит джорнал». Там статья про его однокашника по Принстону, Прескотта Лоуренса, который делает потрясающую карьеру на Уолл-стрит. Насколько я знаю, Джордж получает «Уолл-стрит джорнал» в банке. А вдруг сегодня не получит? Так что будь умницей, сходи в «Каффс» и купи газету. Хорошо, хорошо, — сказала я, даже не собираясь исполнять эту глупую директиву. Уже днем раздался стук в дверь. На пороге стоял посыльный с копией «Уолл-стрит джорнал» в руке. Вот газета, которую вы заказывали, — сказал он. Я не заказывала. Ну значит, кто-то заказал для вас. Через час последовал телефонный звонок. Дорогая, ты получила газету? Я промолчала. Обязательно проследи, чтобы Джордж прочитал статью о Прескотте Лоуренсе. И пожалуйста, на будущее: не надо так бурно реагировать на мои маленькие просьбы. Изо дня в день она изводила меня своими звонками. Совершенно естественно, что месяце на четвертом моей беременности я сорвалась. Был жаркий июльский день — столбик термометра неумолимо полз вверх, влажность не отставала. В доме было невыносимо жарко. Я изнывала от духоты и чувствовала себя раздутой. спальня больше напоминала парилку. Вот уже несколько ночей я плохо спала. И вот, как обычно, утром позвонила миссис Грей: Доброе утро, дорогая… Прежде чем она успела изложить свой распорядок дня, я повесила трубку. Телефон тут же зазвонил снова. Я не подошла. Спустя пять минут — еще звонок, но я не сняла трубку. И не отвечала весь день, хотя звонки раздавались с интервалом в двадцать минут. После трех пополудни телефон замолчал. Я испытала невыразимое облегчение. Ведь я одержала маленькую победу. Наконец-то она уяснила, что к чему. И больше не будет травить меня. Часам к шести вечера телефон вернулся к жизни. Решив, что это Джордж звонит предупредить меня о том, что задерживается на работе, я сняла трубку. Это была моя ошибка. Здравствуй, дорогая. Ее голос был, как всегда, невозмутимым. Тебя не затруднит объяснить мне, почему ты бросила трубку сегодня утром? Потому что я не хотела разговаривать с вами. Возникла пауза. Я почувствовала, что она слегка опешила от такого заявления. Наконец она сказала: Это недопустимо. Мне плевать, допустимо это или нет. Просто я больше не стану мириться с вашим возмутительным поведением по отношению ко мне. Она хохотнула: Подумать только, мы сегодня такие смелые. Дело не в смелости. Просто с меня довольно. Боюсь, что тебе придется смириться с моей назойливой натурой. Потому что ты вышла замуж за моего сына и… То, что я вышла замуж за вашего сына, не дает вам права диктовать мне, что делать. Напротив, у меня есть все права. Ты носишь моего внука… Он или она, это мой ребенок. Только попробуй сбежать от этого брака, и ты очень скоро узнаешь, чей это ребенок. Я не собираюсь бежать от брака. Да нет, собираешься. Иначе почему твой брат навещает тебя каждую неделю? Потому что он мой брат, вот почему. И мне здесь одиноко. Это потому, что никто не испытывает к тебе симпатий, дорогая. Ты не вписываешься в местное общество… уверена, на это ты и жалуешься своему любимому братцу, пока вы коротаете время на пляже Тоддз-Пойнт… Черт возьми, откуда вам известно про визиты моего брата?.. Городок маленький. Люди говорят. И что важно, говорят мне. И, дорогая, больше не произноси при мне ругательств. Я этого не переношу. Мне плевать, что вы переносите, а чего нет… Охотно верю, — мягко произнесла она. — Только помни: если ты захочешь уйти от Джорджа, меня это вполне устроит, как и мистера Грея. Только оставишь нам ребенка… До меня не сразу дошел смысл ее слов. Что вы сказали? — прошептала я. Ее тон оставался мягким, сердечным. Я сказала, что буду очень счастлива, если ты оставишь Джорджа после родов… конечно, при условии, что мы оформим опеку над ребенком. Мы? Джордж, разумеется… юридически. Трубка задрожала в моей руке. Я сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Вы сами слышите, что говорите? — спросила я. Какой странный вопрос, — фальшиво засмеялась она. — Естественно, я слышу, что говорю. Вопрос в другом: слышишь ли ты, дорогая? Скажем, если я просто исчезну… Куда? Подашься в леса? Снимешь какую-нибудь хибару в большом городе? Ты знаешь, что мы не пожалеем денег, чтобы найти тебя. И мы тебя найдем. В этом не сомневайся. И когда это произойдет, факт твоего бегства лишь укрепит наши позиции в суде. Конечно, ты можешь дождаться, пока родится ребенок, а потом подать на развод. Но прежде чем ты выберешь этот вариант, подумай: мистер Грей — партнер одной из наиболее влиятельных юридических компаний Уолл-стрит. При необходимости вся юридическая мощь этой конторы будет направлена против тебя. Поверь мне, суд признает тебя недобросовестной матерью, прежде чем ты успеешь открыть рот. Трубка снова затряслась в руке. Мне вдруг стало нехорошо. Ты еще на проводе, дорогая? — спросила она. Я не могла говорить. Я тебя огорчила, дорогая? Молчание. О, я чувствую, что огорчила. Хотя на самом деле всего лишь пыталась обрисовать тебе последствия, если вдруг ты решишься на какую-нибудь глупость. Но ты ведь не будешь делать глупостей, да, дорогая? Молчание. Я жду ответа. Молчание. Я не могла даже пошевелить губами. Ответ. Сейчас же. Нет, — прошептала я, — я не наделаю глупостей. — И положила трубку. Когда вечером вернулся Джордж, он застал меня в постели, укутанную одеялом. Он встревожился не на шутку: Дорогая? Дорогая? Он потряс меня за плечо. Я посмотрела на него отсутствующим взглядом. Дорогая, что случилось? Я не ответила. Потому что не чувствовала в себе сил ответить ему. Я словно лишилась дара речи. Я была здесь, но меня здесь не было. Дорогая, умоляю, скажи мне, что случилось. Я безучастно смотрела на него. В голове было на удивление пусто. Вакуум. О боже… — произнес Джордж и выбежал из комнаты. Я отключилась. Когда я пришла в себя, подоспела помощь — в виде моей свекрови. Она стояла в изножье кровати, Джордж — рядом с ней. Увидев, что я открыла глаза, Джордж встал возле меня на колени, начал гладить меня по голове. Тебе лучше, дорогая? — спросил он. Я по-прежнему не могла говорить. Он повернулся к матери, вид у него был встревоженный. Она кивнула головой в сторону двери, делая ему знак выйти. Как только за ним закрылась дверь, она подошла и села на кровать Джорджа. Она долго смотрела на меня. Ее взгляд был холодным и бесстрастным. Полагаю, это я виновата во всем, — произнесла она, как всегда, сдержанно. Я отвела взгляд. Мне было невыносимо смотреть на нее. Я знаю, что ты меня слышишь, дорогая, — сказала она. — Точно так же, как знаю и то, что все эти недомогания — следствие глубокой личной слабости и чаще всего провоцируются собственной мнительностью. Так что меня не проведешь. Заруби себе это на носу. Я закрыла глаза. Что ж, продолжай притворяться спящей, — сказала она. — Как притворилась и с этим нервным срывом. Конечно, будь это связано с твоей беременностью, я бы тебе, возможно, и посочувствовала. Я сама ненавидела это состояние. Ненавидела каждую минуту своей беременности. Полагаю, и ты тоже. Тем более что так ненавидишь семью, в которую попала. Она была права в том, что касалось моей ненависти к их семье. Но вот в моих чувствах к беременности ошибалась. Я презирала среду, в которой оказалась по собственной воле. Презирала абсурдность моего брака, омерзительную натуру миссис Грей… Единственное — единственное, — что помогало мне сохранить душевное равновесие, это был мой ребенок, которого я носила под сердцем Я не знала, кто у меня родится и каким вырастет этот человечек. Но я знала, что испытываю к нему или к ней глубокую, чистую, беззаветную любовь. Я даже сама до конца не понимала этой любви. Если бы меня спросили, я бы, наверное, не смогла толком объяснить ее природу. Потому что в ней не было ни крупицы рационального или осмысленного. Она просто была всепоглощающей. Ребенок был моим будущим, моим raison d'etre[35 - Смысл жизни (фр.)]. И вот миссис Грей посмела замазать это будущее черной краской. Если ты захочешь уйти от /Джорджа, меня это вполне устроит, как и мистера Грея. Только оставишь нам ребенка… У меня в голове начал вырисовываться состряпанный ею сценарий. Рождается ребенок. Мне разрешают подержать его в руках несколько минут. Потом заходит нянечка и говорит, что должна вернуть его в детскую. Как только у меня забирают ребенка, появляется судебный пристав с предписанием. Миссис Грей исполнила свою угрозу. Поверь мне, суд признает тебя недобросовестной матерю, прежде чем ты успеешь открыть рот. Я содрогнулась. Возникло ощущение, будто я только что прш< нулась к оголенному проводу. Я обхватила себя руками. Знобит, дорогая? — участливо спросила миссис Грей. — Или ты нарочно разыгрываешь передо мной сцену? Я снова закрыла глаза. Хорошо, пусть будет так. Скоро приедет доктор. Но я уверена, он подтвердит то, что лично мне уже известно: с твоим здоровьем все в порядке. Между тем, если ты хочешь и дальше находиться в этом состоянии рассеянности, можно отправить тебя в какой-нибудь хороший санаторий в округе Фэйрфилд, где за тобой присмотрят до родов… а может, и после, если твое психическое здоровье не восстановится. Я слышала, что это не так сложно — добиться принятия решения о невменяемости. Особенно если, как в твоем случае, у человека проявляются типичные симптомы душевной болезни… В дверь постучали. Должно быть, это доктор. Доктор был важным и малоразговорчивым мужчиной лет пятидесяти с небольшим. Он представился мне как доктор Руган и объяснил, что сегодня вечером он обслуживает домашние вызовы пациентов доктора Айзенберга. Теплоты и шарма в нем было не больше, чем в докторе Айзенберге. Когда я не ответила на его первые несколько вопросов — потому что все еще была не в силах говорить, — он не выразил ни участия, ни обеспокоенности. Просто перешел к делу. Пощупал пульс, измерил кровяное давление. Послушал сердце. Приложив стетоскоп к моему огромному животу, прислушался к внутриутробным звукам. Потом долго ощупывал и мял живот. Открыл мне рот и, вооружившись шпателем и фонариком, заглянул внутрь. Ручкой-фонариком посветил в глаза. Повернувшись к моему мужу и свекрови, он сказал: Все органы в норме. Так что одно из двух: либо у нее небольшой нервный срыв, либо, что называется, приступ хандры. Это бывает во время беременности. Если женщина чувствительная, ранимая, в состоянии беременности она склонна видеть все в искаженном свете. И, как ребенок, замыкается в себе. Дуется на весь свет. И как долго это может продолжаться? — спросил Джордж. Не знаю. Постарайтесь обеспечить ей покой и нормальное питание. Через день-два она выйдет из этого состояния. А если нет? — спросила миссис Грей. Тогда, — сказал доктор, — рассмотрим другие методы лечения. Я снова закрыла глаза. Только на этот раз желаемый эффект был достигнут. Я провалилась в беспамятство. Когда я снова открыла глаза, то сразу поняла, что случилось что-то очень плохое. Была глубокая ночь. Я слышала, как тихо сопит Джордж на соседней кровати. В комнате было черно. И жарко. Так жарко, что я вся взмокла. Очень хотелось в туалет. Но когда я попыталась приподняться, у меня закрркилась голова, подкатила тошнота. Мне все-таки удалось спустить ноги на пол. Но чтобы встать потребовалось некоторое усилие. Я сделала шаг и едва не рухнула. Видимо, мое недавнее недомогание — состояние рассеянности, как назвала его миссис Грей, — оказалось куда более серьезным, чем я предполагала. Потому что мне действительно было очень худо. Я на ощупь побрела через всю комнату к ванной. Дойдя до двери, я вошла внутрь и щелкнула выключателем. Ванная наполнилась светом. И я вскрикнула. Потому что там — в зеркале — было мое отражение. Лицо цветя мела. Желтые глаза. А нижняя часть моей ночной сорочки была красной. Темно-красной. Она была в крови. И тут я почувствовала, что опять проваливаюсь в пустоту. Только на этот раз мое падение сопровождалось отвратительным грохотом. И мир снова стал черным. Когда ко мне вернулось сознание, я была в белой комнате. С ослепительным белым светом. И пожилой мужчина в хрустящем белом халате светил мне в глаза фонариком. Моя левая рука была привязана к опоре кровати. Я заметила, что из руки торчит трубка, соединенная с бутылкой плазмы, подвешенной к стойке рядом с кроватью. С возвращением, — сказал доктор. О… да, — пробормотала я еле слышно. Вы знаете, где вы находитесь? Мм… что? Он говорил громко, словно я была глухая. Вы знаете, где вы находитесь? Аа… эээ… нет. Вы в Гринвичском госпитале. До меня дошло не сразу. Хорошо. Вы знаете, кто я? — спросил доктор. А должна знать? Мы встречались раньше, я — доктор Айзенберг, ваш гинеколог. Вы знаете, почему вы здесь, Сара? Где я? Как я уже сказал, вы в Гринвичском госпитале. Ваш муж нашел вас на полу ванной, в крови. Я помню… Вам очень повезло. Вы упали в обморок. Если бы вы падали в другую сторону, вы могли бы сломать себе шею. Но, как выяснилось, у вас лишь небольшие ушибы. Начала возвращаться ясность мысли. И я вдруг испугалась. Со мной все в порядке? — тихо спросила я. Он внимательно посмотрел на меня: Я же сказал, у вас лишь поверхностные ушибы. И вы потеряли много крови… Теперь мне стало по-настоящему страшно. И сознание окончательно прояснилось. Доктор, я в порядке? Айзенберг выдержал мой пристальный взгляд: Вы потеряли ребенка. Я закрыла глаза. У меня было такое чувство, будто я снова лечу в пропасть. Мне очень жаль, — сказал он. Я зажала рот рукой. До боли прикусила костяшки пальцев. Мне не хотелось плакать перед этим человеком. Я вернусь позже, — сказал он и направился к двери. Неожиданно для себя я спросила: Кто это был — мальчик или девочка? Он обернулся: Плод еще не сформировался. Ответьте мне: это был мальчик или девочка? Мальчик. Я сморгнула слезы. И снова впилась зубами в костяшки пальцев. Это еще не все, — сказал он. — Поскольку плод был сформирован лишь частично, нам пришлось извлекать его хирургическим путем. В ходе операции мы обнаружили, что часть стенки матки серьезно повреждена вследствие аномальной беременности. Повреждена настолько, что, скорее всего, вам больше не удастся забеременеть, не говоря уже о том, чтобы выносить еще один плод. Поймите: это не окончательный диагноз. Но по своему опыту могу сказать, что ваши шансы стать матерью, боюсь, ничтожны. Последовала долгая пауза. Он уставился на носки своих ботинок. У вас есть какие-нибудь вопросы? — наконец спросил он. Я закрыла глаза рукой, словно в попытке отгородиться от мира В следующее мгновение Айзенберг произнес: Думаю, вам сейчас хочется побыть одной. Хлопнула дверь. Я лежала, не в силах открыть глаза, мне не хотелось никого видеть. Я была совершенно растеряна. Дверь снова открылась. Я услышала голос Джорджа, тихо окликнувший меня. Я открыла глаза. Взгляд сфокусировался на его лице, Он был очень бледен и выглядел так, будто не спал несколько дней подряд. Рядом с ним стояла его мать. Я вдруг расслышала собственный голос: Я не хочу, чтобы она была здесь. Миссис Грей побелела. Что ты сказала? — спросила она. Мама… — Джордж положил руку ей на плечо, но она тут же отмахнулась. Убирайтесь к черту, сейчас же, — закричала я. Она спокойно подошла к кровати: Я прощаю тебе эту реплику, учитывая твою тяжелую травму. Мне не нужно ваше прощение. Просто уйдите. На ее губах заиграла ненавистная мне улыбка. Она наклонилась ко мне: Позволь задать тебе вопрос, Сара. Самолично спровоцировав эту трагедию, ты теперь своим хамством пытаешься спрятать тот факт, что стала гнилым товаром? И вот тогда я ударила ее. Свободной рукой я влепила ей крепкую пощечину. Она не устояла на ногах и оказалась на полу. Раздался крик. Джордж бросился к ней, завопив что-то нечленораздельное Он помог матери подняться, зашептал ей на ухо: «Извини, извини…» Она обернулась ко мне, растерянная, сбитая с толку, потусневшая без привычной злобной маски. Джордж обнял ее за плечи и вывел за дверь. Через несколько минут он вернулся, побитый и взъерошенный. За ней присмотрит медсестра, — сказал он. — Я объяснил, что она неловко повернулась и упала. Я отвернулась от него. Мне так жаль, — сказал он, приближаясь ко мне. — Я даже не могу выразить словами, как мне жаль… Я прервала его: Нам больше нечего сказать друг другу. Он попытался взять меня за руку. Я жестом остановила его. Дорогая… — начал он. Пожалуйста, уйди, Джордж. Ты правильно сделала, что ударила ее. Она заслужила… Джордж, я не хочу сейчас говорить. Хорошо, хорошо. Я приду позже. Но, дорогая, я хочу, чтобы ты знала: у нас все будет хорошо. Мне плевать, что говорит доктор Айзенберг. Это всего лишь его мнение. На худой конец, мы всегда можем усыновить ребенка. Но, право… Джордж, дверь вон там. Пожалуйста, воспользуйся ею. Он глубоко вздохнул. Выглядел он взволнованным. И испуганным. Хорошо, я приду завтра утром. Нет, Джордж. Я не хочу видеть тебя завтра. Ну хорошо, я могу прийти послезавтра… Я больше не хочу тебя видеть. Не говори так. Я говорю это. Я сделаю все, что ты только пожелаешь… Все? Да, дорогая. Все. Тогда я попрошу тебя сделать две вещи. Первое: позвонить моему брату. Рассказать ему о том, что случилось. Рассказать все, без утайки. Конечно, конечно. Я позвоню ему сразу, как только вернусь домой. А вторая просьба? Больше не показывайся мне на глаза. До него дошло не сразу. Ты это не всерьез? — спросил он. Я говорю это серьезно. Молчание. Я наконец взглянула на него. Он плакал. Извини, — сказала я. Он вытер слезы руками. Я сделаю то, о чем ты просишь, — сказал он. Спасибо. Он словно оцепенел, прирос к полу. Прощай, Джордж, — прошептала я и отвернулась. После того как он ушел, вошла медсестра с маленьким керамическим лотком, в котором лежали шприц и ампула. Она поставила лоток на тумбочку, проткнула иглой резиновую пробку ампулы и наполнила шприц вязкой жидкостью. Что это? — спросила я. Это поможет вам заснуть. Я не хочу спать. Приказ врача. Прежде чем я успела сказать что-то еще, игла впилась мне в руку. В следующее мгновение я отключилась. Когда я снова очнулась, было утро. Эрик сидел на краю моей постели. Он грустно улыбнулся мне. Привет, — сказал он. Я потянулась к его руке. Он придвинулся ближе, и наши пальцы сплелись. Тебе позвонил Джордж? — спросила я. Да. И он сказал тебе…? Да. Он все рассказал. Я вдруг разрыдалась. Эрик обнял меня. Я уткнулась ему в плеча Мои рыдания все больше походили на истерику. Он крепче прижимал меня к себе. Я была безутешна. Никогда еще я не знала такого горя и отчаяния. И остановить поток слез было невозможно. Не знаю, как долго это продолжалось. Эрик молчал. Никаких слов утешения или соболезнования. Потому что слова ничего не значили. Мне не суждено было иметь детей. И это был ужасный я трагический факт, который, кто бы что ни сказал, уже невозможно было исправить. Трагедия делает все слова пустыми. В конце концов я успокоилась. Я отпустила Эрика и снова откинулась на подушки. Эрик погладил меня по лицу. Мы долго молчали. Я все еще была в шоке. Он заговорил первым. Что ж… — сказал он. Что ж… — сказала я. Мой диван — не самое удобное спальное место, но… Он мне прекрасно подойдет. Значит, решено. Пока ты спала, я поговорил с одной из медсестер. Они полагают, что тебя выпишут дня через три. Поэтому — если ты не возражаешь — я позвоню Джорджу и договорюсь с ним, когда можно будет подъехать к вам домой и собрать твои вещи. Этот дом никогда не был моим. Джордж по телефону казался очень взволнованным. Он умолял меня поговорить с тобой, чтобы ты изменила свое решение. Об этом не может быть и речи. Я так ему и сказал. Ему нужно жениться на своей матери и закрыть этот вопрос. Почему мне не пришло в голову сказать ему об этом? Мне удалось слегка улыбнуться. Здорово, что ты вернешься, Эс. Я скучал по тебе. Я сама все изгадила, Эрик. Сама. Не думай об этом, — сказал он. — Потому что это не так. Но продолжай выражаться в том же духе. Это немножко подправит зой рафинированный образ. Я одобряю. Я сама устроила себе эту катастрофу. Ну, это всего лишь интерпретация, которая гарантированно принесет тебе немало бесполезной печали. Я этого заслуживаю. Прекрати! Ты ничего подобного не заслуживаешь. Но все уже произошло. И со временем ты найдешь способ примириться с этим. Я никогда не смирюсь. Придется. У тебя нет выбора. Почему? Я могу выпрыгнуть из окна. Но только подумай, сколько дрянных фильмов ты тогда пропустишь. На этот раз мне удалось рассмеяться. Я тоже по тебе скучала, Эрик. Так скучала, что не выразить словами. Пару недель поживем соседями, и уверен, разругаемся в и прах. Скорее астероид рухнет на Манхэттен. Мы с тобой две половинки. Красиво сказано. Да. Ирландцы умеют говорить красиво. Он закатил глаза и сказал: Век живи — век учись. Чертовски верно подмечено. Я выглянула в окно. Был погожий летний день. Голубое небо. Яркое солнце. Ни намека на мрачное будущее. В такой день все должно было казаться бесконечным, возможным. Скажи мне, Эрик… Да? Это всегда так тяжело? Что тяжело? Всё. Он засмеялся: Конечно. Ты разве еще не поняла? Иногда я думаю: смогу ли я когда-нибудь понять? Он снова засмеялся: Ты ведь и сама знаешь ответ на этот вопрос, не так ли? Я неотрывно смотрела в окно, за которым открывался целый мир. Боюсь, что да, — ответила я. Часть третья Сара 1 Что в Дадли Томсоне сразу привлекло мое внимание, так это его пальцы. Короткие, плотные, мясистые — совсем как сардельки. Уже потом взгляд оценил его крупное овальное лицо. Подбородок поддерживали два яруса жировых отложений. Образ дополняли редеющие волосы, круглые очки в роговой оправе и дорогущий костюм-тройка. Темно-серый, в широкую светлую полоску. Я догадывалась, что он сшит на заказ, уж очень ладно он сидел на его громоздкой фигуре. Кабинет был выдержан в стиле лондонского клуба джентльменов — деревянные панели, тяжелые зеленые бархатные шторы, массивный стол красного дерева, глубокие кожаные кресла. На самом деле все в Дадли Томсоне кричало об англофилии. И сам он казался безразмерной копией Т. С. Элиота[36 - Томас Стернз Элиот (1888–1965) — американо-английский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии.]. Только, в отличие от мистера Элиота, он не был поэтом в одеянии английского банкира. Дадли Томсон был адвокатом по бракоразводным процессам — сотрудником фирмы «Потхолм, Грей и Коннелл», влиятельной юридической конторы, где Эдвин Грей-етарший был старшим партнером. Дадли Томсон пригласил меня в свой офис для беседы. Это случилось через три недели после моей выписки из Гринвичского госпиталя. Я жила в квартире брата на Салливан-стрит, по ночам ютилась на его продавленном диване. Как и предупреждала старшая медсестра госпиталя, после выписки меня ожидала серьезная депрессия. Она не ошиблась. Практически все три недели я безвылазно просидела в четырех стенах, лишь изредка выходила в магазин за продуктами или на вечерний двойной сеанс в Академию музыки на 14-й улице. Мне действительно не хотелось быть среди людей — уж тем более среди подруг, замужних и с детьми. При виде детской коляски на улице я впадала в ступор. Не по себе становилось всякий раз, когда я проходила мимо витрины магазина для будущих малышей. Удивительно, но после той истерики в Гринвичском госпитале я ни разу не плакала. Вместо этого я испытывала тупую тоску, и мне не хотелось ничего, кроме как заточить себя в четырех стенах квартиры Эрика. Что, собственно, я и делала, с молчаливого 6лагословения брата, проводя время за чтением низкопробных триллеров или прослушиванием коллекции пластинок. Я редко включала радио. Не покупала газет. Не подходила к телефону (да он собственно, почти и не звонил). Эрик — самый терпеливый мужчина на планете — не высказывался вслух насчет моего отшельничества. Ненавязчиво интересуясь моим самочувствием, он ни разу предложил мне выйти вечером в город, развлечься. Не позволял себе и комментариев по поводу моего хмурого вида. Он знал, что со мной происходит. И знал, что должно пройти время. Прошло три недели моего добровольного заточения, и вот я получила письмо от Дадли Томсона. В нем он объяснял, что будет представлять интересы семьи Грей в бракоразводном процессе, и попросил согласовать с ним удобное для меня время визита в его офис. Он сообщил, что я могу прийти в сопровождении своего адвоката, хотя считал, что для меня это неразумная трата денег, поскольку Греи намерены урегулировать все вопросы по возможности быстро. Найми адвоката, — посоветовал Эрик, когда я показала письмо. — Они хотят отделаться с максимальной для себя выгодой. Но мне действительно ничего от них не нужно. Ты имеешь право на алименты… или, по крайней мере, серьезную компенсацию. Это минимум из того, что эти мерзавцы должны тебе. Я бы предпочла не связываться с ними… Они использовали тебя… Да нет, что ты. Они использовали тебя в качестве инкубатора и… Эрик, прекрати, не надо обращать это в драму с классовой подоплекой. Тем более что мы с Греями — представители одного класса. И все-таки ты должна выжать из них как можно больше. Нет, это было бы неэтично. И к тому же не мой стиль. Я знаю, чего я хочу от Греев. Если они дадут мне это, тогда я буду считать, что дело закрыто. Поверь мне, сейчас я больше всего хочу избавиться от мрачных мыслей. По крайней мере, найди какого-нибудь ушлого адвоката, чтобы бился за твои интересы… Мне никто не нужен. Таково мое кредо, Эрик. Отныне я не хочу ни от кого зависеть. Итак, я назначила встречу с мистером Томсоном и появилась в 1 кабинете без адвокатского сопровождения. Его крайне удивило это обстоятельство. Признаться, я рассчитывал увидеть вас сегодня хотя бы с одним советником, — сказал он. В самом деле? — парировала я. — И это после того, как вы сами посоветовали не тратиться на адвоката? Он наградил меня улыбкой, обнажив плохую работу дантиста (верный признак его глубокой англофилии).\ Я никогда не рассчитываю на то, что кто-нибудь воспользуется моим советом, — сказал он. Что ж, значит, я первая. Так, давайте перейдем к делу. Скажите, что вы намерены мне предложить. Он слегка закашлялся и зарылся в бумагах, пытаясь скрыть удивление моей прямолинейностью. Греи хотят быть великодушными, насколько это возможно… Вы хотите сказать, Джордж Грей хочет быть великодушным. Я была — и до сих пор остаюсь — замужем за ним, а не за его семьей. Да-да, конечно, — засуетился он, слегка смутившись. — Джордж Грей хочет предложить вам самое справедливое соглашение. Каково его — и ваше — представление о «самом справедливом соглашении»? Мы думали о сумме порядка двухсот долларов в месяц… подлежащей выплате до момента вашего повторного вступления в брак. Я больше никогда не вступлю в брак. Он попытался снисходительно улыбнуться. Ему это не удалось. Я могу понять, вы сейчас расстроены, миссис Грей… учитывая обстоятельства. Но я уверен, что такой привлекательной и умной женщине, как вы, не составит труда найти нового мужа… Я не нахожусь в поисках нового мужа. В любом случае, если бы я пыталась устроить свою жизнь, это было бы проблематично, ведь с медицинской точки зрения я теперь гнилой товар как удачно выразилась моя свекровь. Похоже, он смутился еще больше. Да, я слышал о ваших… медицинских проблемах. Мне искрене жаль. Спасибо. Но вернемся к делу. Боюсь, двести долларов в месяц — сумма неприемлемая. Моя зарплата в журнале «Суботним вечером/Воскресным утром» составляла триста долларов. Думаю, я заслуживаю этих денег. Я уверен, что на триста долларов в месяц можно согласиться. Хорошо. Теперь у меня есть встречное предложение к вам. Когда я говорила, что не планирую вновь выйти замуж, вы наверняка поняли, что, по сути, Джордж будет платить мне алименты до конца моей жизни. Да, эта мысль пришла мне в голову. Я бы хотела упростить решение этого вопроса. Я согласна принять единовременный платеж от Джорджа. Как только он будет сделан, я освобожу его от обязательств содержать меня в дальнейшем. Он поджал губы: И о какой сумме может идти речь? Я была замужем за Джорджем почти пять месяцев. Два месяца пробыла с ним до свадьбы. Итого семь. Я бы хотела годовые элементы за каждый месяц. Получается… Он уже производил подсчеты на листке бумаги. Двадцать пять тысяч двести долларов, — сказал он. Точно. Это большая сумма. Не такая уж большая, если подсчитать, что я проживу, при благоприятном раскладе, еще лет сорок пять — пятьдесят. Я понял вашу мысль. Скажите, а эта цена — ваше начальное предложение? Нет, цена окончательная. Либо Джордж соглашается выплатигь мне эту сумму немедленно, либо он содержит меня до самой моей смерти. Это понятно, мистер Томсон? Более чем. Разумеется, я должен буду обсудить этот вопрос с Греями… прошу прощения, с Джорджем. Что ж, вы знаете, где меня найти, — сказала я поднимаясь. Он протянул мне руку. Я пожала ее. Рука была мягкой и рыхлой. Могу я задать вам вопрос, миссис Грей? Конечно. Возможно, он покажется вам странным, если учесть то, что я представляю интересы вашего мужа, но, тем не менее, мне любопытно узнать: почему все-таки вы не хотите пожизненных алиментов? Потому что я больше никогда не хочу иметь дело с Греями. И при желании вы можете передать это своим клиентам. Он отпустил мою руку: Думаю, они уже знают об этом. До свидания, миссис Грей. Выходя из офиса конторы «Потхолм, Грей и Коннелл», я увидела Эдвина Грея-старшего, который шел по коридору прямо на меня. Он тотчас опустил глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом. И прошел мимо, не сказав ни слова. Оказавшись на улице, я тут же поймала такси и отправилась обратно на Салливан-стрит. Встреча с адвокатом выжала из меня все соки. Мне была непривычна роль жесткого переговорщика. Но я была довольна собой и тем, как я справилась с задачей. Немало удивтло меня и внезапно произнесенное решение больше не выходить замуж. Оно вырвалось спонтанно, без подготовки. Собственно, я даже не задумывалась об этом. Но видимо, это заявление отражало мое нынешнее внутреннее состояние. А уж что я подумаю о замужестве через несколько лет — то был другой вопрос. Одно я знала твердо: ничего не получается, когда сердце берет верх над разумом. Ничего не получается, когда разум берет верх над сердцем. Что, в свою очередь, означает… Что? Возможно, то, что мы этого не понимаем. И живем кое-как, по наитию. Наверное, поэтому любовь всегда приносит разочарование. Мы влюбляемся, надеясь на то, что любовь сделает нашу жизнь полной, придаст нам сил, избавит от чувства неудовлетворенности собой, принесет стабильность, о которой мы все мечтаем. Но оказываетеся, любовь лишь обнажает свойственную нам нерешительность. Мн ищем опору в другом человеке. И, не находя ее, начинаем сомневаться — и в объекте своей страсти, и в себе самих. Возможно, стоит признать собственную нерешительность, преодолеть природную слабость — и уж тогда двигаться вперед без разочарований. Разумеется, пока снова не влюбишься. Через два дня после моей встречи с Дадли Томсоном от него по почте пришло письмо. Он сообщал о том, что Джордж Грей принимает мое предложение о единовременной выплате суммы в 25 200 долларов — при условии, что я отрекаюсь (его слово) от любых дальнейших требований алиментов и/или других форм финансовой помощи. Половину этой суммы предлагалось выплатить сразу после моей подписи под юридически оформленным соглашением (каковое он составит, как только я уведомлю его о своем принципиальном согласии с этими условиями), а оставшуюся половину — при вступлении в силу официального постановления о разводе, что должно было произойти спустя двадцать четыре месяца (в те годы власти штата Нью-Йорк крайне неохотно выдавали бракоразводные документы). Я позвонила мистеру Томсону и сказала, что согласна с его предложением. Через неделю по почте пришло соглашение. Оно было длинным и семантически сложным для не подкованного в юриспруденции обывателя вроде меня. Эрик тоже прочитал его и решил, что оно слишком запутанное. Поэтому в тот же день он нашел для меня адвоката, который жил по соседству. Его звали Джоэл Эбертс. Это был крупный мужчина лет под шестьдесят, и своим телосложением он больше походил на портового грузчика. У него был свой офис на углу Томсон и Принс-стрит — одна комната, с потертым линолеумом и лампами дневного света. Его рукопожатие напоминало тиски. Но мне понравился его грубоватый стиль. Бегло просмотрев контракт, он присвистнул сквозь прокуренные зубы и спросил: Вы действительно были замужем за сыном Эдвина Грея? Боюсь, что да. А вы знакомы с Греями? Думаю, что на их вкус я чересчур семит. Но в молодости я практиковал в области трудового права и какое-то время представлял интересы докеров бруклинских верфей. Вы когда-нибудь бывали на верфях? Да, — тихо сказала я. — Однажды. Как бы то ни было, фирма старика Грея заработала кучу денег, защищая частных инвесторов. У самого Грея была репутация такого переговорщика, он с каким-то особенным удовольствием выкручивал руки рабочим, когда обсуждались условия трудовых договоров. И вот ведь парадокс: он всегда выигрывал. Лично я ненавидел этого сукина сына, так что буду рад вам помочь. Шесть баксов в час — столько я беру за свои услуги. Устраивает? Очень разумная цена. Пожалуй, даже слишком. Может, мне следует заплатить вам больше? Здесь Виллидж, а не Уолл-стрит. Шесть баксов в час — моя ставка, и я не собираюсь повышать ее только потому, что вы имеете дело с конторой «Потхолм, Грей и Коннелл». Но позвольте вас спросить: почему вы хотите получить разовую выплату от этих негодяв? У меня свои соображения. Поскольку я представляю ваши интересы, вам лучше поделиться ими со мной. Поколебавшись, я все-таки рассказала ему, какой ошибкой обернулся мой брак, каким кошмаром была свекровь, какой трагедией завершилась беременность. Когда я закончила, он потянулся через стол и коротко пожал мою руку: Мне очень жаль, мисс Смайт. Вам действительно пришлось несладко. Спасибо. Послушайте, мне нужно два дня, чтобы во всем разобраться. Обещаю, что это не займет больше десяти — двенадцати часов работы. Отлично, — сказала я. Через неделю мистер Эбертс позвонил мне на квартиру Эрика. Прошу прощения за задержку, но переговоры заняли больше времени, чем я на это рассчитывал. Я думала, что и так все предельно ясно. Мисс Смайт, когда дело касается юриспруденции, ничего не может быть предельно ясным. Как бы то ни было, ситуация токова. Сначала плохие новости: я потратил двадцать часов на этот контракт, так что моя работа обойдется вам в сто двадцать долларов, что, как я понимаю, вдвое выше первоначально названной цены, так уж получилось. Тем более что хорошие новости действии хорошие: отныне размер разовой выплаты в вашу пользу составит тридцать пять тысяч. Тридцать пять тысяч долларов? Но мы с мистером Томсоном договорились о двадцати пяти. Да, но я всегда стараюсь выбить для своих клиентов чуть больше, чем они просят. В общем, я поговорил со своим знакомым врачом, и он однозначно подтвердил, что мы можем подать иск против того горе-специалиста, которого вам навязала ваша свекровь, его зовут, напомните? Доктор Айзенберг. Да, точно, этот говнюк. Так вот, судя по тому, что сказал мой друг, Айзенберг оказался профессионально непригодным, скольку не смог вовремя определить сложный характер вашей беременности, а посему его можно признать ответственным за необратимый ущерб, причиненный вашему здоровью. Разумеется, этот плут Дадли Томсон попытался обойти вопрос о медицинской халатности, пока я не поставил его в известность, что, если Греи действительно хотят получить громкий и грязный бракоразводный процесс, то мы готовы им это устроить. Но я бы никогда не пошла на это. Поверьте мне, я это прекрасно знал. Все, что я делал, — это отчаянно блефовал. Потом я сказал им, что с учетом новых обстоятельств речь идет о пятидесяти тысячах отступных… Боже правый! Конечно, я знал, что они никогда не согласятся на эту сумму. Но в штаны они все-таки наложили — потому что уже на следующий день мне поступило встречное предложение о тридцатить пяи тысячах. Томсон говорит, что это их абсолютно окончательное предложение, но я почти уверен, что смогу выбить из них сорок… Тридцать пять меня вполне устроит, — сказала я. — Честно говоря, я не думаю, что мне следует принимать эту новую сумму. Почему нет, черт возьми? У Греев есть деньги. А с медицинской точки зрения они отчасти виноваты в том, что с вами произошло. И для них такой вариант соглашения вообще идеальный. Разом откупившись от вас, они избавляются от дальнейшей ответственности… вы ведь именно этого хотели, не так ли? Да, но… я согласилась на сумму в двадцать пять тысяч. Это пока вы не наняли адвоката. И поверьте мне как профессионалу: они перед вами в долгу. Даже не знаю, что сказать. А ничего не говорите. Просто возьмите деньги… и не стыдитесь этого. По крайней мере, позвольте мне заплатить вам больше, чем сто двадцать долларов. Зачем? Это моя ставка. Спасибо вам. Нет, это вам спасибо. Я получил чертовское удовольствие, одержав наконец победу над этим чертовым Эдвином Греем. Соглашение пришлют мне завтра, так что я позвоню, когда оно будет гоово к подписанию. И кстати, еще одна маленькая и тоже хорошая новость: они заплатят вам тридцать пять тысяч сразу же, при условии, что вы не будете оспаривать условия развода. С чего вдруг я захочу их оспаривать? То же самое сказал и я. Итак, договорились. Вы довольны? Счастлива. Не обольщайтесь. Вы позволите дать вам маленький совет мисс Смайт? Пожалуйста. Как принято говорить у нас в Бруклине, потратьте деньги с умом. Я последовала этому совету. Когда через месяц поступил платеж, я положила деньги на банковский счет и занялась поиском квартиры. Потребовалась всего неделя, чтобы найти то, что я искала: солнечная квартира на первом этаже особняка постройки прошлого века, на углу 77-й улицы и Риверсайд-драйв. Квартира была просторная, с тремя светлыми комнатами, высокими потолками, деревянным полом. К гостиной примыкал небольшой альков, который идеально годился под кабинет. Но «изюминкой» квартиры — вызвавшей у меня немедленное желание приобрести ее— было наличие собственного садика. Да, пусть он представлял собой заплатку десять на десять из щербатого камня и жухлой травы, но я заранее знала, что смогу преобразить его. Только предстоит иметь собственный садик в центре Манхэттена — островок зелени посреди стекла и бетона. Ну и что ж, что стены квартиры были оклеены коричневыми цветастыми обоями. И кухня была старомодной — с антикварным холодильником, который, вероятно, требовал регулярных визитов мастера. Но агент по недвижимости сказала, что хочет сбросить триста долларов с запрашиваемой цены в восемь тысяч, чтобы компенсировать мне необходимые переделки. Я попросила ее прибавить к этой цифре еще двести долларов, тогда мы договоримся. Она согласилась. Поскольку это был городской особняк, мне не требовалось согласие совета жилищного кооператива. Ежемесячная квартплата составляла двадцать долларов. Я снова обратилась к Джоэлу Эбертсу, поручив ему заняться юридическим оформлением сделки. Расплатилась я наличными. И уже через неделю после того, как впервые увидела эту квартиру, стала ее хозяйкой. Моя сестра, оказывается, частный собственник, — лукаво произнес Эрик, когда оглядывал мою будущую квартиру за несколько дней до того, как сделка состоялась. Даже не представляю, какие обвинения посыплются дальше. Наверное, назовешь меня буржуем-капиталистом. Я не с идейных позиций, а лишь в порядке насмешки. Есть разница, ты знаешь. В самом деле? Ни за что бы не подумала, товарищ. Шшш… Да брось ты свою паранойю. Я сомневаюсь в том, что мистер Гувер напичкал «жучками» эту квартиру. Тем более что предыдущей владелицей была безобидная старушка латышка… Для Гувера каждый человек — потенциальный ниспровергатель. Ты разве не читала, что творится в Вашингтоне? Кучка конгрессменов вопит о том, что красные уже в Голливуде. Призывают создать комиссию по расследованию проникновения коммунистических идей в индустрию развлечений. Это касается только Голливуда. Поверь мне, если Конгресс начинает охоту за коммунистами в Лос-Анджелесе, очень скоро они перекинутся на Нью-Йорк. Как я уже тебе говорила, если вдруг это и случится, все, что от тебя требуется, — это сказать им о том, что ты вышел из партии в сорок первом, и от тебя отстанут. Как бы то ни было, ты всегда можешь напомнить федералам, что у тебя есть сестра-капиталистка, частная собственница… Очень смешно. Скажи мне прямо, Эрик: тебе нравится эта квартира? Он оглядел пустую гостиную: Да, в ней есть огромный потенциал. Особенно если ты избавишься от этих восточноевропейских обоев. Как ты думаешь, что отображают эти мотивы? Весну в Риге? Понятия не имею, но они исчезнут вместе с кухней, прежде чем я заселюсь сюда. Ты уверена, что хочешь жить в Верхнем Вест-Сайде? Я хочу сказать, место здесь уж больно тихое. Знаешь, единственное, чего мне не хватает после Старого Гринвича, так это ощущения открытого пространства. Вот мне так нравится это место. В минуте ходьбы Риверсайд-парк. И Гудзон. К тому же у меня будет собственный садик… Все, хватит. Я уже слышу в твоих речах интонации Торо в его «Уолдене»[37 - Имеется в виду роман «Уолден, или Жизнь в лесу» американского писателя и философа Генри Торо (1817–1862).]. Я рассмеялась. После того как я заплачу за эту квартиру и ее обустройство, у меня в банке еще останется около тридцати двух тысяч— это включая деньги, полученные в наследство от родителей, которые я жила в государственные облигации. В отличие от своего брата-транжиры. Вот об этом я и хотела с тобой поговорить. Агент по недвижимости, которая продала мне эту квартиру, сказала, что есть еще одна, на третьем этаже. Почему бы мне не купить ее для тебя и… Он не дал мне договорить. Ни в коем случае, — отрезал он. Не надо так категорично отмахиваться от этой идеи. Я хочу сказать, что твое жилье на Салливан-стрит — не лучший вариант… Оно меня вполне устраивает. Это все, что мне нужно. Да будет тебе, Эрик, это же студенческая студия. Дурные декорации «Богемы» — а тебе ведь уже почти тридцать пять. Я прекрасно знаю, сколько мне лет, Эс, — сердито произнес он. — Точно так же как знаю, что мне нужно, а что нет. В чем я точно не нуждаюсь, так это в твоей чертовой благотворительности, поняла? Я опешила от его резкого тона. Я всего лишь предложила это как идею. Я ведь знаю, что ты любишь Верхний Вест-Сайд, поэтому, если бы ты присмотрел квартиру в центре города… Мне ничего от тебя не нужно, Эс. Но почему? Я могу помочь тебе. Потому что я не хочу помощи. Не хочу чувствовать себя неудачником. Ты ведь знаешь, что я так не думаю. Зато я так думаю. Так что… спасибо за внимание, как говорится. Но ты хотя бы обдумай мое предложение. Нет. Вопрос закрыт. Но вот тебе практический совет от непрактичного парня: найди себе толкового биржевого брокера, и пусть он инвестирует твои тридцать две тысячи в высокодоходные акции: «Дженерал Электрик», «Дженерал Моторс», «Ар-Си-ЭЙ»…ну и тому подобные. Говорят, что и «Ай-Би-Эм» тоже лакомый кусок — хотя они еще только встают на ноги. Я и не знала, что ты следишь за рынком, Эрик. А как же, бывшие марксисты-ленинцы всегда снимают самые сливки. Когда спустя несколько дней квартира перешла в мою собственность, я наняла декоратора, чтобы содрали обои, оштукатурили стены и покрасили их белой матовой краской. Я поручила ему спроектировать простую современную кухню, главным украшением которой должен был стать новый холодильник «Амана». Весь ремонт обощелся мне в шестьсот долларов, и за эту цену декоратор согласилась также отциклевать и покрыть лаком полы, построить два стеллажа для книг во всю стену, выложить кафелем ванную. Как и все остальные помещения, ванная тоже стала белой. Оставшиеся четыреста долларов моего бюджета на обустройство ушли на покупку мебели: антикварной кровати с медной спинкой, высокого кованного комода, простого дивана «Кнолл», обитого нейтральной бежевой тканью, большого удобного кресла (с такой же обивкой) и письменного стола из сосны. Поразительно, сколько можно было купить в то время на четыреста долларов — моего бюджета хватило и на два коврика, несколько настольных светиков, хромированный кухонный стол в комплекте с двумя стульями. Ремонт занял около месяца. Всю мебель завезли утром того дня, когда маляры наконец освободили квартиру. К ночи — благодаря помощи Эрика — все было расставлено по местам. В течение следующих нескольких дней я закупала необходимые мелочи: тарелки, стаканы, кухонную утварь, полотенца. Я все-таки превысила свой бюджет на полтораста долларов, которые ушли на покупку ультрасовременного радиоприемника с патефоном — оба были встроены в большой ящик из красного дерева. Это бьш роскошь, но совершенно необходимая. Прочитав в журнале «Лайф» о «домашнем концертном зале» (да, так это называлось) фирмы «Ар-Си-Эй», я поняла, что обязательно его куплю… пусть даже он и стоил бешеных денег: 149,95 доллара. И вот наконец. он стоял в моей квартире, и из него лились мощные вступительные аккорды Третьей симфонии Брамса. Меня окружала мебель которую я впервые в жизни купила сама. У меня вдруг появилась своя собственность. И я почувствовала себя очень взрослой — и oпустошенной. О чем задумалась? — спросил Эрик, протягивая мне бокал игристого вина в честь новоселья. Просто не верится. Не верится, что стала хозяйкой такого добра? Не верится, что в итоге оказалась здесь. Могло быть куда хуже. Так бы и томилась в исправительной колонии Греев в Старом Гринвиче. Да. Пожалуй, в разводе есть свои плюсы. Ты чувствуешь себя виноватой. Я же вижу. Я знаю, это покажется глупым, но я не могу избавиться от мысли, что это несправедливо — получить все это без… Без чего? Без страданий? Мук? Жертв? Я засмеялась: Да. Что-то в этом роде. Обожаю мазохистов. Как бы то ни было, Эс, лично я считаю, что даже тридцать пять тысяч не могут компенсировать того, ты никогда… Прекрати, — остановила я его. Извини. Не стоит извиняться. Это моя проблема. И я как-нибудь примирюсь с ней. Он обнял меня за плечи. Тебе не надо ни с чем мириться, — сказал он. Нет, я должна. Иначе… Что? Иначе я совершу какую-нибудь глупость… вроде того, что обращу ее в главную трагедию своей жизни. А я не хочу этого. Я не создана для роли страдающей героини. Это не мой стиль. По крайней мере, дай себе время привыкнуть к новым обстоятельствам. Прошло ведь всего два месяца. Со мной все в порядке, — солгала я. — Все в полном порядке. По правде говоря, я не так плохо справлялась со своими переживаниями. Потому что старалась заполнить каждый час. Переселившись в новую квартиру, я успела встретиться с десятком биржевых брокеров, прежде чем остановила свой выбор на Лоуренсе Брауне— муже моей подруги по Брин-Мору, Вирджинии Свит. Она вышла замуж за Лоуренса сразу после колледжа и теперь занималась хозяйством и тремя малышами в огромном и бестолковом доме колониального стиля в Оссининге. Но я доверила свои финансовые дела Лоуренсу вовсе не из-за знакомства с Вирджинией — скорее решающую роль сыграло то, что он был единственный брокер, который не разговаривал со мной в покровительственном тоне и не сыпал фразами вроде: «Я знаю, вы, дамочки, не слишком сильны в цифрах… разве что когда это касается талии, xa-xal» (то была распространенная мужская острота того времени). Лоуренс, напротив, подробно расспрашивал меня о моих долгосрочных финансовых целях (надежность, надежность и еще раз надежность) и отношении к риску (избежать любой ценой). Ты хочешь, чтобы эти деньги принесли тебе немедленный доход? — спросил он. Ни в коем случае, — ответила я. — Я планирую в ближайшее время вернуться на работу. Меня совершенно не устраивает роль праздной богачки. Прожигать жизнь я не намерена. А если ты снова выйдешь замуж? Этого не будет. Никогда. Он задумался на мгновение, потом сказал: Отлично. Тогда давай думать об очень долгосрочной перепективе. Его финансовый план был простым и честным. Мои пять тысяч долларов в государственных облигациях переходили в пенсионный фонд, который должен был накопиться к моим шестидесяти годам. Двадцать тысяч долларов планировалось использовать на приобретение пакетов акций высокодоходных компаний — с целью получения не менее шести процентов годовых. Оставшимися пятью тысячами я могла распоряжаться по собственному усмотрению — либо просто жить на них, пока не найду работу. Если все сложится удачно, годам к сорока у тебя будет прочный финансовый фундамент. Прибавь к этому и весьма ценное имущество — собственную квартиру, — и получится, что материально ты будешь полностью независима. Именно этого я и хотела — полной независимости. Мне больше не хотелось вверять свое благополучие кому бы то ни было. Разумеется, я не отвергала мужчин, секс или возможность влюбиться. Но не могло быть и речи о том, чтобы я снова вляпалась в ситуацию, когда мужчина определял мой социальный статус, мнение или количество наличности в моем кармане. Отныне я была автономной единицей: самостоятельной, самоокупаемой, свободной. Я согласилась с финансовым планом Лоуренса. Чеки были подписаны, инвестиции вложены. Хотя на моем банковском счете осталось пять тысяч долларов — которые можно было тратить, как душе угодно, — я заставляла себя быть осмотрительной и не допускать легкомысленных трат. Ведь отныне деньги означали независимость. Или, по крайней мере, создавали иллюзию незавимости. Разобравшись с финансовой ситуацией, я нанесла визит в редакцию журнала «Субботним вечером/Воскресным утром». Некогда наводившая на нас ужас преемница Натаниэла Хантера продержалась на своем месте всего несколько месяцев. Ее сменила миниатюрная экстравагантная дама по имени Имоджин Вудс, походившая на Дороти Паркер. Она была известна своими долгими ланчами, постоянным похмельем и безошибочным чутьем на талант. Когда я позвонила ей в офис, она пригласила меня зайти завтра, часов в пять пополудни. Она сидела в кресле рядом со своим рабочим столом и правила какие-то статьи для журнала. В переполненной пепельнице дымила недокуренная сигарета «Пэлл-Мэлл». В одной руке она держала шариковую ручку, в другой — карандаш. На кончике носа застряли очки со стеклами в форме полумесяца, сквозь которые она пристально изучала меня. Итак… еще одна жертва замужества, — сказала она. Вижу, новости распространяются все так же быстро. Не забывай, это ведь журнал. И здесь полно людей, мнящих себя исключительными личностями, но в сущности бездельников, о чем они сами втайне догадываются, и нет у них другого занятия, кроме как сплетничать о чужих, более интересных жизнях. Мою жизнь вряд ли можно назвать интересной. Замужество, которое длится всего пять месяцев, всегда интересно. Самый короткий из трех моих браков длился полгода. А самый долгий? Полтора года. Впечатляет. Она громко хмыкнула, выдохнув облако дыма. Да, чертовски. Ну да ладно, ты лучше скажи, когда ты принесешь нам свой новый рассказ? Я раскопала в архиве тот, первый. Очень недурно. И где следующий? Я объяснила ей, что давно считаю себя писателем одного рассказа— поскольку пыталась написать что-то еще, но обнаружила, что мне нечего сказать. И что, это действительно станет твоим единственным произведением? — спросила она. Боюсь, что да. Он, похоже, был парнем что надо, твой моряк. Он — вымышленный персонаж. Она глотнула виски: Ну.тогда я — Рита Хейворт. Впрочем, я не собираюсь выпытывать, как бы мне этого ни хотелось. Чем я могу помочь? Я знаю, что мое прежнее место занято, но, может быть, вам нужен фрилансер на чтение рукописей… Нет проблем, — сказала она. — С тех пор как закончилась эта проклятая война, в Америке все вдруг возомнили себя писателями. Мы просто завалены рукописным хламом. Так что с радостью будем подкидывать тебе по двадцать штук в неделю. Платим по три доллара за рецензию. Конечно, деньги не бог весть какие, но кое на что хватит. Твоя подруга Эмили Флоутон говорила, что ты только что переехала в собственную квартиру. Это правда, — сказала я. Ну расскажи мне поподробнее, — попросила она. Я рассказала, как после разрыва с Джорджем занялась поисками квартиры, как нашла подходящий вариант на 77-й улице, как делала ремонт, полностью изменив декор и перекрасив все в нейтральные тона. Пойдет, — сказала она. Что пойдет? Твой рассказ про квартиру. Мы назовем его «Второй акт» или «Начать с нуля», ну или что-то в этом роде. Что мне нужно от тебя — так это остроумный рассказ о том, как ты искала и нашла свой уголок после неудачного замужества. Но я же вам сказала, что больше не пишу беллетристику. А я и не прошу тебя писать беллетристику. Я прошу тебя стать первым автором новой рубрики, которую Его Светлость Главный Редактор поручил мне развивать. Он даже название ей придумал: «Срез жизни», — так что можешь судить об уровне его фантазии и интеллекта. Но суть в том, что требуется короткий и красивый репортаж с поля битвы под названием «реальная жизнь». Тысяча слов, не больше, гонорар сорок баксов, и, чтобы ты не слишком потела над этим, я ожидаю готовой работы через пять дней. Стало быть, в понедельник. Все понятно, Смайт? Я сглотнула. Довольно громко. Вы действительно хотите, чтобы я написала об этом? Нет, я обожаю тратить время на обсуждение заданий, которые мне совершенно не нужны. Итак, Смайт, ты будешь писать или нет? После нервной паузы я произнесла: Да, я напишу. Значит, договорились. А пока попрошу кого-то из своих лакеев накопать штук двадцать шедевров от неопубликованных авторов и прислать их тебе домой. Но сначала напишешь свой очерк. Понедельник — значит понедельник. По рукам? Я постараюсь. Нет, ты очень постараешься. Потому что я жду от тебя именно этого. И последнее: пиши остро. Я люблю, когда остро. Это залог успеха. Как и следовало ожидать, к десяти часам вечера воскресенья я потеряла всякую надежду выдержать установленный срок сдачи работы. Вокруг моего рабочего стола выросли самодельные сугробы из скомканных листов бумаги. Я была в ступоре, мозги упорно отказывались соображать. Предыдущие четыре дня ушли на то, чтобы сочинить первую фразу. И каждый раз я в отчаянии хваталась за голову, вырывала страницы из «ремингтона», проклинала себя за то, что согласилась на эту авантюру. Я не была писателем — я была самозванкой. Да, мне повезло, как новичку, но с тех пор муза меня так и не посетила. Хуже того, я прекрасно знала, что вдохновение было лишь одним, далеко не самым важным ингредиентом, необходимым для творчества. Мастерство, прилежание, упорство — все это были составляющие успеха, но именно их мне не хватало даже для того, чтобы написать тысячу слов о ремонте своей новой квартиры. И разве могла я сделать это профессионально? Теперь я знала ответ на мучивший меня вопрос: не обладая навыками, дотошностью, смелостью, нельзя стать писателем. У меня не было веры в себя. Ближе к полуночи я позвонила Эрику, излив ему по телефону все свои жалобы и сомнения и подытожив горестным комментарием: Думаю, мой потолок — это редактирование. Какое трагическое признание, — произнес он с нескрываемой иронией. Я знала, что всегда могу рассчитывать на сочувствие и понимание с твоей стороны. Я просто не могу понять, почему ты не можешь сесть и написать эту идиотскую историю. Потому что это не так просто, черт возьми! — воскликнула я и добавила: — Да, я сейчас взвинчена, извини. По крайней мере, ты не утратила способность к самокритике. Зачем я вообще тебе все рассказываю? Бог его знает, но если ты хочешь профессионального совета, слушай: садись и пиши. Не думай — просто пиши. Большое спасибо, — сказала я. Всегда рад помочь, — ответил он. — Удачи. Я положила трубку, поплелась в спальню, рухнула на кровать и задремала (прошлую ночь я практически не спала). Когда я очнулась, часы на тумбочке показывали 5.12 утра. С трудом соображая, я поднялась с постели. В голове билась одна-единственная мысль: меньше чем через пять часов срок сдачи работы. Я скинула одежду. Приняла очень горячий душ, завершив водные процедуры ледяным обливанием. Быстро оделась. Поставила кофейник на плиту. Взглянула на часы. Пять тридцать две. В редакции меня ждали в десять. Когда кофе был готов, я налила себе чашку и отнесла ее на письменный стол. Вставила лист бумаги в пишущую машинку. Глотнула обжигающе-горячего кофе. После чего сделала глубокий вдох. Не думай — просто пиши. Хорошо, хорошо. Я попробую… Не думая, я отбарабанила первый абзац: Агентом по недвижимости била женщина лет пятидесяти. Ее лицо было густо нарумянено, а улыбка казалась приклеен Я видела, как она разглядывает мою не окольцованную левую и изысканный перстень — подарок в честь помолвки, — который я совсем недавно переместила на безымянный палец правой руки. Он оказался негодяем? — спросила она. Нет, — ответила я. — Просто не сложилось. Я сделала паузу. Отхлебнула еще кофе. Уставилась на шесть напечатанных строчек. И продолжила. Значит, хотите начать с чистого листа? — спросила она. Нет, — ответила я. — Просто ищу квартиру. Неплохо, неплохо. Продолжай в том же духе. Я залпом допила кофе. И снова уткнулась в клавиатуру. Пальцы побежали по клавишам. Когда я в очередной раз взглянула на часы, стрелки показывали 8.49. Утренний свет заливал гостиную. И четыре напечатанные страницы уже лежали на столе. Я извлекла из «ремингтона» последнюю и положила ее сверху. Затем, вооружившись карандашом, отшлифовала текст — быстро вычеркивая неуклюжие фразы, подправляя грамматику, переписывая один из диалогов. Что там со временем? 9.02. Я отсчитала десять листов бумаги, достала один копировальный лист. Проложив копиркой два листа, аккуратно заправила их в каретку. И начала перепечатывать рассказ набело. На это ушло ровно сорок минут. 9.42. Нельзя терять ни минуты. Я схватила первый экземпляр рукописи, положила его в портфель, на бегу сняла с вешалки пальто и ринулась к двери. На улице поймала такси и пообещала водителю щедрые чаевые, если он доставит меня к Рокфеллеровскому центру до десяти часов. Отсюда до Рокфеллеровского центра за двенадцать минут? — выпучил глаза таксист. — Даже не мечтайте. Ну хотя бы попытайтесь, очень вас прошу. Леди, попытаться я, конечно, могу, но не обещаю. Помимо того что таксист был немного философом, он еще оказался и водителем-асом. Но все равно доставил меня на место с четырехминутным опозданием. Я отсчитала ему полтора доллара, хотя счетчик показывал лишь восемьдесят пять центов. Хорошо бы еще когда-нибудь вас поймать, — сказал он, когда я отказалась от сдачи. — Надеюсь, мы не зря торопились. Я вбежала в вестибюль издательства. Лифт был переполнен и тормозил чуть ли не на каждом этаже, прежде чем добрался до пятнадцатого. Десять часов одиннадцать минут. Я почти бежала по коридору. Наконец постучала в дверь офиса Имоджин Вудс, надеясь встретить ее секретаря. Но мисс Вудс сама открыла дверь. Ты опоздала, — сказала она. Всего на несколько минут. И выглядишь как загнанная лошадь. Очень плотное движение… Да-да, где-то я уже это слышала. И еще ты забыла добавить, что твоя собака съела единственный экземпляр рукописи. Нет, — сказала я, трясущимися руками расстегивая замки портфеля. — Рукопись со мной. Надо же, чудеса все-таки случаются. Я вручила ей пять листов. Она взяла у меня рукопись и снова распахнула дверь. Я позвоню, когда прочту, — сказала она, — но это может занять пару дней, если учесть то, как я зашиваюсь. А пока пойди выпей кофейку, Смайт. Судя по тому, как ты выглядишь, он тебе не помешает. Я последовала ее совету и побаловала себя завтраком в кафе «Линдис»: взяла рогалики и лососину, запила несколькими чашками черного кофе. Потом прогулялась до музыкального магазина «Колони Рекорд» и спустила 2,49 доллара на новую запись «Дон Жуана» с Энцио Пинца в роли главного женского обольстителя. Решив, что я и так сегодня слишком шикую, домой я вернулась на метро, прямо у двери скинула туфли, вставила новые пластинки а патефон, нажала «пуск», завалилась на диван и на пять часов погрузилась в волшебный мир сказки Моцарта и Лоренпо Да Понте о плотских преступлениях и наказании. Музыка завладела мной. Я была совершенно без сил. И никак не могла поверить в то, что мне все-таки удалось написать рассказ. Перечитывать его сейчас не хотелось. Времени впереди было достаточно, чтобы узнать, хороп он или плох. Часа в три пополудни — Дон Жуан как раз спускался в ад — зазвонил телефон. Это была Имоджин Вудс. Ну что, — сказала она, — ты можешь писать. В самом деле? — неуверенно произнесла я. Да. В самом деле. Вы хотите сказать, что вам понравился рассказ? Да, мисс Неуверенность, мне он действительно понравился. Настолько, что я собираюсь подкинуть тебе еще одно задание… если, конечно, твои комплексы не заставят тебя отказаться от него. Я возьмусь. Именно это я и хотела услышать, — сказала она. Мне поручили еще один очерк для рубрики «Срез жизни» — только на этот раз мисс Вудс хотелось, чтобы я написала что-то забавное и остроумное на самую трогательную и волнующую тему: первое свидание. Объем по-прежнему составлял тысячу слов. И срок был тот же — неделя. И снова я рвала на себе волосы, пока, следуя совету Эрика, не заставила себя сесть и просто написать. Глупую историю про тот вечер, когда Дик Беккер — мой одноклассник хартфордской средней школы, высокий и нервный умник, с прыщавым лицом и неправильным прикусом, — пригласил меня на кадриль в местную епископальную церковь. Не могу сказать, что было самое чувственное первое свидание за всю историю человечества. Скорее оно было очень неуклюжим и оттого очень сладким. В конце вечера (в половине десятого для меня начинался комендантский час) он проводил меня до двери и целомудренно пожал мне руку. Не случилось ничего такого, что оставило бы след в памяти, написала я. Не было ни волнующих прикосновений, ни намеков на поцелуй. Мы оба были очень сдержанные и официальные. Такие правильные и такие невинные. Впрочем, как и положено на первом свидании. На этот раз я подошла к назначенному сроку с запасом в двадцать минут. На обратном пути из редакции я снова позавтракала в «Линдис», потом зашла в «Колони» и купила новую пластинку с записью трех фортепианных сонат Моцарта в исполнении Горовица. Как только я переступила порог квартиры, зазвонил телефон. Знаешь, на мой извращенный вкус, — сказала Имоджин Вудс, — первое свидание должно закончиться тем, что наутро я обиваю себя в постели с Робертом Митчэмом[38 - Роберт Митчэм (1917–1997) — американский киноактер, сценарист и продюсер.]. Но, впрочем, я не такая паинька, как ты. Я не паинька, — ответила я. Еще какая. Именно поэтому ты лучший автор «Субботы/Воскресенья». Так вам понравился рассказ? Ну, если выкинуть парочку случайных глупостей… в целом понравился. Mucho[39 - Очень (исп.).]. И что у нас дальше? Вы хотите поручить мне новое задание? Обожаю девушек с могучей логикой. Моим третьим заданием стал очерк под названием «Когда вавалится из рук». В очередной тысяче слов мне предстояло выразить вечную проблему, всем известную как «это не мой день». Да, я знала, это легковесная проза. И уж точно она не принесет мне Пулицеровскую премию. Но зато она давала возможность свежо и с иронией взглянуть на бытовые неурядицы и личные проблемы. Я могла — если цитировать Имоджин Вудс — писать остро. Но самое главное, я обнаружила, что действительно могу писать… и это открытие удивило и потрясло меня. Да, это была не беллетристика. И не высокое искусство. Но в моих очерках были и внятный сюжет, и юмор. Впервые за последние годы я почувствовала уверенность в себе. У меня был талант. Возможно, и небольшой талант — но все-таки. Я принесла «Когда все валится из рук» за день до назначенного срока. Как всегда, отпраздновала это событие завтраком в «Линдис» и приобретением грампластинки в «Колони» (на этот раз «Вариации Гольдберга для клавесина» Иоганна Себастьяна Баха в исполнении Ванды Ландовской — цена была просто смешная, 89 центов). От мисс Вудс не было никаких известий в течение двух дней. К тому времени, как она позвонила, я успела убедить себя в том. что моя новая работа была настолько ужасной, что о карьере в «Субботе/Воскресенье» можно забыть. У нас с Его Светлостью Главным состоялся разговор насчет тебя, — без предисловия сказала она, как только я схватила трубку. О… в самом деле? Что-то не так? Да, он ненавидит твои опусы и попросил меня объявить тебе эту новость. После долгой паузы мне удалось вымолвить: Что ж, этого следовало ожидать. Господи, послушала бы ты себя. Маленькая мисс Фаталистка. Так он что… мм… не просил вас уволить меня? Аu contraire[40 - Наоборот (фр.).]… Его Светлости понравились твои очерки. Настолько, что он просит меня предложить тебе контракт. Что за контракт? Ну какой может быть контракт? Авторский, конечно. А ты о чем подумала? У тебя будет собственная еженедельная колонка в журнале. Вы шутите. Но она не шутила. И первый же номер журнала за 1948 год вышел с моей колонкой «Будни Сары Смайт». Собственно, это было продолжением тех трех «срезов», что я написала для мисс Вудс. Каждую неделю я бралась за какую-то мелкую проблему — «Парень, у которого плохо пахнет изо рта», «Научусь ли когда-нибудь варить спагетти?», «Почему я всегда покупаю чулки, которые рвутся^» — и преподносила ее в легком, развлекательном стиле. Разумеется, моя колонка не претендовала на высокое искусство. Но очерки получались по-настоящему комичными, и, поскольку сюжеты строились на земных заботах женщины, идеи не иссякали. Поначалу мне платили по пятьдесят долларов за колонку из расчета сорок восемь колонок в год. Для меня это было настоящее богатство — тем более что на каждый рассказ уходило не больше одного дня. Однако к концу первого полугодия Его Светлость решил пересмотреть условия контракта — после того, как меня попытались переманить женские журналы «Лэдис хоум джорнал» и «Вуманз хоум компаньон». Оказывается, к моему великому удивлению, «Будни Сары Смайт» имели успех. Каждую неделю я получала до пятидесяти писем от женщин со всей страны. Они признавались в том, что с огромным удовольствием читают мои якобы остроумные хроники о том, что Имоджин Вудс называла «бабскими штучками». Лично Его Светлости — Ральфу Джей Линклейтеру — тоже начали поступать благодарственные отзывы. А потом произошли два события, которые помогли мне оценить собственную значимость: а) четыре рекламодателя журнала «Суббота/Воскресенья» попросили о размещении своей рекламы в моей колонке; и б) мне поступили предложения от двух женских журналов со значительным выигрышем в зарплате. Я даже опешила от этих предложений. Настолько, что невзначай упомянула о них в телефонном разговоре с Имоджин Вудс, когда мы обсуждали тему очерка для следующего номера. Судя по голосу, она забеспокоилась. Если честно, Имоджин, — заверила я, — у меня даже в мыслях не было уйти из журнала. Это было бы неэтично. Да благословит Господь твою сознательность Джорджа Вашингтона. Обещай мне только одно: ты не дашь ответ на эти предложения, пока я не переговорю с Его Светлостью. Разумеется, я пообещала не отвечать конкурентам. Назовите меня наивной, но я была счастлива, зарабатывая по пятьдесят долларов за колонку. Тем более что с каждым днем писать становилось все легче. Я не собиралась использовать поступившие мне предложения в качестве разменной монеты. Когда на следующее утро Его Светлость лично позвонил мне домой, я поняла, что интерес ко мне резко возрос. До этого разговора я встречалась с мистером Линклейтером лишь однажды — когда он пригласил меня на ланч (вместе с мисс Вудс) через несколько месяцев после того, как запустили мою колонку. Это был крупный представительный мужчина, чем-то напоминавший Чарльза Лоутона[41 - Чарльз Лоутон (1899–1962) — английский актер, с 1940 года жив ший в США.]. Ему нравилось управлять журналом по-отечески, при этом он был суров с теми, кто пытался ему возражать. Мисс Вудс сразу предупредила меня: «Относись к нему, как к любимому дядюшке, и он будет обожать тебя. Но строить ему глазки — хотя, уверена, ты не будешь этим заниматься — бесполезно, он все равно останется равнодушным». Конечно же я, воспитанная в семье Смайтов, сразу прониклась почтением к этому человеку, облеченному властью. Уже потом мисс Вудс призналась мне, что Его Светлость назвал меня «просто персик» (цитата) и «исключительно милой и умной молодой женщиной, как раз такой, которая нужна нашему журналу». Он позвонил ровно в восемь утра. Накануне я поздно легла спать, дописывая колонку для следующего номера — так что на звонок ответила сонным голосом. Сара, доброе утро! Говорит Ральф Лжей Линклейтер. Я тебя не разбудил? Я тут же очнулась: Нет, сэр. Очень рада вас слышать. А я очень рад побеседовать с нашей звездной колумнисткой. Ты ведь по-прежнему наша звездная колумнистка, Сара… не так ли? Конечно, мистер Линклейтер. «Суббота/Воскресенье» давно стал моим вторым домом. Приятно слышать. Потому что — как ты, я уверен, знаешь — для меня наш коллектив всегда был семьей. Ты ведь тоже считаешь нас своей семьей, правда, Сара? Чистая правда, мистер Линклейтер. Замечательно. Я счастлив это слышать. Потому что мы считаем тебя ценным членом нашей семьи. Настолько ценным, что хотим предложить тебе эксклюзивный контракт с повышением гонорара до восьмидесяти долларов в неделю. Слово эксклюзивный почему-то сразу насторожило меня. Я решила торговаться аккуратно. О, мистер Линклейтер, восемьдесят долларов в неделю — поистине щедрое вознаграждение. И, видит Бог, я действительно хочу остаться в вашем журнале, но, если я приму ваше предложение, это будет означать, что мой доход составит всего восемьдесят долларов в неделю. Согласитесь, это несколько ограничивает мои возможности. Тогда сто долларов. Очень заманчиво, но, предположим, кто-нибудь предложит мне сто двадцать долларов и без эксклюзива? Никто на это не пойдет, — сказал он, и в его голосе прозвучали нотки раздражения. Возможно, вы и правы, сэр, — сказала я, сама вежливость. — Меня беспокоит лишь то, что я закрываю для себя другие варианты, другие потенциальные рынки. Разве это не противоречит системе свободного предпринимательства, которая является неотъемлемой частью американского образа жизни? Мне и самой не верилось, что я произношу эту тираду (хотя мие было известно, что Его Светлость постоянно пополняет «Мыслями главного редактора» рубрику «Наш образ жизни»). Я не могла поверить в то, что неожиданно для самой себя втянулась в жесткие переговоры с нашим душкой-боссом Ральфом Джей Линклейтером. Но я знала, что раз уж начала торговаться, нужно биться до конца. Да, ты абсолютно права, Сара, — неохотно произнес Его Светлость, — конкуренция и рынок — величайшие завоевания американской демократии. И я действительно уважаю позицию молодой женщины, которая знает цену своему таланту. Но сто двадцать ларов за колонку — это максимальная цена, которую я могу заплатить. И да, это при условии эксклюзивного пользования твоим талантом. Однако у меня есть еще одно предложение. Со слов мисс Вудс я знаю, что ты поклонница классической музыки и хорош подкована в этой области. Что, если ты станешь вести у нас еще одну развлекательную колонку, ежемесячную, в которой будешь учить читателя слушать Бетховена и Брамса, подсказывать, какие пластинки подарить любимым на Рождество… ну, в общем, что-то в этом роде. Мы бы назвали эту колонку… мм… есть какие-нибудь идеи? Как вам понравится «Музыка для неискушенного слушателя»? Идеально. И я готов платить тебе за эту колонку по шестьдесят долларов в месяц, это помимо ста двадцати долларов за «Будни». Заманчиво, не правда ли? Весьма. Через несколько дней у меня на руках был контракт с журлом на условиях, согласованных с Его Светлостью. Я наняла Джоэла Эбертса, чтобы тот изучил его. Он переговорил с кем-то из юридического отдела журнала и после некоторого торга заставил их включить в контракт пункт, позволявший обеим сторонам пересмотреть его условия через восемнадцать месяцев. И в мистер Эбертс взял с меня за свои услуги по часовой ставке шесть долларов. Вручая мне счет на двадцать четыре доллара, он сказал: Прошу прощения за лишний час работы, но… Мистер Эбертс, я вас умоляю. Я вполне могу себе позволить эти траты. Сегодня я зарабатываю столько, что не знаю, куда девать деньги. Уверен, вы найдете им достойное применение. На самом деле у меня и запросов-то особых не было. Звукозаписывающие компании просто забрасывали меня, ведущую музыкальной колонки, своими новинками. Надо мной не висела ни ипотеки, ни аренда. У меня не было иждивенцев. Около пяти тысяч лларов по-прежнему лежали на банковском счете. Лоуренс Брасяч похоже, удачно распоряжался моим портфолио в двадцать тысяч, устойчиво пополняя его доходами. Совершенно неожиданно я стала зарабатывать по семь тысяч долларов в год — за вычетом налогов выходило пять тысяч. С присущей мне бережливостью я начала откладывать по две тысячи в год в свой пенсионный фонд, но на все равно оставалось по шестьдесят долларов в неделю. Тогда, к сорок восьмом, самый дорогой билет на Бродвей или в Карнеги-Холл стоил два с половиной доллара. В кино можно было сходить за десят центов. Моя еженедельная продуктовая корзина не дотягивала и до десяти долларов. Завтрак в греческом кафе возле моего дома стоил сорок центов — и это включая омлет с беконом, тост, апельсиновый сок и бездонную чашку кофе. Роскошный обед на двоих «У Люхова» обходился в восемь долларов максимум. Конечно, мне очень хотелось тратить как можно больше денег на Эрика. Но он категорически отказывался, разве что иногда позволял мне оплатить счет в ресторане или принимал от меня в подарок лишние бесплатные пластинки, которые приходили от звукозаписывающих компаний. Пару раз я все-таки порывалась завести речь о покупке квартиры для него, но он пресекал мои попытки коротким: «Спасибо, нет». И хотя он постоянно твердил о том, что очень рад моему успеху, было совершенно очевидно, что в душе он переживает. Думаю, скоро мне придется представляться братом Сары Смайт, — сказал он однажды. А я всегда представляюсь сестрой лучшего комедийного писателя Нью-Йорка, — парировала я. Комедийные писатели никому не интересны, — сказал он. Это было не совсем так — потому что через несколько месяцев после того, как я подписала свой новый контракт с «Субботой/Воскресеньем», Эрик позвонил мне рано утром в состоянии крайнего возбуждения. Компания Эн-би-си наняла молодого комика по имени Марти Маннинг для создания телевизионного шоу прайм-тайма, которое планировали выпустить в эфир в январе 1949 года. Маннинг позвонил Эрику и сказал, что наслышан о нем от своего приятеля, Джо И. Брауна, и, после долгого ланча в ресторане «Фрайарз клаб», предложил Эрику контракт как одному из ключевых авторов его шоу. Конечно, я с ходу согласился, ведь Маннинг — настоящий талант: мало того что умен, так еще и мыслит нестандартно. Проблема в другом: кто, черт возьми, будет смотреть телевизор? Я хочу сказать, среди твоих знакомых есть кто-то, у кого был бы телевизор? Все говорят, что в скором времени телевизор станет очень актуальным. Что ж, придется запастись терпением. Через несколько дней юрист из Эн-би-си связался с Эриком и предложил обсудить контракт. Деньги предлагали сумасшедшие— двести долларов в неделю, начиная с первого сентября 1948 года, — притом что шоу стартовало только двадцать восьмого января будущего года. Однако возникла проблема: телекомпании стало известно, что Эрик принимал активное участие в президентской кампании Генри Уоллеса. Он был вице-президентом у Рузвельта, пока тот не вычеркнул его из списка кандидатов на выборах сорок четвертого года за излишний радикализм и предпочел ему «темную лошадку», непопулярного Гарри Трумена. Если бы у Рузвельта хватило выдержки и он бы оставил Уоллеса своим вице-президентом, сейчас он был бы нашим президентом — и, как любил повторять Эрик, в Белом доме наконец появился бы настоящий демократ-социалист. Вместо этого мы были вынуждены довольствоваться «продажным политиканом из Миссури» (опять-таки слова Эрика), которому все прочили поражение от Дьюи на ноябрьских выборах. Тем более что Уоллес ныне выступал кандидатом от собственной Прогрессивной партии и, как ожидалось, мог увести от Трумена левоцентристских избирателей. Эрик просто обожал Генри Уоллеса: за глубокий ум, веру в социальную справедливость, смелую поддержку рабочего класса и преданность принципам «Нового курса». С того момента, как Уоллес объявил о своем участии в президентских выборах — это было весной сорок восьмого, — мой брат стал одним из лидеров кампании «Шоу-бизнес за Уоллеса», активно собирал деньги на избирательную кампанию, организуя благотворительные концерты, привлекая субсидии от развлекательного сообщества Нью-Йорка. Как позже рассказал мне Эрик, юрист из Эн-би-си — Джерри Джеймсон — оказался очень разумным парнем, и он спокойно и доходчиво объяснил, почему в его компании не приветствуют политический радикализм. Видит Бог, Эн-би-си всегда стоит на страже прав, гарантированных Первой поправкой к Конституции, — сказал Джеймсон. — А эти права, Эрик, предусматривают поддержку любой политической партии или кандидата — будь он убежденным левым, правым, или просто чокнутым. Джеймсон рассмеялся собственной штуке. Эрик не присоединился к нему. Вместо этого он сказал: Давайте ближе к делу, мистер Джеймсон. А суть вот в чем, мистер Смайт: если бы вы просто поддерживали Уоллеса в частном порядке, не было бы никаких проблем. Но тот факт, что вы выставляете свои радикальные политические убеждения на всеобщее обозрение, беспокоит кое-кого из боссов Эн-би-си. Они знают, что Маннинг хочет работать с вами. Он не устает твердить о том, как вы хороши. Руководство видит ситуацию следующим образом: если Марти хочет вас в свою команду, Марти вас получит. Все, что их беспокоит, так это… Что? Что я могу создать собственное политбюро внутри Эн-би-си? Или что попытаюсь привлечь остряка Иосифа Сталина в писательскую команду Марти? Теперь я понимаю, почему Марти хочет именно вас. Вы действительно остряк… Я не коммунист. Рад это слышать. Я патриот Америки. Я никогда не поддерживал иностранные режимы. Я никогда не призывал к гражданскому неповиновению, к свержению Конгресса, не выступал с заявлениями в поддержку Советов, как наш будущий главнокомандующий… Поверьте мне, мистер Смайт, меня не нужно убеждать в вашем патриотизме. Все, о чем мы просим… мой вам совет… отступите в тень. Разумеется, вы можете и дальше заниматься сбором средств в поддержку Уоллеса. Только не нужно маячить на первом плане. Будем смотреть правде в глаза: у Уоллеса нет никаких шансов быть избранным. Следующим президентом станет Дьюи… и после пятого ноября всем уже будет плевать на это. Но, Эрик, приятель, поверь мне на слово — телевидение перевернет жизнь людей. Пройдет пять, шесть лет — и оно убьет радио. Ты мог бы оказаться в рядах пионеров этой отрасли. Я бы даже сказал, в авангарде новой революции… Да хватит тебе, Джеймсон. Я ведь писатель-комик, а не Том Пейн[42 - Томас Пейн (1737–1809) — англо-американский публицист, званный крестным отцом США.]. И давай проясним одну вещь: я тебе не приятель. Хорошо. Мне все предельно ясно. Я просто прошу тебя быть реалистом. Договорились. Я буду реалистом. Если вы хотите, чтобы я вышел из кампании Уоллеса, тогда я хочу двухгодичный контракт с Маннигом за триста долларов в неделю. Это чересчур. «Нет, Джеймсон, это мое последнее слово», — сказал я и повесил трубку. Я подлила Эрику вина. Ему было необходимо выпить. Ну и что было дальше? — спросила я. Через час этот сукин сын перезвонил и сказал, что они согласны на триста долларов в неделю, двухгодичный контракт, трехнедельный оплачиваемый отпуск, медицинское обслуживание, бла-бла — при одном условии, что всего этого меня лишат, если увидят, что я публично собираю средства в поддержку этого нехорошего мистера Уоллеса. Они даже добавили еще одну оговорку: меня не должно быть на митингах, сборищах, вечеринках и прочих мероприятиях в рамках кампании. «Такова цена твоей лишней сотни в неделю», — сказал мне Джеймсон. Это возмутительно, — отреагировала я. — Не говоря уже о том, что неконституционно. Джеймсон сказал при этом, что я не обязан принимать эти условия, «потому что, в конце концов, мы живем в свободной стране». Ну и что ты собираешься делать? О, я уже сделал это. Я сказал «да» в ответ на условия Эн-би-си. Я промолчала. Я, кажется, улавливаю упрек в твоем молчании? — спросил он. Просто я немного удивлена твоим решением, вот и все. Должен сказать тебе, люди Уоллеса отнеслись с пониманием. И поддержали мое решение. И еще были очень благодарны. Благодарны? За что? За то, что я передам им лишние пять тысяч долларов, которые заработаю в этом году в Эн-би-си за согласие покинуть избирательную кампанию Уоллеса. Я громко рассмеялась: Гениально. Какой классный трюк. Он заговорщически приложил палец к губам: Разумеется, все это сверхсекретно — потому что, если Эн-би-си узнает, что я делаю с их деньгами, заплаченными за молчание, мне просто отрубят голову. Впрочем, есть еще одна проблема — пять тысяч у меня появятся, только когда мне начнут платить… Я выпишу тебе чек, — предложила я. Обещаю, что верну тебе всю сумму к первому февраля. Когда тебе будет угодно. Я просто восхищаюсь вами, мистер Макиавелли. Ваша правая рука всегда не в курсе того, что делает левая? Послушай, это же американский образ жизни. Уоллес, как и предсказывали, потерпел поражение. Как и вся нация, Трумен в ночь после выборов лег спать в полной уверенно что проснется в утро победы Томаса Дьюи. Но математика не сработала — и Гарри остался в Белом доме. Утром в день выборов отчего-то стало страшно. Испугавшись, что голос за Уоллеса станет в действительности голосом за Дьюи, я изменила своим убеждениям и проголосовала за действующего президента. Когда я позже призналась в этом Эрику, он лишь пожал плечами и сказал: Наверное, кто-то в семье должен быть благоразумным. Спустя два месяца «Большое бродвейское ревю» с Марта Маннингом стартовало на Эн-би-си. И сразу же стало грандиозным хитом. Вскоре после этого мне позвонил мой банкир и сообщил, на мой счет только что переведены пять тысяч долларов. Эрик да был человеком слова. И вот наконец-то мой брат тоже добился огромного успеха. «Большое бродвейское ревю» превратилось в «Марти Maннинг-шоу» — и о нем говорил весь город. Его просто обожали. Я даже не поленилась купить телевизор — совершенно естественно, мне было любопытно увидеть то, что стряпал мой брат каждую неделю. Марти Маннинг и его компания стали настоящими звездами вечернего эфира. Но и Эрик с его писательской командой вкусили популярности. «Нью-Йорк таймс» в своем воскресном приложении поместила обзор будней писательской команды шоу Марти Маннинга, и Эрик был представлен остроумным главарем этой банды. Даже Винчелл упомянул его в своей колонке: На днях услышал хорошую шутку в «Сторк клаб» от Эрика Смайта, автора Марти Маннинга: «Там, где есть завещание, обязательно найдется родственник!» Смайт, этот главный остряк шоу Маннинга, может похвастаться и талантливой сестрой, Сарой. Ее развлекательная колонка в журнале «Субботним вечером/Воскресным утром» каждую неделю заставляет хохотать наших милых женщин. Талантливые остряки, эти Смайты… Неужели ты и вправду отпустил такую ужасную шутк Минчелле? — спросила я у Эрика. Я тогда был пьян. А ему шутка показалась смешной. Как будто ты не знаешь, что у этих республиканцев никогда не было чувства юмора. А мне понравилось, что меня назвали остряком. Что я могу сказать, Эс? Наконец-то пришла, слава. И не просто слава — потому что Эрик стал «звездой». Успех преобразил его. Он наслаждался вновь обретенной профессиональной самооценкой и финансовым благополучием. Ему удалось избавиться от ненависти к самому себе, от ауры неудачника. Уже через час после премьеры шоу он поменял свою жалкую студию на Салливан-стрит на элегантно обставленную квартиру в Хемпшир-Хаус на Сентрал-Парк-Саут. Арендная плата составляла двести пятьдесят долларов в месяц — почти в четыре раза выше, чем на старом месте в Гринвич-виллидж, — но, как любил повторять мой брат, «деньги для того и нужны». Помимо таланта комедийного автора, в тот первый головокружительный год работы с Марти Маннингом Эрик открыл в себе один дар: бесшабашно транжирить деньги. Сразу после переезда на Сентрал-Парк-Саут он полностью обновил свой гардероб — отдавать предпочтение сшитым на заказ костюмам. В то время, как другие авторы Маннинга одевались в стиле персонажей Деймона Раньона — вездесущих репортеров, копающихся в грязном белье, — Эрик выбрал для себя образ денди Ноэла Кауарда: галстуки, двубортные пиджаки в клетку, как у принца Уэльского, ботинки ручной работы, дорогая парфюмерия. Но не только одежда подтачивала его бюджет. Каждый вечер он где-нибудь зависал — был завсегдатаем в «Сторк клаб», в «21», в баре «Астор», в джаз-клубах на 52-й улице. И всегда платил по счету за всю компанию. Точно же он настоял на том, чтобы вытащить меня на недельные каникулы на Кубу, где мы жили в самом дорогом отеле «Насьональ». А еще он нанял себе личного слугу. И вообще ссужал деньги всем, кто в них нуждался. Правда, в конце месяца всегда был на мели… пока не подходил очередной чек на получение зарплаты. Я призывала его к умеренности в тратах, к необходимости ежемесячно откладывать хотя бы небольшую сумму. Он меня не слушал. Ему слишком хорошо жилось. К тому же он был влюблет музыканта по имени Ронни Гарсиа, саксофониста из джаз-банды клуба «Рейнбоу Рум». Ронни был миниатюрный американец кубинского происхождения, выросший на проспекте Гранд-Конкур: в Бронксе; бросивший в свое время среднюю школу музыкант-самоучка. Книги он проглатывал со страшной скоростью. Мне не доводилось встречать более начитанного человека. Как музыкант, он тяготел к Дику Хаймсу, Мелу Торме и Розмари Клуни… но мог поддержать интеллектуальную беседу о поэме Элиота «Четыре квартета» (с аутентичным бронксовским акцентом). Эрик познакомился с ним за кулисами «Рейнбоу Рум» на вечеринке в честь Арти Шоу[43 - Арти Шоу (1910–2004), американский джазовый кларнетист, дирижер и композитор.] в апреле сорок девятого — и с тех пор они не расставались. Правда, афишировать свою связь они, конечно, не могли. Требовалась абсолютная конспирация. Хотя обслуга в Хемпшир-Хаус, очевидно, I ла о том, что Ронни живет с Эриком, об этом никогда не говорили вслух. Приятели по работе в шоу «Марти Маннинга» никогда не расспрашивали его о личной жизни — хотя все знали, что Эрик единственный в их команде, кто не хвалится своими успехами в охоте за юбками. На людях Ронни и Эрик никогда не демонстривали и намека на физическую привязанность друг к другу, при мне они никогда не говорили друг о друге, как о паре, однажды — когда я обедала с братом в Чайнатауне — Эрик открыто спросил меня, нравится ли мне Ронни. По-моему, он замечательный. Умен, как черт, — и потрясающе играет на саксофоне. Хорошо, — смущенно произнес он. — Я счастлив это слышать. Потому что… ну… мм… ты ведь понимаешь, о чем я, не так ли? Я накрыла руку брата ладонью: Да, Эрик, я понимаю. И это нормально. Он осторожно взглянул на меня: Ты уверена? Если ты счастлив, то и я счастлива. И только это имее значение. В самом деле? Даже не сомневайся. Он пожал мою руку. Спасибо тебе, — прошептал он. — Ты не представляешь, как это важно для меня. Я потянулась к нему и поцеловала его в голову. Помолчи лучше, — сказала я. Теперь нам осталось твою жизнь устроить. Забудь об этом, — резко отозвалась я. И я не шутила. Притом, что я не была обделена мужским вниманием — не говоря уже о поклонниках, — я намеренно избегала серьезных отношений. Да, я четыре месяца встречалась с Дональдом Кларком, редактором издательства «Рэндом Хаус». Да, было у меня короткое увлечение журналистом «Дейли ньюс» Джином Смэдбеком. Но я оборвала оба их романа — возможно, потому, что Кларк был слишком приторным, в то время как Смэдбек в свои тридцать лет уже пытплся упиться до смерти (хотя пьяный он был чертовски обаятелен). Когда я сообщила Джину о разрыве, он очень расстроился, поскольку успел внушить себе, что влюблен в меня. Ну-ка я угадаю, — сказал он. — Ты бросаешь меня ради какого-нибудь корпоративного хлыща, за которым будешь чувствовать себя как за каменной стеной. Я уже была замужем за таким типом — как тебе хорошо известно — и оставила его через пять месяцев. Так что, поверь мне, я не нуждаюсь в каменной стене. Я сама себе опора. Нет, ты все равно бросаешь меня ради кого-то. Почему все мужчины считают, что, если женщина больше не желает их видеть, это исключительно потому, что должен быть кто-то другой? Извини, если разочарую, но я бросаю тебя не ради соперника. Я ухожу, потому что ты настроен на саморазрушение… а я не хочу участвовать в этой мелодраме. Боже, вы только послушайте эту упрямую бабу. Мне приходится быть упрямой, — ответила я. — Потому что только так можно сохранить себя… как бабу. Эгот разговор произошел в баре отеля «Нью-Иоркер» на углу 34-й и Седьмой улиц. Наконец освободившись от настойчивого любовника, я на метро доехала до дома и остаток вечера вновь слаждалась божественным Энцио Пинца в роли Дон Жуана. Из всех записей моей теперь уже обширной коллекции это была единственная, к которой я возвращалась снова и снова. В тот вечер я наконец поняла почему. В опере Донна Эльвира клянется, отомстить Дон Жуану, потому что он обесчестил ее. По правде воря, гнев Эльвиры вызван тем, что она без памяти влюбилась в Жуана, который ее соблазнил и бросил. Тем временем Донна. на изо всех сил старается избежать преследований унылого торожного Дона Оттавио, который отчаянно хочет заполучить ее в жены. Странно, но эта история оказалась мне близка. В свое время я уступила Дону Жуану. Уступила Дону Оттавио. Но зачем снова уступать кому-то, если нашла свой путь в жизни? В канун нового, 1950 года Эрик закатил грандиозную вечеринку у себя дома. Приглашенных было человек сорок, не считая джаз-банды с саксофонистом Ронни (естественно). Мой контракт с «Субботой/Воскресеньем» только что продлили еще на два года. Благодаря Джоэлу Эбертсу стоимость моей колонки поднялась до ста пятидесяти долларов. Помимо всего прочего, журнал назначил меня своим кинокритиком, и это означало еженедельную прибавку в размере еще ста пятидесяти долларов. Я по-прежнему вела и колонку «Музыка для неискушенного слушателя». Все это означало, что в следующем году мой доход должен был составить шестнадцать тысяч — сумасшедшие деньги за такую легкую и увлекательную работу. Тем временем Эрик закончил долгие переговоры с Эн-би-си по пересмотру условий контракта. Мало того что он оставался главным автором Марти Маннинга, компания хотела, чтобы он разрабатывал новые идеи и для других шоу. Чтобы удержать его (и вырвать из цепких лап конкурента — компании Си-би-эс), ему повысили зарплату до четыхсот долларов в неделю, да еще предложили годовой оклад консультанта в двенадцать тысяч, вместе с собственным офисом и ceкретаршей. И вот мы все набились в гостиную Эрика с видом на Центральный парк и громко кричали: «Пять-четыре-три-два-один», провожая последние мгновения уходящего сорок девятого, а потом шумно поздравляли друг друга с Новым годом и началом нового десятилетия. Зацелованная десятками незнакомых людей, я наконец отыскала своего брата — он стоял у окна. Шоу фейерверков в парке озаряло ночное небо. Эрик, явно перепивший шампанского, заключил меня в свои медвежьи объятия. Ты можешь в это поверить? — спросил он. Во что? В себя. В меня. Вот в это. Во все. Нет. Мне до сих пор не верится. Не верится, что нам так повезло. За окном послышался треск очередного салюта, и в небо устремился фонтан из красно-бело-голубых брызг. Вот оно, Эс, — сказал Эрик. — Этот миг и есть счастье. Смакуй его. Потому что он может быть недолгим. Он может исчезнуть за одну ночь. Но сейчас — прямо сейчас — мы с тобой победители. Мы выиграли этот раунд. По крайней мере, на сегодня. Вечеринка закончилась на рассвете. Я встречала первый восход солнца пятидесятого года с затуманенным взглядом. Мне срочно нужно было в постель. Консьерж Хемпшир-хаус вызвал мне такси. Вернувшись домой, я заснула, едва скользнув под одеяло. Когда я проснулась, на часах было два пополудни. За окном шел снег. К вечеру закружила настоящая метель. Снег валил до утра третьего января. Город был парализован снегопадом. Передвигаться по улицам было практически невозможно еще пару дней. Поэтому я жила на запасах консервов, пытаясь провести с пользой этот вынужденный период заточения. Мне удалось написать очерки для колонки «Будней» на месяц вперед. Утром пятого января по радио передали, что город возвращается к нормальной жизни. Был ясный холодный день. Улицы очистили от снега; тротуары были посыпаны солью. Я вышла из дома и полной грудью вдохнула нездоровый манхэттенский воздух. Я знала, что мне необходимо пополнить свои продуктовые запасы (к тому времени мои кухонные полки совсем опустели). Но прежде чем заняться закупками, я должна была сделать то, о чем мечтала все эти пять дней взаперти — совершить долгую пешую прогулку. Моим обычным маршрутом был Риверсайд-парк, но сегодняя вдруг решила двинуться на восток. Я свернула вправо и спустилась по 77-й улице. Прошла мимо знакомых ориентиров: коллегиальной школы для мальчиков, еврейской закусочной «Гитлитц», отеля «Бельклэр». Потом nepeceкла Бродвей. Я шла мимо обшарпанных городских особняков, теснившихся между Амстердам- и Коламбус-авеню. Задрав голову, любовалась готической красотой и величием Музея естественной истории. Я пересекла Сентрал-Парк-Вест. Вошла на территорию Царального парка. Дорожки в парке еще не расчистили, так что пришлось пробираться по сугробам. Спустившись с холма, я как будто оказалась уже не в Нью-Йорке — скорее в холодном неприветливом уголке Новой Англии. Меня окружал замерзший пейзаж, белое безмолвие. Я спустилась к самому подножью холма, перешла на тропинку, что бежала вдоль озера. Узкая протоптанная полоска вела к беседке. И я пошла туда. В беседке я села на скамейку. Озеро замерзло. Над ним низко зависло небо большого города: гордое, надменное, непроницаемое. Из всех манхэттенских видов этот был моим любимым — мне казалось, есть особое очарование в пасторальной тиши парка на фоне наглого меркантильного великолепия этого сумасшедшего острова. Неудивительно, что именно сюда я пришла после пятидневного домашнего заточения. Наступило новое десятилетие — а с ним пришли и новые дерзкие надежды. Нужно было как-то осмыслить это, прочувствовать. И разве можно было найти место более подходящее для таких раздумий? Вскоре я расслышала чье-то бормотание. Женщина моего возраста зашла в беседку. У нее было худое аристократическое лицо, и его суровая привлекательность почему-то навеяла мысль о том, что она уроженка Новой Англии. Она толкала перед собой детскую коляску. Я улыбнулась женщине и заглянула в коляску. Там, пллтно укутанный, лежал маленький мальчик. Я тотчас испытала привычную грусть, которая охватывала меня всякий раз, когда я видела ребенка. И как всегда, я попыталась скрыть свои чувства за натянутой улыбкой и банальностями. Какой красивый, — сказала я. Спасибо. — Женщина улыбнулась мне в ответ. — Я с вами согласна. Как его зовут? На мой вопрос ответил другой голос. Голос мужчины. И этот голос я слышала прежде. Его зовут Чарли, — произнес он. Мужчина — отставший от женщины с ребенком на две-три ступеньки — зашел в беседку. Жестом собственника положил руку на плечо женщины. Потом повернулся ко мне. И вдруг резко побледнел. Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. Мне удалось сдержать подступивший вскрик. Каким-то чудом — после пережитого потрясения — я заставила себя произнести: Здравствуй. Джеку Малоуну тоже не сразу удалось обрести дар речи. Наконец он вымученно улыбнулся: Здравствуй, Сара. 2 Здравствуй, Сара. Я молча смотрела на него. Как давно это было? Канун Дня благодарения, 1945 год. Четыре года тому назад. Боже правый, четыре года. И все это время его призрак преследовал меня. Не проходило и дня, чобы я не думала о нем. Не задавалась вопросом: где он, что с ним? И увижу ли я его кргда-нибудь? И были ли те слова на открытке — Прости… Джек — прощальными? Четыре года. Разве могли они пролететь так быстро? Не успела глазом моргнуть, как вчерашняя выпускница колледжа стала жительницей Нью-Йорка. А в следующий момент — разведенной женщиной двадцати восьми лет, вдруг столкнувшейся лицом к лицу с человеком, который был любовью одной ночи… но с тех пя незримо присутствовал в ее жизни. Я вглядывалась в его лицо. Он был все тем же, настоящим ирландцем. Румянец на щеках, квадратная челюсть. Только на этот раз красавчик был без военной бормы. На нем были темно-коричневое пальто, толстые кожаные перчатки, матерчатая кепка. На первый взгляд, Джек Малоун был точной копией того парня, которого я встретила в 1945 году. Вы знакомы? Это произнесла женщина. Точнее, его жена. Ее голос был теплым, в нем не было и тени подозрительности или недоверия — несмотря на двусмысленность сцены, разыгравшейся на ее глазах. Я окинула ее взглядом. Да, она определенно была моей ровесницей — и довольно миловидной. На ней было ярко-синее пальто с меховым воротником. И перчатки в тон. Короткие светло-русые волосы были собраны черной бархатной лентой. Она была такой же высокой, как и Джек, — почти пять футов десять дюймов, прикинула я, — и совсем не полная. Даже тяжелое пальто не добавляло объема ее стройной фигуре. Вытянутое лицо, слегка суровое, напомнило мне портреты первых поселенцев Колонии Массачусетского залива. Я легко могла представить себе, как эта женщина мужественно борется с тяготами бостонской жизни тридцатые годы семнадцатого века. Хотя она мило улыбалась мне, я чувствовала, что, если потребуется, она может быть твердой, как скала. Младенец спал. Собственно, это был уже не младенец — мальчику было года три. Просто он был миниатюрным. И очень красивым, как все маленькие мальчики. В ярко-синем комбинезоне и крохотных варежках, крепившихся к комбинезону металлическими застежками. Цвет его одежды гармонировал с пальто матери. Как трогательно. И как восхитительно — подобрать себе и ребенку одежду в тон. Какая роскошь — хотя вряд ли она считала это роскошью. В самом деле, ведь у нее есть муж, ребенок. У нее есть он, черт возьми. Он… и здоровая матка. Впрочем, я не сомневалась в том, что она воспринимает это как нечто само собой разумеющееся, принадлежащее ей по праву. Священному праву Материнства, принадлежности этому Мужчине. Этому омерзительному, ненавистному, самоуверенному, красивому ирландцу… О боже, если бы ты меня услышал!.. Да, — прозвучал его голос, — конечно, мы знакомы. Правда, Сара? Я вернулась к реальности. Да, мы знакомы, — выдавила я из себя. Сара Смайт… моя жена Дороти. Она улыбнулась и кивнула мне. Я ответила тем же. И конечно, наш сын Чарли, — добавил он, похлопав по коляске. Сколько ему? На днях исполнилось три с половиной, — сказала Дороти. Я быстро произвела в уме кое-какие арифметические подсчеты и в упор уставилась на Джека. Он отвел взгляд в сторону. Три с половиной? — переспросила я. — Какой чудный возраст. Да, вы правы, — сказала Дороти, — тем более что он теперь начал говорить. Настоящий болтунишка, не так ли, дорогой? Это точно, — сказал Джек. — А как твой брат, ныне такой знаменитый? Процветает, — ответила я. Вот откуда мы с Сарой знакомы, — объяснил он Дороти. — Мы встретились на вечеринке у ее брата… когда же это было? Канун Дня благодарения, сорок пятый год. Господи, у тебя память куда лучше, чем у меня. И как звали того парня, с которым ты была в тот вечер? О, да ты ловкач. Заметаешь следы, как заправский воришка. Дуайт Эйзенхауэр, — ответила я. На мгновение воцарилась гробовая тишина, которую вскоре нарушил нервный смех Джека и Дороти. Ты по-прежнему самая остроумная женщина Западного полушария, — сказал Джек. Постойте, — вмешалась Дороти, — вы случайно не та Сара Смайт, что пишет для журнала «Суббота/Воскресенье»? Да, это она, — ответил Джек. Обожаю вашу колонку, — сказала она. — Считайте, что я ваша преданная поклонница. Я тоже, — добавил Джек. Спасибо, — сказала я и опустила глаза. Она подтолкнула мужа: Ты никогда не говорил мне, что знаком с самой Сарой Смайт. Джек лишь пожал плечами. И верно ли то, что я прочитала у Винчелла, — продолжала Дороти, — будто ваш брат — один из авторов шоу Марти Маннинга? Он самый главный у Маннинга, — уточнил Джек. — Ведущий автор. Избегая встречаться взглядом с Джеком, я сказала: Ты, похоже, следишь за нашим творчеством. Да нет, просто, как все, читаю газеты. Но это здорово — видеть, что вы оба добились успеха. Пожалуйста, передай Эрику привет от меня. Я кивнула. Подумав: «Ты не забыл, что он от тебя не в восторге?» Вы обязательно должны прийти к нам в гости, — сказала Дороти. — Вы живете где-то неподалеку отсюда? В общем-то, да. Мы тоже, — сказал Джек. — Твенти-Вест, 84-я улица — как раз с западной стороны Центрального парка. Что ж, мы с Джеком будем счастливы видеть вас и вашего мужа…— Я не замужем, — сказала я. И снова Джек отвел взгляд. Прошу прощения, — сказала Дороти. — Я как-то неудачно выразилась. Не стоит извиняться, — успокоила я ее. — Я была замужем. О, в самом деле? — воскликнул Джек. — И долго? Нет, совсем недолго. Мне так жаль, — сказала Дороти. Да бросьте вы. Это была ошибка. Скоропалительная ошибка. Ошибки случаются, — сказал Джек. Да. Это правда, — ответила я. Мне не терпелось закончить эту беседу, поэтому я взглянула на часы. Боже, сколько времени! — воскликнула я. — Мне надо бежать. Так вы навестите нас? — спросила Дороти. Конечно, — заверила я. И как можно с тобой связаться? — спросил Джек. Моего телефона нет в справочнике. Еще бы, — заметила Дороти. — Такая знаменитость… Никакая я не знаменитость. Ну а нас можно найти в телефонной книге, — сказал Джек. — Или ты всегда можешь застать меня в моем офисе. Джек работает в «Стал энд Шервуд», — уточнила Дороти, Связи с общественностью? — спросила я у него. — Кажется, ты был журналистом? Был, пока шла война, о которой можно было писать. А сейчас деньги можно заработать только в пиаре. И кстати, имей в виду: если тебе понадобится специалист по имиджу… наша компания как раз этим занимается. Я все поражалась его самообладанию, тому, как ловко он притворялся, будто мы случайные знакомые. А может, для него я и была лишь случайной знакомой? Дороти снова игриво подтолкну, его. Послушал бы ты себя, — сказала она. — Все выгоду ищешь. Я серьезно. Наша компания может здорово помочь молодой колумнистке вроде Сары. Мы могли бы создать тебе совершенно другой имидж. С анестезией или без? — спросила я. Джек и Дороти дружно рассмеялись. Господи, ты действительно самая остроумная женщина 3ападного полушария, — повторился он. — Приятно было встретить тебя через столько лет. Я едва сдержалась, чтобы не ляпнуть: «Мне тоже». Рада была познакомиться, Дороти, — сказала я. О, а для меня это такая честь. Вы действительно моя самая любимая журналистка. Я польщена. С этим словами я махнула рукой на прощание, развернулась и пошла в сторону главной аллеи. Там я припала к первому фонарному столбу, и мне не сразу удалось успокоиться. Вскоре я услышала приближающиеся голоса — супруги явно возвращались тем же маршрутом. Я поспешила к выходу на 77-ю улицу. По пути я разу не обернулась, опасаясь обнаружить их у себя за спиной. Мне хотелось убраться отсюда, и поскорее. Выйдя из ворот парка, я поймала такси, на котором доехала до Риверсайд-драйв. Прибежав домой, я захлопнула дверь, скинула пальто прямо на диван и начала расхаживать из угла в угол. Да, я была в бешенстве. Да, я была вне себя. Да, я была глубоко, глубоко несчастна. Негодяй. Этот негодяй разбил мое сердце. Сколько ему? На днях исполнилось три с половиной. Три с половиной. Какой чудный возраст. Это означало, что Чарли родился в начале лета сорок шестого года. Если ему «на днях исполнилось три с половиной», выходит, зачат он был в… Я начала лихорадочно загибать пальцы. Июнь, май, апрель, март, февраль, январь, декабрь, ноябрь, октябрь… Октябрь сорок пятого. О, да ты самый подлый сукин сын. Она уже была беременна, когда ты отрабатывал на мне свои дешевые приемы соблазнителя. И подумать только — подумать только! — как по-идиотски, по-девчоночьи я поддалась на твою игру. Тысячи напрасных слов я излила в своих письмах к тебе. Долгие месяцы провела в бессмысленном ожидании твоего ответа. И потом… после всего этого!.. скучая открытка. Прости. Теперь все стало понятно. И как оказалось, все эти годы он следил за моей карьерой. Он знал, что я пишу для «Субботы/Воскресенья», как знал и об успехах Эрика. Он мог без труда разыскать меня через редакцию журнала. Впрочем, нет, вряд ли такому опытному ловеласу пришло бы в голову действовать столь прямолинейно и открыто. Я пнула ногой стол. Принялась ругать себя за то, что оказалась такой дурой, что реагирую слишком эмоционально, что по-прежнему нахожу его чертовски привлекательным. Я пошла на кухню. Достала из шкафа бутылку. Налила себе виски, залпом выпила, подумав: «Я еще никогда не выпивала при дневном свете». Но мне нужно было принять что-то крепкое. Потому что в хаосе мыслей и чувств ярким пятном выделялось одно: страсть к этому мужчине. Я хотела ненавидеть его, презирать за обман, предательство. Еще больше мне хотелось навсегда вычеркнуть его из памяти — равнодушно пожать плечами и уйти. Но что же творилось на самом деле? Не прошло и получаса после встречи с ним, и я уже не владела собой. Я была в ярости, я была готова убить его. И я так хотела его! Наверное, и жизни было мало, чтобы распознать причину обрушившейся на меня лавины чувств, когда я увидела его в парке. Да, потрясение и гнев были понятны. Но внезапный прилив желания совершенно обескуражил меня. И потребовал еще виски. Опрокинув следующую дозу спиртного, я убрала бутылку и вышла из дома. Я заставила себя пообедать в местном кафе, потом решила отвлечься на двойном сеансе в кино. Фильмом второй категории была какая-то подзабытая военная картина с Корнеллом Уайлдом и Уордом Бондом. Но в основной программе показывали «Ребро Адама» с Хепберн и Трейси, и это был полный восторг. Фильм умный, дерзкий, современный (не говоря уже о том, что действие разворачивалось в декорациях журнального мира, что лично мне было особенно интересно). В кино звездам достаются не только главные роли, но и романтические дилеммы, которые неизбежно разрешаются к лучшему… или оборачиваются красивыми трагедиями. Для нас же, простых смертных, четких и ясных решений не припасли. И мы обречены на неразбериху и путаницу. Я вернулась домой около шести вечера. Едва я переступила порог квартиры, как раздался телефонный звонок. Я сняла трубку. Ну здравствуй, — сказал он. Сердце пропустило один удар. Ты меня слышишь, Сара? — спросил Джек. Да. Я здесь. Должен тебе сказать, что твой телефон все-таки значится в справочнике. Я промолчала. Не думай, я вовсе не упрекаю тебя в том, что ты слегка приврала. Джек… я действительно не хочу с тобой разговаривать. Я знаю почему. И я этого заслуживаю. Но если бы я мог хотя бы… Что? Объяснить? Да, я бы хотел попытаться объяснить. Я не хочу слышать твоих объяснений. Сара… Нет. Никаких объяснений. Никаких оправданий. Ничего. Я виноват. Ты даже не представляешь, как я… Поздравляю. Ты заслуживаешь чувства вины. За то, что обманул меня. За то, что обманул ее. Она ведь была в твоей жизни, когда ты познакомился со мной, не так ли? Молчание. Так что, была? Все это очень не просто. О, прошу тебя… Когда я встретил тебя, я не… Джек, как я уже сказала, я ничего не хочу знать. Поэтому просто оставь меня в покое. Нам больше нечего сказать друг другу. Ты ошибаешься… — взволнованно произнес он. — Потому что последние четыре года… Я кладу трубку… …последние четыре года я думал о тебе каждый день, каждый час. Долгое молчание. Зачем ты мне сейчас все это рассказываешь? — наконец спросила я. Потому что это правда. Я тебе не верю. Я не удивлен. И да, да… я знаю, что нужно было написать… Нужно было ответить на все твои потрясающие письма. Но… Я действительно больше не хочу ничего слышать, Джек. Пожалуйста, встреться со мной. Это исключено. Послушай, я сейчас на углу Бродвея и 83-й улицы. Я могу быть у тебя через пять минут. Откуда, черт возьми, ты знаешь, где я живу? Справочник. А жене ты, наверное, сказал, что вышел за сигаретами и заодно подышать воздухом. Я угадала? Да, — неохотно признался он. — Что-то в этом роде. Какой сюрприз. Лжи становится все больше. Позволь хотя бы пригласить тебя на чашку кофе. Или выпьем по коктейлю… Прощай. Сара, прошу тебя… дай мне шанс. Я уже это сделала один раз. Или ты забыл? Я повесила трубку. Телефон тут же взорвался очередным звонком. Я ответила. Всего десять минут твоего времени, — сказал Джек. — Это все, о чем я прошу. Я отдала тебе восемь месяцев своего времени… и что ты с ними сделал? Я совершил ужасную ошибку. Наконец-то начался процесс самопознания. Но все это мне неинтересно. Оставь меня в покое и больше никогда не звони, Я повесила трубку и отключила телефон. Я боролась с искушением снова глотнуть виски. Через нескольку минут раздался звонок домофона. О господи, он явился сюда. Я зашла на кухню, сняла трубку и прокричала: Я же сказала, что больше не хочу тебя видеть. На углу есть кафе, — прорвался сквозь помехи хриплый к Джека. — Я буду ждать тебя там. Не трать время, — сказала я. — Я не приду. И повесила трубку. Следующие полчаса я пыталась чем-то себя занять. Перемыла всю грязную посуду. Сварила себе кофе. Принесла чашку на письменный стол. Села и попыталась править четыре колонки, написанные в последние дни. Все кончтлось тем, что я схватила пальто и выбежала из дома. До закусочной «Гитлитц» было две минуты ходьбы. Он сидели кабинке у двери. На столе перед ним стояла чашка кофе, в пепельнице уже скопилось четыре окурка. Когда я вошла, он как раз закуривал очередную сигарету «Лаки Страйк». Увидев меня, он вскочил, и на его лице появилась тревожная улыбка. Я уже начал терять надежду… Надежду действительно можешь оставить, — сказала я, скользнув в кабинку. — Потому что через десять минут меня здесь не будет. Это так здорово — снова увидеть тебя, — сказал он, усаживаясь напротив. — Ты даже не представляешь… Я прервала его: Можешь предложить мне чашку кофе. Конечно, конечно. — Он сделал знак официантке. — А что ты съешь? Ничего. Ты уверена? Нет аппетита. Он потянулся к моей руке. Я отстранилась. Ты выглядишь потрясающе, Сара. Я бросила взгляд на часы: Девять минут, пятнадцать секунд. Твое время уходит, Джек. Ты ненавидишь меня? Я проигнорировала его вопрос, снова взглянув на часы: Восемь минут, сорок пять секунд. Я неудачно выразился. Слова ничего не стоят… как говорят в Бруклине. Он поморщился и глубоко затянулся сигаретой. Подошла официантка с моим кофе. Ты права, — сказал он. — Тому, что я сделал, нет оправданий. Все, что тебе нужно было сделать, это ответить на одно мое письмо. Ты ведь их все получил, не так ли? Да, они были просто фантастическими, необыкновенными. Настолько, что я сохранил их все до единого. Я тронута. Дальше ты, наверное, скажешь, что показал их своей… как ее зовут, напомни? Дороти. Ах да, Дороти. Прямо как из «Волшебника страны Оз». Ты, случайно, познакомился с ней не в Канзасе, где она была со своей собачкой Тото… — Я прикусила язык. — Пожалуй, мне лучше уйти. Не уходи, Сара. Я так виноват перед тобой… Я написала тебе, наверное… сколько их было? Тридцать два письма, сорок четыре открытки, — ответил он. Я внимательно посмотрела на него: Какой у тебя строгий учет. Мне дорого каждое из них. О, умоляю. Ложь я еще могу вытерпеть. Но сентиментальную ложь… Это правда. Я тебе не верю. Она была беременна, Сара. Я этого не знал, когда встретил тебя. Но совершенно очевидно, что ты знал ее, когда встретил меня. Иначе она вряд ли могла забеременеть от тебя. Или это я тоже неправильно поняла? Он тяжело вздохнул, выпуская изо рта густое облако дыма. Я познакомился с ней в августе сорок пятого. «Старз энд Страйпс» как раз откомандировала меня в Англию после того задания в Германии. Мне предстояло три месяца проработать в их главном европейском бюро, которое размещалось в штабе союзнических войск под Лондоном. Дороти работала в штабе машинисткой. Она только что закончила колледж и пошла добровольцем в армию. «У меня была романтическая идея сделать хоть что-нибудь для победы, — призналась она мне потом. — Я видела себя хемингуэевской героиней, работающей в военном госпитале». Вместо этого армия послала ее секретаршей в Лондон. Однажды, во время перерыва на кофе, мы разговорились с ней в столовой. Она очень тосковала за своей машинкой. Я скучал, переписывая репортажи других журналистов. Мы стали встречаться после работы. Потом стали близки. Это не была любовь. И не была страсть. Это было просто… от нечего делать. Способ убить время в скучнейшей столице Англии. Конечно, мы нравились друг другу. Но мы знали, что для нас обоих это всего лишь мимолетный роман, у которого нет будущего. Спустя пару месяцев, в начале ноября, мне сказали, что я буду освещать начало послевоенного восстановления Германии… но сначала могу съездить в короткий отпуск в Штаты. Когда я сообщил ей о своем отъезде, она слегка расстроилась… но была реалисткой. Да, наш роман был приятным. Мы симпатизировали друг другу. И я искренне считал ее шикарной девчонкой. Черт возьми, я ведь ирландский католик из Бруклина, в то время как она потомственная аристократка и принадлежит к англиканской церкви. Я ходил в бруклинскую среднюю школу Эрасмус. Она училась в элитной школе Розмари Холл и колледже Смита. Я был ей неровня. И она тоже это знала — хотя была слишком вежлива, чтобы говорить со мной об этом. В какой-то степени мне льстило, что она вообще снизошла до меня. Но такие истории не редкость в военное время. Он, она, здесь и сейчас… почему бы нет? Как бы то ни было, я отплыл из Англии десятого ноября, не думая увидеть Дороти снова. Спустя две недели я встретил тебя. И… Он запнулся, принялся выбивать из пачки новую сигарету. Потом закурил. И что? — тихо спросила я. Я сразу понял… Молчание. Это случилось внезапно и с первого взгляда. Потрясение. Но я сразу все понял. Я смотрела в свою чашку. И молчала. Он снова потянулся к моей руке. Я не стала отдергивать ее. Его пальцы коснулись моих. И я почувствовала, что дрожу. Мне захотелось убрать руку. Но я не могла пошевелиться. Когда он снова заговорил, его голос звучал почти тертом. Всё, что я говорил тебе в ту ночь, я говорил искренне. Всё, Сара. Я не хочу это слышать. Нет, хочешь. Я все-таки убрала руку: Нет, не хочу. Ты тоже это знала, Сара. Да, конечно, знала, — прошипела я. — Тридцать два письма, сорок четыре открытки… и ты спрашиваешь меня, знала ли я. Я не просто скучала по тебе. Я не могла жить без тебя. Я этого не хотела, но ничего не могла с собой поделать. И когда ты не ответил… Он полез в карман своего пальто, достал два конверта и положил их передо мной на стол. Что это? — спросила я. Два письма, которые я написал тебе, но так и не отправил. Я уставилась на них. Конверты были проштампованы штемпелем американской армии. Выглядели они потертыми и пожелтевшими от времени. Первое письмо было написано на корабле, по пути в Германию, — сказал он. — Я собирался отправить его тебе сразу, как только мы пришвартуемся в Гамбурге. Но когда мы туда прибыли, меня дожидалось письмо от Дороти, в котором она сообщила о своей беременности. Я тотчас попросил дать мне увольнительную на уик-энд и отправился на пароме в Лондон. По дороге туда я решил сказать ей, что при всей моей к ней симпатии жениться на ней я не могу. Потому что… — снова глубокая затяжка, — потому что не люблю ее. И потому что я встретил тебя. Но когда я добрался до Англии, она… Что? Упала в твои объятия? Расплакалась? Сказала, что так боялась, что ты ее бросишь? А потом призналась, что любит тебя? Да… все именно так, как ты сказала. И еще добавила, что семья отречется от нее, если она родит ребенка без отца. После знакомства с ними я понял, что тогда она говорила правду. Не осуждай ее… Какого черта я стану ее осуждать? Будь я на ее месте, я бы сделала то же самое. Я почувствовал, что у меня нет выбора. Сразу вспомнилось: ты в ответе за свои деяния… от грехов плоти не уйти… и прочая католическая ересь о чувстве вины, вынудившая меня сказать ей «да» и дать обещание жениться. Весьма ответственный поступок. Она порядочная женщина. У нас нет особых проблем. АУ как-то ладим. Я бы сказал, что у нас… дружеские отношения. Я промолчала. Он коснулся одного из конвертов и сказал: Я написал тебе второе письмо по дороге в Гамбург. В нем я объяснил… Мне не нужны твои объяснения, — сказала я, отпихивая конверты. Хотя бы возьми их домой и прочитай… А смысл? Что случилось — то случилось… и прошло уже четыре года. Да, мы провели вместе одну ночь. Я думала, что это может стать началом чего-то. Я ошиблась. С'еst la vie[44 - Такова жизнь (фр.)]. Конец истории. Я не сержусь на тебя за то, что ты «исполнил свой долг» и женился на Дороти. Просто… ты мог бы избавить меня от многих страданий и боли, если бы объяснился со мной, рассказал, что происходит. Я хотел это сделать. Собственно, об этом мое второе письмо. Я написал его, когда возвращался на пароме в Гамбург. Но когда я туда прибыл и обнаружил, что меня дожидаются три твоих письма, я запаниковал. Я просто не знал, что делать. И ты решил, что лучший выход — не делать вообще ничего. Проигнорировать мои письма. Держать меня в подвешенном состоянии. Или, может, ты надеялся, что я наконец уловлю намек и просто исчезну из твоей жизни? Он уставился в свою чашку и замолк. Говорить пришлось мне. Еgо te absolvo[45 - Отпускаю тебе грехи твои (лат.).]… этих слов ты ждешь от меня? Я могла бы простить тебе свой позор. Могла бы смириться с твоей виной. Даже с правдой. Но ты выбрал молчание. После того как клялся мне в любви — а что может быть выше? — ты не смог разобраться с простейшей этической проблемой — объясниться со мной. Я не хотел причинять тебе боль. О господи, не надо кормить меня этими избитыми фразами, — воскликнула я, чувствуя, что закипаю от злости. — Ты сделал мне гораздо больнее, оставив в неизвестности. И когда ты все-таки снизошел до того, чтобы послать мне открытку… что ты написал? «Прости». После восьми месяцев, что я забрасывала тебя письмами, это все, что ты смог мне сказать? Как же я презирала тебя, когда получила эту открытку. Иногда мы сами не ведаем, что творим. Он снова выбил из пачки сигарету. Хотел закурить, но передумал. Он выглядел растерянным и печальным — как будто не знал, что делать дальше. Мне действительно пора, — сказала я. Я поднялась из-за стола, но он удержал меня за руку: Я точно знал, где ты живешь последние два года. Я читая всё, что ты писала в журнале. Я каждый день порывался позвонить тебе. Но не позвонил. Потому что не мог. До сегодняшнего дня. Когда я увидел тебя в парке, я сразу понял, что… Я отдернула руку и перебила его: Джек, это бессмысленно. Пожалуйста, позволь мне снова увидеть тебя. Я не встречаюсь с женатыми мужчинами. А ты женат, не забыл еще? Я развернулась и быстро вышла из кафе, не оглянувшись посмотреть, идет ли он следом. Вечерний январский воздух обжег лицо, словно пощечина. Я хотела двинуться обратно к дому, но боялась, что он может снова позвонить. Поэтому я поспешила в сторону Бродвея, по дороге нырнув в лобби-бар отеля «Ансония». Я села за столик у двери. Выпила виски. Заказала еще. Иногда мы сами не ведаем, что творим. Как я, влюбившись в тебя. Я оставила на столе мелочь. Встала и вышла из бара. На улице поймала такси. Попросила таксиста ехать в центр. Когда мы доехали до 34-й улицы, я попросила его вернуться назад. Водителя удивила столь резкая перемена маршрута. Леди, вы вообще-то знаете, куда вам нужно? — спросил он. Понятия не имею. Таксист высадил меня у подъезда моего дома. К моему облегчению, Джек не слонялся под окнами. Но он все-таки заходил, потому; что два конверта ждали меня у порога квартиры. Я подняла их. Зашла к себе. Сняла пальто. Прошла на кухню и поставила на плиту чайник. Оба письма я швырнула в мусорное ведро. Заварила себе чаю. Вернулась в гостиную. Врубила Моцарта, К 421, в исполнении Будапештского струнного квартета. Устроившись на диване, я попыталась вслушаться в музыку. Но уже через пять минут встала, пошла на кухню и достала письма из мусорного ведра. Я села за кухонный стол. Положила перед собой конверты. Долго смотрела на них, призывая себя не вскрывать их. Звучала музыка Моцарта. Я все-таки взяла в руки первый конверт. На нем был указан адрес моей старой квартиры на Бедфорд-стрит. Буквы были слегка смазаны, как будто конверт побывал под дождем. Сам конверт был мятым, пожелтевшим, старым. Но был по-прежнему запечатан. Я надорвала бумагу. Внутри оказался сложенный листок фирменной бумаги «Старз энд Страйпс». Почерк Джека был аккуратным и разборчивым. 27 ноября, 1945 г. Моя красавица Сара! Вот и я — где-то у берегов Новой Шотландии. Мы в море вот уже два дня. Впереди еще неделя пути, прежде чем мы пришвартуемся в Гамбурге. Мой «личный кубрик», мягко говоря, тесноват (десять на шесть — короче, размером с тюремную камеру). Конечно, ни о какой приватности говорить не приходится, поскольку я делю каюту с пятью ребятами, двое из которых отчаянные храпуны. Пожалуй, только у военных достанет смекалки запихнуть шестерых солдат в чулан. Неудивительно, что мы победили в этой войне. Когда пару дней назад мы подняли якорь в Бруклине, мне едва удалось побороть искушение сигануть за борт, доплыть до берега, впрыгнуть в вагон метро, чтобы оказаться на Манхэттене и постучать в дверь твоей квартиры на Бедфорд-стрит. Но это могло бы стоить мне года на гауптвахте, в то время как нынешний мой приговор грозит лишь девятью месяцами разлуки с тобой. И тебе все-таки лучше встречать меня на бруклинских верфях в сентябре… иначе я могу совершить какое-нибудь губительное безрассудство, вступлю, чего доброго, в орден христианских братьев. Ну что я могу вам сказать, мисс Смайт? Только одно: все говорят о пресловутой любви с первого взгляда. Сам я никогда в это не верил… и считал, что все это сказки из плохого кино (чаще всего с Джейн Уаймен в главной роли). А не верил, наверное, потому, что со мной такого никогда не было. Пока я не встретил тебя. Тебе не кажется, что жизнь замечательна в своей абсурдности! В мою последнюю ночь в Нью-Йорке я попадаю на вечеринку, где не должен был оказаться, и… там же появляешься ты. Увидев тебя, я сразу подумал: я женюсь на ней. И я женюсь на тебе… если ты меня дождешься. Согласен, я слишком опережаю события. Согласен, наверное, меня слегка занесло. Но любовь на то и любовь, что делает тебя нетерпеливым и сумасшедшим. Старший сержант зовет нас в кают-компанию, так что на этом мне придется закончить. Это письмо я отправлю сразу, как только мы прибудем в Гамбург. А пока я буду думать о тебе день и ночь. С любовью, Джек. Едва дочитав письмо, я кинулась перечитывать его. Снова и снова. Как мне хотелось быть недоверчивой, скептичной, упрямой. Но вместо этого я испытывала лишь грусть. Оттого что та ночь подарила ощущение счастья, но оно ускользнуло. Я взяла в руки другой конверт. Такой же съежившийся от высохших капель воды, такой же затертый. Словно напоминание о том, что бумага — как и люди — заметно старится за четыре года. 3 января, 1946 г. Дорогая Сара! Сегодня я провел кое-какие математические подсчеты и обнаружил, что прошло тридцать семь дней с тех пор, как я простился с тобой в Бруклине. В тот день я сел на корабль с мыслью: я встретил любовь всей своей жизни. Весь долгий путь через Атлантику я только и делал, что выстраивал схемы, как законным путем вырваться из лап военной журналистики и вернуться к тебе на Манхэттен. По приходе в Гамбург меня ожидало письмо. Письмо, которое стало для меня роковым. Дальше он рассказывал историю своего знакомства с американской машинисткой по имени Дороти, объяснял, что это был мимолетный роман, окончившийся в начале ноября. Но вот — по прибытии в Гамбург — он получил от нее известие о том, что она беременна. Он навестил ее в Лондоне. Дороти разрыдалась, увидев его — она боялась, что он ее бросил. Но он был не из тех, кто бросает. Все поступки имеют свои последствия. Иногда нам везет, и удается увильнуть от последствий. Иногда приходится расплачиваться. Собственно, что я сейчас и делаю. Это самое трудное письмо в моей жизни — потому что оно адресовано женщине, с которой я хотел бы прожить до конца своих дней. Да, я в этом абсолютно уверен. Откуда я знаю? Просто знаю, и всё. Но я не могу ничего сделать, чтобы изменить ситуацию. Я должен исполнить свой долг. Должен жениться на Дороти. Мне хочется биться головой об стену, ругать себя последними словами за то, что потерял тебя. Потому что твердо знаю: с этой минуты и до конца жизни твой образ будет следовать за мной по пятам. Я люблю тебя. Я очень виноват перед тобой. Постарайся как-нибудь простить меня. Джек. О, какой же ты дурак. Самый большой дурак. Какого черта ты не отправил это письмо? Я бы поняла. Я бы тебе поверила. Я простила бы тебя в тот же миг. Я бы справилась со своей болью. И смогла бы жить дальше. Без ненависти к тебе. Но ты боялся… чего? Обидеть меня? Унизить? Или попросту признаться в том, что между нами была всего лишь интрижка? Пожалуй, труднее всего в жизни признаться в ошибке, в ложном обвинении, в том, что виноват. Особенно если вдруг биологическая случайность загоняет тебя в угол, как это произошло с Джеком. Ты действительно веришь в его историю? — спросил Эрик, когда я позвонила ему вечером. Она кажется правдоподобной и объясняет… Что? Что он оказался трусом, который даже не удостоил тебя правды? Он же признался мне в том, что совершил ужасную ошибку. Все мы совершаем ужасные ошибки. Иногда их прощают, иногда нет. Вопрос в том, хочешь ли ты простить его? После долгой паузы я ответила: Но разве от прощения не становится легче всем? Эрик тяжело вздохнул: Конечно. Ты просто мастер создавать себе проблемы. Спасибо. Ты хотела знать мое мнение — я его высказал. Послушай, Эс, ты уже большая девочка. Если хочешь — верь ему. Но ты знаешь, что от него можно ждать. Ради твоего же блага, я надеюсь, что больше этого не повторится. Короче, мой тебе совет: caveat emplor[46 - «Будь осторожен, покупатель» (лат.) — принцип свободной торговли и свободы деловой активности. Утвердился в США в XIX веке]. Здесь нечего покупать, Эрик. Он женат. С каких это пор узы брака стали препятствием для походов налево? Я не собираюсь играть в эти игры, Эрик. Мне действительно не хотелось совершать глупости. В три часа ночи, окончательно сдавшись бессоннице, я села за стол и напечатала письмо. 6 января, 1950 г. Дорогой Джек! Кто это сказал, что все мы умны задним умом? Или что не стоит наступать на одни и те же грабли? Я рада, что прочлa твои письма… которые теперь тебе возвращаю. Они многое прояснили. И опечалили меня… потому что я, также как и ты, после той ночи была почти уверена в том, что мы всегда будем вместе. Но у всех есть прошлое… и твое стало препятствием на пути нашего будущего. Я не злюсь на тебя из-за Дороти. Мне просто очень жаль, что тебе не хватило смелости отправить эти письма. Ты признался, что у тебя довольно неплохой брак. Поскольку мой брак оказался кошмаром, для меня «довольно неплохой» звучит как удачный. Так что ты можешь считать себя счастливчиком. На прощание я хочу пожелать тебе и твоей семье всего самого доброго. Твоя… И я подписалась: Сара Смайт. Мне хотелось верить, что он поймет написанное между строк: «Прощай». Я отыскала в справочнике адрес компании «Стал энд Шервуд». Потом запечатала письмо в почтовый конверт и адресовала письмо на имя Джека. Я наспех оделась, бросилась к почтовому ящику на углу Риверсайд-драйв и 77-й улицы, оттуда бегом вернулась домой. Быстро разделась и юркнула под одеяло. Теперь я могла уснуть. Но мне не удалось поспать допоздна. Потому что в восемь утра начал трезвонить домофон. Я побрела на кухню, чтобы снять трубку. Это был курьер из местного цветочного магазина. Мое сердце затрепетало. Я открыла дверь. Посыльный вручил мне дюжину красных роз. В букете была карточка: Я люблю тебя. Джек. Я поставила цветы в воду. Разорвала карточку. Весь день я провела в городе — слонялась по кинотеатрам, смотрела премьеры этого месяца, отбирая материал для своей колонки. Вернувшись вечером домой, я с облегчением обнаружила, что на коврике у порога нет писем. Однако назавтра, ровно в восемь утра, раздался звонок домофона Цветочный магазин Хэнделмана. О боже… На этот раз я получила дюжину розовых гвоздик. И разумеется, с карточкой: Пожалуйста, прости меня. Пожалуйста, позвони. С любовью, Джек. Я поставила цветы в воду. Порвала карточку. Я молила Бога, чтобы мое письмо дошло в его офис сегодня утром, чтобы он получил его и оставил меня в покое. Но на следующее утро, ровно в восемь… домофон. Цветочный магазин Хэнделмана. Что сегодня? — спросила я у посыльного. Дюжина лилий. Отнесите обратно. Прошу прощения, леди, — сказал он, всучив мне букет. — Доставка есть доставка. Я нашла свою третью (и последнюю) вазу. Выставила букет. Раскрыла вложенную открытку. Я на распутье. И я по-прежнему люблю тебя. Джек. Черт. Черт. Черт. Я схватила пальто и помчалась в сторону Бродвея — к отделению «Вестерн Юнион» на 72-й улице. Там я подошла к стойке, взяла бланк телеграммы и обгрызенный карандаш. Написала: Больше никаких цветов. Никаких пошлых фраз. Я не люблю тебя. Уйди из моей жизни. И не ищи встреч со мной. Сара. Я подошла к окошку, протянула клерку телеграмму. Бесцветным голосом он зачитал мне вслух текст, произнося «Тчк» каждый раз, когда доходил до проставленной мною точки. Дочитав до конца, он поинтересовался, какой тариф я предпочитаю — обычный или скоростной. Как можно быстрее. Стоимость составила один доллар и пятнадцать центов. Телеграмму должны были доставить Джеку в офис в течение двух часов. Когда я полезла в кошелек, чтобы расплатиться, моя рука заметно дрожала. По пути домой я зашла в закусочную и долго сидела там, уставившись в чашку с кофе, пытаясь убедить себя в том, что поступила правильно. Моя жизнь — уговаривала я себя — наконец-то наладилась. Я добилась профессиональных успехов. Материального достатка. Из бракоразводного процесса я вышла не замаранной. Да, конечно, сознание того, что детей у меня никогда не будет, по-прежнему отравляло существование… но ведь от него никуда уже не деться, с кем бы я ни связала свою жизнь. Тем более женатый мужчина. И с ребенком. Да, допустим, я по-прежнему любила его. Но любовь не может существовать без прагматической основы. А в этой ситуации не было никакой основы. Такая любовь завела бы нас — меня — в тупик, где живет только грусть. Так что, да, я все сделала правильно, отослав телеграмму. Разве нет? Остаток дня я провела в городе. Когда вечером я вернулась домой и открыла дверь своей квартиры, то испытала горькое разочарование оттого, что меня не дожидалась телеграмма от Джека. Я проспала почти до полудня. Резко проснувшись, я бросилась вниз по лестнице проверить, нет ли почты от мистера Малоуна. Почты не было. В голове пронеслась мысль: сегодня и цветов нет. Может, я так крепко спала, что не услышала звонок домофона… Я позвонила в цветочный магазин Хэнделмана. Прошу прощения, мисс Смайт, — сказал мистер Хэнделман, — но сегодня, видимо, не ваш день. Не мой день был и назавтра. И послезавтра. И после послезавтра. Прошла неделя, а от Джека не было ни слова. Уйди из моей жизни. И не ищи встреч со мной. О боже, он поверил мне на слово. Снова и снова я пыталась убедить себя в том, что решение было мудрым и правильным. Но тут же ловила себя на том, что сгораю от тоски и желания. И вот, спустя девять дней после отправки той телеграмм нен пришло письмо. Оно было коротким. Сара! Это второе тяжелейшее письмо в моей жизни. Но, в отличие от того, первого, это я отправлю. Я уважаю твое желание. Больше ты никогда не услышишь обо мне. Только знай одно: ты всегда будешь со мной — потому что я никогда тебя не забуду. И потому что ты — любовь всей моей жизни. Я не порвала это письмо. Возможно, потому, что потрясение было слишком сильным. В то же утро я взяла такси до Пенсильванского вокзала и села на поезд до Чикаго: местный женский клуб давно приглашал меня побеседовать за ланчем с его членами. За часовую работу платили двести долларов плюс все мои расходы. Я предполагала задержаться там на четыре ночи. Вместо этого я приехала в Чикаго в разгар снежной бури, каких не было в городе вот уже тридцать лет. Как я быстро обнаружила, на фоне чикагской пурги аналогичное климатическое явление на Манхэттене больше напоминало мягкое порхание снежинок. Чикаго не просто встал — он оказался парализован. Температура упала до десяти градусов ниже ноля. Ветер с озера Мичиган резал, словно скальпель. Снегопад не прекращался. Мою беседу отменили. Обратный поезд тоже. Высунуться на улицу было невозможно. На восемь дней я была заточена в отеле «Амбассадор» на Норт-Мичиган-авеню, где проводила время за своим «ремингтоном», пописывая очередные репортажи для колонки «Будней», или читала дешевые детективы. Думая: это не американский Средний Запад, это дурной сон про Россию. Не проходило и часа, чтобы я не пыталась убедить себя в том, что поступила правильно, отправив Джеку ту телеграмму. Однажды он уже разбил мое сердце. И я не могла позволить ему проделать это снова. Во всяком случае, за этими оправданиями скрывалось мое непреодолимое желание избавиться от мысли, что я совершила самую ужасную ошибку в своей жизни. Наконец движение поездов восстановилось. Достать обратный на Нью-Йорк оказалось невероятно трудно. После двух суток напряженных усилий консьержу отеля «Амбассадор» удалось задать мне место, но сидячее. Так что пришлось провести всю ночь в вагоне-ресторане, где я глушила черный кофе, пытаясь читать последний роман Дж. Ф. Марканда (чувствуя, что уже сыта по горло мнимым, духовным кризисом, который переживает его крахмаленный бостонский герой-банкир), периодически проваливалась в дрему — и с затекшей шеей встретила рассвет, разливавшийся над красавцем Ньюарком, штат Нью-Джерси. На Манхэттене было холодно, но ясно. Я устроилась в такси и проспала всю дорогу до Бродвея. На коврике у порога моей квартиры меня поджидала груда почты. Я быстро просмотрела ее. Ничто не напоминало почерк Джека. Да, он внял моим просьбам. Я вошла в дверь. Проверила содержимое холодильника, шкафчиков и вновь убедилась, что с запасами провизии у меня плоховато. Я позвонила в «Гристедес» и заказала внушительный список продуктов. Поскольку было раннее утро, посыльного обещали прислать в течение часа. Я распаковала свои вещи и приняла ванну. Я как раз растиралась полотенцем, когда зазвонил домофон. Я накинула халат, навертела на голове тюрбан, бросилась на кухню, схватила трубку и сказала: Открываю. Я выбежала в прихожую. Распахнула входную дверь. На пороге стоял Джек. Мое сердце пропустило удара четыре. Он взволнованно улыбался. Здравствуй, — сказал он. Здравствуй, — безучастным голосом произнесла я. Я вытащил тебя из ванной. Да. Извини. Я зайду попозже. Нет, — сказала я. — Заходи сейчас. Я впустила его в квартиру. Как только за ним закрылась дверь, я повернулась к нему лицом. И уже в следующее мгновение мы были в объятиях друг друга. Поцелуй длился целую вечность. Когда наши губы разомкнулись, он произнес мое имя. Я заставила его замолчать, обхватив за голову и снова целуя его. Это был долгий и глубокий поцелуй. Слова были не нужны. Я просто хотела держать его. И не отпускать. 3 Позже в то утро я повернулась к Джеку и сказала: Обещай исполнить мое маленькое желание. Попробую. Сделай так, чтобы мы пробыли вместе целый день. Договорились, — сказал он, выпрыгивая из моей постели и нагишом следуя на кухню. Я услышала, как он набирает телефонный номер, потом донеслись смазанные звуки разговора. Наконец он вернулся в спальню, победоносно потрясая зажатыми в руках бутылками пива. С этого момента я официально в командировке до пяти вечера пятницы, — сказал он. — А это значит, у нас три дня и две ночи. Скажи мне, чем ты хочешь заняться, куда хочешь пойти… Я не хочу никуда идти. Я просто хочу остаться здесь, с тобой. Мне это подходит, — сказал он, забираясь в постель и впиваясь в меня жадным поцелуем. — Три дня в постели с тобой — что может быть лучше? Тем более что это дает мне право выпивать «Шлитц» в десять утра. Если бы я знала, что ты придешь, я бы купила шампанского. Когда отношения настоящие, это сразу чувствуешь. Наедине друг с другом вы не можете наговориться. По крайней мере, так было все эти три дня. Мы так и не вышли из дома. Мы отгородились от внешнего мира. Я не подходила к телефону. Не отвечала на звонки в дверь — разве что когда приносили продукты. Бакалею поставлял «Гристедес». Я позвонила в местный винный магазин и попросила прислать вина, виски и пива. А в закусочной «Гитлип» всегда были рады немедленно доставить любые блюда из их меню. Мы стали добровольными затворниками. Мы говорили. Мы занимались любовью. Мы спали. Мы просыпались. Снова начинали говорить. Мы ведь так мало знали друг о друге. И оба с жадностью впитывали любую информацию. Мне хотелось знать всё — и не только о том, что произошло с ним за эти четыре года, но и про его бруклинское детство, его сурового отца, про его мать, которая умерла, когда ему было тринадцать. — Это жуткая история, — говорил он. — Я тогда учился в седьмом классе. Было пасхальное воскресенье тридцать пятого года. Мы все только что вернулись со службы — мама, отец и мы с Мег. Я снял свой праздничный костюм и пошел с соседскими ребятами поиграть на улице. Мама попросила меня вернуться через час, не позже, потому что на ланч ждали кучу родственников. В общем, я играл с ребятами, когда увидел, как по улице идет Мег, вся в слезах… ей тогда было одиннадцать… и кричит: «Маме плохо!» Помню только, что я рванул к дому. Там уже стояла карета «скорой», кругом копы. И вот из дома вышли два парня с носилками в руках, и там лежало накрытое простыней тело. Отец шел за носилками, его поддерживал Эл, его брат. Мой отец никогда не плакал, но тут он всхлипывал, как ребенок. Вот тогда я узнал… Эмболия — вот что было причиной смерти. Произошла закупорка какой-то артерии, ведущей к сердцу, и… Ей было всего тридцать пять. Никогда она не жаловалась на сердце. Черт возьми, мама никогда не болела. Она была слишком занята заботами о нас, и ей некогда было думать о своем здоровье. И вот она оказалась на тех носилках. Мертвая. У меня было такое чувство, будто мир рухнул. Вот чему научила меня смерть матери. Ты идешь играть с ребятами во дворе, в полной уверенности, что твоя жизнь в безопасности. А возвращаешься и обнаруживаешь, что она искалечена. Я пробежала рукой по его волосам. Ты прав, — сказала я. — Ни в чем нельзя быть уверенным. И думаю, каждому хоть раз в жизни выпадала плохая карта. Он коснулся моего лица: А иногда и четыре туза. Я поцеловала его: Ты хочешь сказать, что я не флеш-рояль? Ты самый лучший на свете джокер. В тот вечер — после пиршества, которое мы устроили себе с фирменными сэндвичами от «Гитлиц» из ржаного хлеба с говядиной и морем пива «Будвайзер», — он начал рассказывать о своей работе по «связям с общественностью». Конечно, после «Старз энд Страйпс» я мечтал о карьере в «Джорнал америкэн» или даже «Нью-Йорк тайме». Но когда узнал, что скоро стану отцом, решил выбрать что-нибудь более прибыльное, чем стартовое жалованье в шестьдесят долларов в неделю, которое предлагают начинающим репортерам в солидных изданиях… это при условии, что мою кандидатуру вообще станут рассматривать. Короче, шеф лондонского бюро «Старз энд Страйпс», Хэнк Дайер, еще до войны работал в «Стил энд Шервуд», так что мне не составило труда получить там работу. И мне она даже понравилась — потому что большую часть времени приходилось общаться за ланчем с журналистами и охмурять клиентов. Поначалу я занимался только манхэттенскими проектами, но наш бизнес постепенно расширялся, и сейчас у нас много корпоративных клиентов. В общем, теперь на мне страховые компании по всему Восточному побережью. Конечно, все это уже не так беззаботно и весело, как в начале, когда я работал с промоутером боксерских матчей и парочкой бродвейских продюсеров средней руки. Но зато мое жалованье возросло до семидесяти долларов в неделю, к тому же очень хорошие командировочные… Поездки в Олбани и Гаррисберг здорово оплачиваются. Поверь, я собираюсь поработать с этими страховщиками еще пару лет максимум. А потом, если получится, уйду из пиара, вернусь в газету. Моя сестра Мег всерьез рассчитывает на то, что к тридцати пяти я все-таки получу Пулицеровскую премию. Я ей на это отвечаю: «Только если к тому времени ты станешь главным редактором «Макгро-Хилл[47 - «Макгро-Хилл» — крупнейшая издательская и информационная компания; занимается издательской деятельностью, контролирует телевизионные станции.]». Кстати, это вовсе не утопия. «Макгро-Хилл» уже сейчас ценит ее как профессионального редактора… а ведь ей всего двадцать пять. Она еще не замужем? Ни в коем случае. Она считает, что все мужики бездельники, — ответил он. Абсолютно права. Джек осторожно покосился на меня: Ты серьезно? Совершенно, — улыбнулась я. Твой бывший мрк был бездельником? Нет… просто банкиром. Что-то плохое связано у тебя с этим браком, да? С чего ты взял? Просто ты старательно избегаешь говорить о нем. Как я уже сказала, брак с Джорджем был величайшей ошибкой моей жизни. Но в то время мне казалось, что у меня нет выбора. Я забеременела. Так получилось, что я рассказала ему все. Про мрачную скоропалительную свадьбу. Тошнотворный медовый месяц. Безрадостную жизнь в Старом Гринвиче. Про кошмар в образе моей свекрови. Про то, как потеряла ребенка. А с ним и надежды на будущее материнство. Когда я закончила, Джек потянулся ко мне через стол и взял меня за руки. Милая моя, — сказал он. — И как же ты с этим живешь? Так же, как с любой другой утратой: просто живу, и всё. Другого пути нет, разве что погрязнуть в алкоголе, наркотиках, нервных срывах, депрессии, ну и прочих проявлениях жалости к себе. Но знаешь, о чём я часто задумываюсь? Особенно по ночам, когда не могу заснуть. Не я ли виновата в этом? Может быть, я своей волей как-то спровоцировала этот выкидыш? Ведь в то время я постоянно думала: если бы только у меня случился выкидыш, я бы избавилась от Джорджа… Ты была вправе так думать, учитывая то, какую адскую жизнь устроили тебе твой муж и его чертова мать. В любом случае, все мы склонны к мрачным мыслям, когда чего-то боимся или загнаны в угол… Как бы то ни было, мое желание исполнилось. Выкидыш случился. Но вместе с тем я разрушила свой шанс стать матерью… Послушала бы ты себя. Ты ничего не разрушила. Это было… я не знаю… чертовское невезение. Мы думаем, что можем контролировать всё и вся. Но это не так. Конечно, в редких случаях нам удается держать ситуацию в руках. Но по большому счету, мы жертвы обстоятельств, нам неподвластных. И ничего нельзя сделать. Ничего. Я с трудом сглотнула. И с интересом посмотрела на него. Его убежденность удивила — и порадовала — меня. Спасибо тебе, — произнесла я. Не за что. Мне необходимо было услышать эти слова В таком случае мне было необходимо сказать тебе их. Встань, — попросила я. Он послушно выполнил команду. Я притянула его к себе. И нежно поцеловала. Давай вернемся в постель, — предложила я. Часов в девять нашего второго вечера он вскочил с кровати и сказал, что ему нужно позвонить. Натянув брюки и сунув в рот сигарету, он извинился и прошел на кухню. Я слышала, как он набирает телефонный номер. Минут десять он разговаривал приятным тихим голосом. Я отправилась в ванную, пытаясь отвлечь себя душем. Когда через десять минут я вышла — в халате, — он уже сидел на краю постели, закуривая новую сигарету. Я натянуто улыбнулась, мысленно задаваясь вопросом, насколько заметно мое чувство вины и ревности. Дома все в порядке? — мягко спросила я. Да. Чарли немного простудился, и Дороти плохо спала прошлой ночью… Бедная Дороти. Он внимательно посмотрел на меня: Ты действительно не ревнуешь? Конечно, ревную, еще как. Я хочу тебя. Я хочу быть с тобой день и ночь. Но поскольку ты женат на Дороти, это невозможно. Так что да, я ревную к тому, что Дороти твоя жена Но это не значит, что я ненавижу ее. Я просто завидую ей, что говорит о моем ярко выраженном дурном воспитании. Но ты ведь любишь ее, не так ли? Сара… Это не упрек. Мне просто интересно. В силу объективных причин. Он затушил недокуренную сигарету. Выудил следующую из пачки «Честерфилда» и закурил. Он сделал две глубокие затяжки, прежде чем заговорил. Да, — сказал он. — Я действительно люблю ее. Но это не любовь. В смысле? Нас сблизил Чарли. Мы обожаем нашего малыша. Мы хорошо ладим друг с другом. Или, по крайней мере, нам удалось достичь согласия. Между нами нет… страсти. Скорее это нечто похожее на дружбу… Ты никогда… Да нет, разумеется, время от времени это происходит. Но похоже, это не слишком важно для нее. Или для тебя? Можно и так сказать. С Дороти это… я не знаю… наверное, приятно, не более того. С тобой это… всё. Если ты понимаешь, что я имею в виду. Я поцеловала его: Я понимаю. Облегчи себе жизнь — вышвырни меня сейчас же за дверь. Прежде чем всё не усложнилось, не запуталось. Проблема в том, что, если я тебя вышвырну, ты уже через пять минут будешь стоять под дверью, умоляя впустить тебя. Ты права. Значит, нам остаются встречи урывками? Да. И у нас впереди еще целый завтрашний день. Верно. Почти двадцать четыре часа Иди сюда, — сказал он. Я подошла к нему. Он начал целовать мое лицо, мою шею. Шептать: Не двигайся. Я никуда не собираюсь уходить, — сказала я. Мы проснулись ближе к полудню. Снова был снегопад. Я приготовила кофе и тосты. Мы завтракали в постели. Впервые за эти дни мы подолгу молчали — это было восхитительное молчание, которым обычно наслаждаются давно сложившиеся пары. Мы вместе читали утренний номер «Нью-Йорк тайме». Мой патефон выдавал сюиты Баха для виолончели в исполнении Пабло Казальса. А за окном все падал снег. Я мог бы привыкнуть к этому, — сказал он. Я тоже. Дай мне почитать твой рассказ, — вдруг попросил он. Какой рассказ? — опешила я. Тот, что ты написала про нас. Как ты догадался? Дороти. Как она сказала тебе в парке, она твоя большая поклонница. К тому же она уже много лет читает «Субботу/Воскресенье». Так вот, когда мы возвращались домой из парка, она сказала, что первой твоей вещью, которую она прочитала, был рассказ, опубликованный в этом журнале в… в каком году это было? В сорок седьмом. Когда она пересказала мне его содержание, я смог вымолвить лишь: «О…», и мне ничего не оставалось, кроме как надеяться на то, что она не заметит выражения моего лица. Она не заподозрила?.. Слава богу, нет. Я хочу сказать, она не догадывается о том, чта мы провели ночь вместе. Так ты дашь мне прочитать? Я не уверена, что у меня дома есть экземпляр. И ты хочешь, чтобы я в это поверил? Ну хорошо, — сказала я. — Жди здесь. Я вышла в гостиную, порылась в ящике и отыскала журнал с рассказом «Увольнение на берег». Я вернулась в спальню и вручила его Джеку. После чего удалилась в ванную. Я принимаю ванну. Постучи мне в дверь, когда прочтешь. Через пятнадцать минут раздался стук в дверь. Вошел Джек, присел на край ванны и закурил. Ну, что скажешь? — спросила я. Ты действительно считаешь, что я целовался, как подросток? Нет, но тот парень из рассказа целовался именно так. Но ведь это рассказ про нас. Да. И это всего лишь рассказ. Блестяще написанный. Тебе совсем не обязательно нахваливать меня. Я бы и не стал, если бы это не было правдой. Ну а где следующий? На сегодня это весь мой литературный багаж. Мне бы хотелось почитать еще что-нибудь твоего авторства. Сколько угодно — каждую неделю, в «Субботе/Воскресенье». Ты знаешь, что я имею в виду. Моя намыленная рука легла на его бедро: Я совсем не хочу быть тривиальной, мелкой, легкомысленной. Ты гораздо лучше и глубже. Это твое мнение — и я тронута. Но я знаю предел своих возможностей. Ты великая писательница. Перестань. Как бы то ни было, меня совсем не манит перспектива стать великой. Мне просто нравится то, что я пишу. И я делаю это довольно неплохо. Конечно, все это нельзя назвать серьезной литературой. Но зато я имею возможность оплачивать счета и по вечерам ходить в кино. Чего еще может желать девушка? Наверное, литературной славы, — сказал он. «Слава — та же пчела. И песня в ней есть. И жалит она». Эмили Дикинсон? Я посмотрела на него и улыбнулась: А вы хорошо знаете свое дело, мистер Малоун. День неумолимо ускользал. Часов в пять вечера я снова затянула его в постель. В шесть он повернулся ко мне и сказал: Думаю, мне пора. Да. Ты должен идти. Я не хочу. И я не хочу, чтобы ты уходил. Но что мы можем сделать? Да. Ты права. Он принял душ. Оделся. Пожалуй, мне лучше уйти сейчас. Пока я не начал тебя целовать. Хорошо, — тихо сказала я. — Уходи. До завтра? Извини? Могу я увидеть тебя завтра? Конечно. Но… будет ли у тебя время? Я найду. Часов в пять, если тебя устроит. Я буду дома. Хорошо. Он потянулся ко мне. Я отстранила его рукой: До завтра, мистер Малоун. Всего один поцелуй, последний. Нет. Почему? Потому что все кончится постелью. Вас понял. Я помогла ему надеть пальто. Мне не стоило бы уходить, — сказал он. Но ты должен. Я открыла дверь. Сара, я… Я приложила палец к его губам: Ничего не говори. Но… До завтра, любовь моя. До завтра. Он схватил мою руку. И посмотрел мне в глаза. Он улыбался. Да, — сказал он, — до завтра. 4 В пять двадцать вечера следующего дня мне стало окончательно ясно, что он не придет. Вот уже минут сорок я расхаживала из угла в угол, и в голову лезли самые разные мысли: что он передумал, или его вычислила Дороти, или на него вдруг напало чувство вины. Но вот раздался звонок в дверь. Я бросилась открывать. На пороге стоял он — с бутылкой французского шампанского и букетом лилий. Извини, дорогая, — сказал он. — Застрял на встрече… Я не дала ему договорить. Ты здесь, — сказала я, хватая его за лацканы пальто и притягивая к себе. — А остальное не важно. Часом позже, уже в постели, он вдруг спросил: А что с шампанским? Я осмотрела пол, заваленный нашей наспех снятой одеждой. Бутылка с шампанским лежала на боку, поверх пальто Джека. Рядом были разбросаны лилии. Так вот где она приземлилась, — сказала я. Он спрыгнул с кровати, схватил бутылку, содрал фольгу и извлек пробку. Пенный фонтан излился на нас обоих. Здорово, — сказала я, слизывая капли с лица. Извини. Тебе повезло, что я тебя люблю, — сказала я. Он вручил мне бутылку: До дна! Но у меня в доме есть бокалы. Из горлышка, дорогая. Это по-московски. Как скажете, камрад. — Я взялась за горлышко бутылки и сделала первый глоток. — Кстати, это французское шампанское и слишком дорогое, чтобы поливать им мою спальню. Сколько оно стоит — шесть или семь долларов? А это имеет значение? Если у тебя есть семья, которую надо содержать… тогда шесть долларов имеют значение. Боже, какая ты ответственная. Заткнись, — сказала я, взъерошив его волосы. С удовольствием, — повиновался он и снова завалил меня на кровать. Потом он лежал на мне, крепко обнимая. На какое-то время мы погрузились в блаженное молчание. Он первым нарушил его: С той самой минуты, как я вышел отсюда вчера вечером, я не переставал думать о том, как снова сюда вернусь. Я тоже считала часы. Вчера я не мог заснуть до трех часов ночи. Я тоже не спала. Если бы я знал… меня так и подмывало позвонить тебе. Ты не должен звонить мне из дома. Не буду. Если все это будет продолжаться, мы должны быть очень осторожны. Никаких телефонных звонков ни из дома, ни с работы. Звони мне с таксофона. И никакой переписки. Если я делаю тебе подарок, он должен остаться здесь. И никто никогда не узнает про нас. Никто. К чему такая секретность? Неужели ты думаешь, что мне по душе роль счастливой разлучницы? Или содержанки? La maitresse?[48 - Любовница (фр.).] Нет, так дело не пойдет, солдатик. Я буду твоей любимой. Но не хочу быть femme fatale[49 - Роковая женщина (фр.).]. Я хочу быть с тобой… но не хочу страданий, которые обычно сопровождают роман с женатым мужчиной. Вот что я решила сегодня, в три часа ночи. У тебя будет своя жизнь. У меня своя. И еще у нас с тобой будет наша общая жизнь… о которой никто никогда не узнает. Поверь мне, Дороти ничего не подозревает… хотя ее и заинтриговал новый запах моего лосьона после бритья. Но я вчера не пользовалась духами. Да… но по пути домой я зашел в аптеку и купил два пузырька лосьона «Меннен», побрызгался, прежде чем заходить в дверь… на случай, если твой запах еще остался на моем лице. А зачем два пузырька? Он полез в карман пальто и достал пакетик из местной аптеки. Один для дома, один — сюда. Я еще купил то же мыло, дезодорант и зубную пасту, которыми пользуюсь дома. Я настороженно взглянула на него: А ты ловкач. Или у тебя уже богатый опыт походов налево? У меня никогда не было ничего подобного. Рада это слышать. Я просто не хочу обижать Дороти. Если ты действительно не хочешь обижать Дороти, тогда одевайся и уходи. Потому что ты обязательно сделаешь ей больно. Нет, если она ничего не узнает. Она узнает. Только если я проколюсь. А этого не случится. Что, ты такой умный? Дело не в уме… здесь скорее желание уберечь ее. Как говорят: то, о чем не знаешь, не причинит боли? Нет… скорее так: я не оставлю ее… но и от тебя не откажусь. Конечно, тебе может не понравиться такая сделка. О, так вот как это называется — сделка? По расписанию «с пяти до семи»? Ты ведь хорошо знаком с французской литературой, Джек. Кем я буду? Эммой Бовари? Разве она не была замужем? Тоuchе[50 - Точно (фр.).]. Сара… И какая же я дура, что возомнила себя взрослой женщиной, когда на самом деле я… кто?., куртизанка… разве не так? Да, куртизанка, чей любовник-аристократ предусмотрительно оставляет в ее будуаре свой лосьон для бритья. Повисло долгое молчание. Джек попытался обнять меня. Я уперлась ему в грудь руками и мягко оттолкнула. Я не собираюсь в очередной раз становиться жертвой, — сказала я. Я не обижу тебя. Посмотрим. — Я бросила взгляд на часы. — Тебе пора домой, к жене. Он не стал задерживаться. Меня не будет в городе в понедельник и вторник, должен вернуться в Нью-Йорк в среду днем, — сказал он, надевая пальто. Отлично, — сказала я. Но если все пройдет удачно, то я смогу завершить переговори в Филадельфии пораньше и вернуться во вторник вечером… конечно, если ты не против ночного гостя. Не знаю. Мне действительно нужно как следует обо всем подумать, Джек. Сара… И не забудь забрать с собой лосьон и зубную пасту. Я не хочу держать их в своем доме. Я позвоню, — сказал он, целуя меня в лоб на прощание. Но за выходные он так ни разу и не позвонил. Не позвонил он и в понедельник. Идиотка, идиотка, твердила я про себя. Ты сама оттолкнула его. К восьми вечера во вторник я уже была готова к худшему. Если ты действительно не хочешь обижать Дороти тогда одевайся и уходи. Потому что ты обязательно сделаешь ей больно. Какого черта я это сказала? Очевидно, само вырвалось, С чего вдруг я взъелась на этот дурацкий лосьон? Ведь мне следовало быть мудрой и чуткой, разве не так? Тебе пора домой, к жене. Он и ушел Домой. Навсегда. И вот в восемь часов раздался звонок. Я бросилась к двери и со злостью распахнула ее. Джек был в своем темно-коричневом пальто и мягкой фетровой шляпе, из тех, что в почете у газетчиков. В одной руке он держал чемодан, в другой — букет. Где ты был, черт возьми? — спросила я. В Филадельфии. — Казалось, он несколько опешил от моего напора. — Я же тебе говорил. А в субботу и воскресенье? Дома, с семьей, как ты и просила… Я прекрасно помню, что я тебе говорила. Но это не значит, что ты должен следовать каждому моему совету. Он попытался сдержать улыбку: Иди ко мне, психопатка ты моя. Уже через несколько секунд мы оба были без одежды. Нам не удалось пробраться дальше ковра в гостиной. Когда я почувствовала, что вот-вот переполошу соседей своим криком, я впилась в его рот глубоким поцелуем. Потом мы очень долго молчали. Здравствуй, — наконец произнес он. Здравствуй, — рассмеялась я. Четыре дня — это… Слишком долго, — закончила я его мысль. — Даже не могу передать, как я по тебе скучала. Никогда бы не подумал. Не наглей, солдат. Я поднялась с ковра и скрылась в спальне. Надела халат. Потом полезла в шкаф и достала хозяйственную сумку. Когда я вернулась в гостиную, Джек сидел на диване, натягивая нижнее белье. Одеваться не обязательно, — сказала я. Но я могу замерзнуть. У тебя что-то прохладно. Это должно тебя согреть, — сказала я и достала из сумки большой пакет, упакованный в подарочную голубую бумагу от «Брукс Бразерс». Подарок? — удивился он. Надо же, а ты, оказывается, догадлив. Он надорвал бумагу. И улыбнулся, тут же облачившись в голубой льняной халат, который я купила ему вчера. А у вас есть вкус, мисс Смайт, — сказал он. Тебе нравится? Не то слово. «Брукс Бразерс». Высший класс. Теперь у меня такое ощущение, будто я ходил в Принстон. Тебе идет. Он вышел в прихожую и оценил себя в зеркале: Да, определенно идет. Я полезла в сумку и извлекла еще один пакет в оберточной бумаге. Ты сумасшедшая? Нет. Просто щедрая. Слишком щедрая, — сказал он, целуя меня в губы. Сначала посмотри, понравится ли. Он открыл пакет. И расхохотался. Потому что увидел два флакона лосьона после бритья от «Касвелл Масси». Два флакона? — сказал он, отвинчивая крышку одного из них. Один будешь держать здесь, другой дома. Он лукаво улыбнулся мне и глубоко вдохнул аромат. Роскошный запах, — сказал он. — Это намек? Да. От «Меннена» пахнет дешевкой. Ах ты, эстетка. Халаты от «Брукс Бразерс», лосьоны от «Касвелл Масси». Следующий этап — уроки этикета. Разве это плохо, что я покупаю тебе красивые вещи? Он погладил мои волосы: Нет, конечно. Я одобряю. Просто не знаю, как объяснить жене покупку нового лосьона. Ты всегда можешь сказать, что купил его сам. Но я из тех, кто никогда не потратит больше доллара на лосьон после бритья. Так и быть, бруклинский мальчишка, подкину тебе идейку. Завтра зайди в «Касвелл Масси» — на углу Лексингтон и 46-й улицы — и купи своей жене флакончик их туалетной воды. Потом скажешь, что, покупая ей подарок, протестировал их лосьон после бритья и решил, что ты уже перерос «Меннен». Она одобрит, поверь мне. Он плеснул лосьон на руку и растер по лицу. Ну, что скажешь? — спросил он. Я вплотную приблизила свое лицо к его лицу, потом начала целовать его шею: Работает. Ты просто прелесть. А у тебя портативная пишущая машинка? Да я бы не сказала. Он подошел к письменному столу и приподнял мой «ремингтон». Нормально, донесу, — сказал он. Я даже не сомневалась. Но зачем она тебе? Есть идея. Спустя два дня я ехала утренним поездом в Олбани вместе с Джеком. Мы зарегистрировались в отеле «Кэпитал» как мистер и миссис Малоун. Пока он встречался со своими клиентами, я сидела за столиком в нашем номере и печатала на своем «ремингтоне» очерки для колонки «Будней». Джек вернулся около пяти вечера, я раздела его за минуту. Через полтора часа он закурил и сказал: Несомненно, это самое сексуальное из всего, что когда-либо происходило со мной в Олбани. Надеюсь, — заметила я. В Олбани было пятнадцать градусов ниже ноля, так что в тот вечер мы никуда не пошли и заказали еду в номер. На следующее утро Джек отважился выйти на улицу, чтобы встретиться еще с несколькими клиентами. Я пробежалась по центру города — и решила, что для Олбани этого достаточно. Я вернулась в наш номер, напечатала половину колонки про кино, а остаток дня убила на двойном сеансе в ближайшем кинотеатре, где крутили фильмы с красавчиком Виктором Матуре («Самсон и Далила» и «Вабаш Авеню»), В половине шестого я была в отеле. Я уже собиралась открыть дверь номера, когда услышала разговор Джека по телефону. Хорошо, хорошо… я знаю, что ты злишься, но… что такого, если я задержусь еще на одну ночь?.. Да, да, да… ты права… но послушай, это не значит, что я хочу быть вдали от тебя… Ты же знаешь, что я тебя люблю… Послушай, лишняя ночь в Олбани означает дополнительные командировочные в десять долларов… Ладно, ладно… Я тебя тоже, дорогая… Скажи Чарли, что я люблю его… и да, завтра в пять, без опозданий… Хорошо, пока. Я выждала мгновение, потом открыла дверь. Джек прикуривай сигарету и наливал бурбон в стакан для умывания. Он попытался выдавить из себя улыбку, но вид у него был напряженный. Я подошла к нему, обняла за шею и сказала: Рассказывай. Да ерунда. И из-за этой ерунды на тебе лица нет? Он пожал плечами: Просто неприятный деловой звонок, вот и все. Я отпустила его, прошла в ванную, взяла второй туалетный стакан, вернулась в комнату и тоже налила себе бурбона. В чем дело? — спросил он. Ненавижу, когда мне врут. С чего ты взяла, что я тебе вру? Просто неприятный деловой звонок. Я слышала, с кем ты говорил по телефону. Что значит «слышала»? Я стояла за дверью… Подслушивала, что ли? Просто не хотела заходить, пока ты говоришь с Дороти. Или захотела послушать, о чем… Какого черта я стала бы подслушивать, Джек? Я не знаю. Ты же стояла под дверью… Только потому, что мне не хотелось ставить тебя в неловкое положение своим внезапным появлением… Извини, — вдруг произнес он. Никогда не лги мне, Джек. Никогда. Он отвернулся, уставился в мутное окно, за которым просту тусклые огни делового Олбани. Я просто подумал… не знаю… наверное, тебе было бы неприятно узнать, что я поругался с Дороти. Дурак ты, Малоун. Может, мне и не нравится то, что ты женат, но это твоя территория — и я вынуждена с этим смириться. Только пойми, что, если наши отношения будут продолжаться, тебе придется постоянно врать Дороти. Сможешь — отлично. Ну а если нет, я уеду сегодня же, последним поездом. Он повернулся и тронул меня за руку: Не уезжай. И о чем был спор? Она хотела, чтобы я вернулся домой сегодня вечером. Значит, тебе следовало бы вернуться. Но я хотел остаться здесь, с тобой. Я, конечно, очень ценю это, но только если бы ты не начал врать мне, чтобы прикрыть ложь, припасенную для Дороти. Я идиот. Мне удалось улыбнуться. Нет… ты женатый идиот. Так она заподозрила что-то? Да нет. Просто ей одиноко. И я совсем запутался. Иногда мне так хочется, чтобы Дороти не была такой порядочной и понимающей. Если бы только она была сукой… Тогда все было бы замечательно? Я бы не чувствовал себя таким дерьмом. Бедный ты, бедный: жена попалась не сука А ты, оказывается, можешь быть жесткой, — сказал он. Приходится. Нелегко любить человека, который разрывается между двумя женщинами. Здесь другое. Тебя я обожаю. Но с ней связан обязательствами. Он пожал плечами. И сказал: У меня нет выбора. Итак, перед тобой дилемма. Вопрос в одном: ты собираешься оставить эту дилемму неразрешимой? Что ты предлагаешь? Организуй свою жизнь так, чтобы быть и со мной, и с Дороти. Разделяй мышление. Будь французом. К ты сможешь это выдержать? Не знаю. Время покажет. На самом деле меня больше волнует, сможешь ли ты это выдержать, Джек? Я тоже не знаю. Что ж, я попытаюсь, Джек. Если этот роман превратится в процесс самобичевания, я уйду. Я знаю предел своих возможностей. Так что тебе решать, любовь моя. На следующее утро мы вернулись на Манхэттен. На Центральном вокзале он крепко прижал меня к себе. В ближайшие несколько дней мне лучше побыть дома, — сказал он. Наверное, да. Могу я тебе позвонить? Тебе обязательно нужно задавать этот вопрос? Он коснулся моих губ поцелуем. Люблю тебя, — сказал он. Как-то неуверенно это прозвучало. Тебе показалось. Его не было слышно весь следующий день. И еще один день. И еще один. Вполне естественно, что его молчание довело меня до сумасшествия. Потому что оно могло означать только одно: все кончено. Наступил и прошел уик-энд. В понедельник я весь день просиди ла у телефона, на всякий случай. Но он так и не позвонил. А во вторник, в половине седьмого утра, раздался звонок в дверь. На пороге стоял он. За его спиной я увидела такси, ожидавшее у подъезда. Его лицо просияло, когда я открыла дверь, хотя я была в ночной сорочке, да и вообще вид был заспанный. Ты готова? — спросил он. Где ты был, черт возьми? — сонно спросила я. Все расскажу потом. А сейчас я хочу, чтобы ты оделась, собрала вещи… Я никуда с тобой не поеду. Все очень просто: нам забронированы билеты на поезд до Вашингтона, который отправляется в восемь сорок семь с Пенсильванского вокзала. Потом мы три дня живем в отеле «Мэйфлауэр» и… Джек, я бы хотела получить объяснения… Он поцеловал меня: Позже, дорогая. Я еще должен забежать в офис до отъезда. А кто сказал, что я еду? И какого черта ты вдруг решил преподнести мне такой сюрприз? Потому что эта мысль пришла мне в голову десять минут назад. Поезд отходит с семнадцатого пути, Пенсильванский вокзал. Будь там не позднее половины девятого. В общем, у тебя полтора часа, чтобы собраться и доехать до вокзала. Я не знаю, Джек. Все ты знаешь, — сказал он, снова целуя меня. — Пока. Прежде чем я успела вымолвить еще слово, он развернулся и поспешил к такси. Усевшись, он приоткрыл окно и крикнул: Жду тебя. Такси уехало. Я вернулась в квартиру, Пихнула ногой стул. И приняла быстрое, но твердое решение: я не пойду на поводу у Джека и не брошусь за ним вприпрыжку — только потому, что он вдруг решил, будто я должна его сопровождать. Черт возьми, этот негодяй не звонил мне целых шесть дней. Так что и речи не может быть о том, чтобы я так быстро капитулировала перед ним. Придя к такому решению, я пошла в спальню и упаковала чемодан. Потом прыгнула в душ, наспех оделась, схватила пишущую машинку и поймала такси, которое двигалось в сторону Вест-Энд-авеню. Я приехала на вокзал за десять минут до отправления поезда. Как и договаривались, Джек ждал меня на платформе. Передо мной шагал носильщик, который вез на тележке мой чемодан и «ремингтон». Завидев меня, Джек снял шляпу и отвесил мне пышный поклон. Я, должно быть, дура, что согласилась на эту авантюру, — сказала я. Поцелуй меня. Я чмокнула его в губы. Ну это не поцелуй, — сказал он. Прежде я хочу получить кое-какие ответы. Ты их получишь, — сказал он, вручая носильщику чаевые. Мы заняли свои места. Как только поезд тронулся, Джек предложил пройти в вагон-ресторан позавтракать. Мы заказали кофе. Джек вел легкую беседу — расспрашивал, как я провела последние шесть дней, какие фильмы смотрела, как продвигается работа и что я думаю насчет шансов Стивенсона против Айка[51 - Имеются в виду Адлай Стивенсон, кандидат от демократической партии, и генерал Дуайт Эйзенхауэр, кандидат от республиканцев.], если они (как ожидалось) схлестнутся на выборах пятьдесят второго года. В конце концов все это мне надоело, и я прервала поток его красноречия: Что это ты такой счастливый сегодня? Да так, — сказал он и все равно не смог скрыть своей радости. Может, объяснишь, почему пропал на шесть дней? Конечно. Принесли кофе. Мы молчали, пока официант расставлял чашки. Что ж, продолжай, — сказала я. Неизменная сигарета заняла свое место во рту. Закурив, он огляделся по сторонам, отметив, что в непосредственной близости от нас никто не сидит. Потом подался вперед и заговорщически произнес: Я ей рассказал. До меня не сразу дошел смысл его слов. Что ты сказал только что? — спросила я. Я ей рассказал. Ты рассказал Дороти?.. Да. Я рассказал Дороти. Я была потрясена. Что именно ты ей рассказал? Всё. Всё? Да, всё, — повторил он. 5 Поезд пересек границу штата Нью-Джерси, когда я вновь обрела дар речи. Когда ты рассказал ей? — прошептала я. В тот вечер, когда вернулся из Олбани. И как ты объяснил… Я рассказал всё, как было, с самого начала. Как мы с тобой встретились, когда я вернулся в Штаты в сорок пятом… Как я сразу понял, что ты… Он замолчал и глубоко затянулся сигаретой. Потом снова заговорил: Дороти не дура/ Она сразу ухватила суть. Только спросила: «Так ты уходишь от нас?» Я сказал, что нет, я не уйду, потому что взял на себя обязательство… дал клятву… ей. И конечно, из-за Чарли тоже. Но сказал, что и от тебя не могу отказаться. Разумеется, если она будет настаивать на моем уходе, я уйду. Но это будет ее выбор, ее решение. Так она выгнала тебя? Нет. Она сказала, что ей нужно время подумать. И попросила меня дать ей обещание не видеться с тобой, пока она не примет решение. Вот почему я пропал почти на неделю. Я уважал ее просьбу — хотя на целых пять дней она и объявила мне бойкот. И вот вчера вечером она все-таки заговорила со мной. Боюсь, выбор у меня невелик, — сказала она. — Но пойми: я не хочу ничего знать. Пару дней в неделю ты в разъездах. Тебя нет в городе. Но когда ты дома, с Чарли и со мной, ты должен быть полностью нашим. Я наконец пришла в себя: Конечно, выбор у нее есть. Она могла бы вышвырнуть тебя. Будь я на ее месте, я бы так и сделала. В мгновение ока. Да… возможно, именно этого я и заслуживаю. Я отставила свою чашку. Перегнулась через стол и тихо сказала: Ты ведь так не думаешь, Джек. Видел бы ты свое лицо десять минут назад, когда я шла по платформе. Ты был похож на кота, который получил сливки. А я-то всё не могла понять, с чего вдруг такая радость. Теперь все прояснилось. Какое фантастическое везение для парня: верная маленькая женушка дома с ребенком… а тут еще другая женщина, которую верная жена решила не замечать, при условии, что адюльтер будет происходить только на выезде. Кстати, я тут подумала: почему бы тебе не перестать обращаться ко мне по имени и не придумать мне псевдоним — Д. Н. В…. девушка на выезде? Я думал, тебя обрадует эта новость. Еще бы тебе так не думать. В конце концов, именно ты вдруг в одночасье превратился из обремененного чувством вины католика в счастливого полигамного мормона. Потому что твоя бедная жена дала тебе разрешение ходить налево. Я вовсе не испытываю эйфории от этого. Нет… ты просто очень доволен собой. Да и как иначе? Ты признался, тебе отпустили грехи. И теперь ты можешь трахать меня два-три раза в неделю, а потом лететь домой с букетом роз, весь в белом… Ш-ш-ш… — Он нервно оглянулся по сторонам. Не смей затыкать мне рот, — сказала я, поднимаясь из-за стола. Куда ты? Я ухожу. Он тоже вскочил: Что значит — ухожу? Я бросилась по коридору. Джек швырнул на стол мелочь и поспешил за мной. Он настиг меня в тамбуре. Я резко оттолкнула его. Я не понимаю, — громко произнес он, стараясь перекричать грохот колес. Конечно, не понимаешь. Это потому, что ты никогда не задумывался о том, что чувствуют другие… Я рассказал Дороти, потому что не мог больше врать… Нет, ты рассказал Дороти, потому что тебе было необходимо, чтобы она успокоила твою совесть. Ты просчитал, что она не прогонит тебя. Ты все верно просчитал. И заключил идеальную сделку. За исключением одной маленькой проблемы: я не хочу иметь к ней никакого отношения. Если ты только позволишь мне объяснить… Прощай, — сказала я. Что? Я сойду в Ньюарке. Я перешла в следующий вагон. Джек не отставал от меня. Не сходи с поезда, — взмолился он. Я не хочу быть частью сделки. Это никакая не сделка. Ну а лично мне все это чертовски напоминает сделку. А теперь, если позволишь… Дорогая… — Он коснулся моего плеча. Убери руки! — рявкнула я. И в тот же миг взгляды всех пассажиров устремились на нас. Я покраснела от стыда. Джек побледнел. Что ж, отлично, — прошептал он. — Поступай как хочешь. С этими словами он развернулся и пошел обратно, в сторону вагона-ресторана. Уставившись под ноги, чтобы не видеть осуждающих взглядов — соседей-пассажиров, я плюхнулась на свое место. Отвернулась к окну. Во мне все еще клокотали эмоции, как обычно бывает после обмена мнениями. Вскоре по вагону двинулся кондуктор, вещая: Ньюарк. Следующая станция Ньюарк. Я уже собиралась встать и схватить свой чемодан и пишущую а'шинку. Но не шелохнулась. Поезд въехал на станцию. Я все сидела. Через несколько минут раздался свисток кондуктора, и мы продолжили путешествие на юг. Спустя полчаса в вагоне появился Джек. Он явно опешил, увидев меня. Но не улыбнулся. Ты еще здесь? — спросил он, усаживаясь напротив. Как видишь. Я удивлен. Я тоже. Что заставило тебя передумать? А кто сказал, что я передумала? Я могу сойти и в Филадельфии. Тебе решать, Сара. Так же, как и выбирать, стоит ли… Я не буду пробоваться на роль другой женщины. Именно поэтому я и рассказал ей все, — прошептал он. — Признался в том, что люблю тебя. Потому что не хотел навязывать тебе роль любовницы. И Дороти должна знать, как бы ни было больно, что я люблю тебя. Ей это тоже давало свободу выбора — при желании она могла выгнать меня. Ты не был разочарован, когда она по глупости решила удержать тебя? В какой-то степени, да… я был разочарован. Ведь, если бы она дала мне свободу, я мог бы все время быть с тобой. Но это обернулось бы для меня и тяжким испытанием… из-за Чарли, да и Дороти тоже, ведь она так хорошо относилась ко мне, идиоту. Я шумно вздохнула: Знаешь, лучше бы ты ей ничего не говорил. Потому что теперь всякий раз, когда ты будешь со мной, я буду думать: она знает. Да, теперь она знает. Но ведь нас с Дороти не связывает настоящая любовь. Мы не были бы вместе, если бы не ее случайная беременность. И она тоже это знает. Так что именно с ней у меня сделка. А не с тобой. Не с тобой. Поверь мне: все у нас будет очень хорошо. Не знаю… Будет. Я обещаю. Никогда ничего не обещай. Почему? Потому что тем самым ты открываешь дорогу разочарованию. И потому что теперь — когда Дороти все знает — наши отношения изменятся. А перемены всегда непредсказуемы. Я не позволю, чтобы между нами что-то изменилось. Это произойдет помимо твоей воли, любовь моя. Ведь мы больше не будем жить в страхе перед разоблачением. Но это же хорошо. Согласна, — сказала я и добавила: — Только в нашей жизни уже не будет той романтики. В Вашингтоне мы сразу же зарегистрировались в отеле и занялись любовью. Вечер мы тоже провели в постели. Как и следующий вечер в Балтиморе. И вечер в Вилмингтоне. Мы вернулись на Манхэттен. На такси вместе доехали до жилых кварталов. Он высадил меня у моего дома. Долго целовал на прощание. Обещал позвонить завтра. Обещание свое он сдержал, позвонив мне на следующий день с работы. Я спросила, как его встретили дома. Мой слух уловил, как осторожно он подбирает слова. Она была рада видеть меня. Никаких вопросов о девушке на выезде?.. Нет, ни слова. Как Чарли? Замечательно. Ты спал с ней? — вдруг расслышала я собственный голос. Сара… — Он пытался проявить терпение. Мне необходимо знать. Мы были в одной постели. Отвечай на вопрос, Джек. Она хотела, так что… У тебя не было выбора. Черт! Мисс Сарказм опять не сдержалась. Тебе не стоило спрашивать об этом. Ты прав. Не надо было. Это мазохизм какой-то. Прямо как любовь к женатому мркчине. Ты можешь приехать сейчас? — спросила я. Сейчас? Да. Сейчас. Потому что ты нужен мне сейчас. Он переступил порог моего дома через полчаса. А еще через час выпрыгнул из постели и поспешил к телефону сообщить своему клиенту, что опоздает минут на десять. Одеваясь, он сказал: Завтра меня не будет в городе. Куда едешь? Якобы в Хартфорд и Спрингфилд. Но на самом деле я могу быть здесь, если это не помешает твоим планам. Я посмотрю, можно ли кое-что сдвинуть. Следующим вечером он явился с большим чемоданом. Я просто подумал, что можно было бы оставить кое-какие вещи у тебя. Если не возражаешь, конечно. Думаю, тебе понадобится собственный шкаф. Было бы очень удобно. В тот вечер он оставил два костюма, две пары обуви, три рубашки, несколько смен нижнего белья. Вскоре его зонт разместился по соседству с моим у входной двери. В его личном шкафу появилось запасное пальто. Потом и плащ, и одна из его любимых фетровых шляп. Постепенно он оброс вторым гардеробом. Его халат висел на двери спальни рядом с моим халатом. Крем для бритья, бритва и кисточка заняли угол раковины. Его галстуки болтались на ручке шкафа (пока я не купила ему вешалку для галстуков). В одном из кухонных шкафчиков отныне хранились два блока сигарет «Честерфилд». В холодильнике — бутылки эля «Баллантайн» (его любимого). В гостиной — неизменная бутылочка «Хайрам Уокер». Теперь он жил здесь. Или, по крайней мере, жил два дня в неделю. Еще два дня он официально был на выезде. Колесил по захолустьям Новой Англии (Уорсестер, Лоуэлл, Манчестер). Ездил на запад, в промышленные города Пенсильвании. Или на юг, в Филадельфию и Вашингтон. Время от времени я паковала свой «ремингтон» и сопровождала его в этих командировках (хотя снобистски предпочитала все-таки направление Вашингтон — Филадельфия). В пятницу вечером он возвращался домой, к Дороти и Чарли. И хотя в выходные он все-таки звонил мне (всегда из телефонной будки), до понедельника мы не виделись. Поначалу мне совсем не нравились эти трехдневные разлуки. Но через месяц я начала ценить симметричность нашего расписания. Мне было очень хорошо с Джеком. Я обожала его компанию. Обожала его в постели. Я никогда не уставала от него. С ним я была счастлива. Но со временем я полюбила и то ощущение личного пространства, что возвращалось ко мне в уик-энд. Как я уже успела осознать в период моего короткого замужества, по натуре я не была компанейским человеком. Даже с Джеком — мужчиной, от которого я была без ума. Какая-то частичка меня радовалась, когда он уезжал по пятницам, потому что это означало, что целых три дня моя жизнь будет принадлежать мне одной. Я могла передвигаться с удобной мне скоростью, следовать собственному расписанию, не подстраиваясь под чьи-то желания и нужды. Но вот наступал понедельник — и с шести вечера я начинала прислушиваться к топоту шагов за дверью, щелчку отпираемого замка (теперь у Джека был собственный ключ от моей квартиры). Мне пришлось смириться с мыслью о том, что это действительно сделка. Потому что, в отличие от традиционного брака, наши отношения подчинялись строгому распорядку. Мы четко знали, когда можем (и не можем) видеться. Я никогда не звонила ему на работу. Я никогда не звонила ему домой. Он приходил ко мне по расписанию. При желании я могла расширить границы наших свиданий, сопровождая его в поездках. Наступала пятница, и он уже не принадлежал мне. Но, вместо того чтобы предаваться унынию и сокрушаться по поводу его отсутствия, я воспринимала это как своего рода подарок. Сделка во многом устраивала меня — и даже давала некоторые преимущества (в смысле личной свободы и самостоятельности), чего, как правило, лишены замужние женщины. Более того, я была освобождена от семейных дрязг и выяснения отношений. Негласное соглашение, которое заключили мы с Джеком, работало по очень простому принципу: никто не был главным. Никто не отвечал за хозяйство. Никто не выступал в роли нахлебника или бесправной домработницы. Мы были на равных. Разумеется, не обходилось без ссор. Бывало и так, что пух и перья летели. Но со временем наши споры вышли из плоскости моральных сложностей моей усеченной жизни с Джеком. Ведь не зря я сказала ему в тот вечер в Олбани: как только романтика начинает вязнуть в бесконечных дискуссиях, на ней можно ставить крест. Мы старались сглаживать острые углы. Естественно, я всегда расспрашивала о Дороти и Чарли. Каждый раз, когда речь заходила о сыне, во мне оживала горечь утраты, неизменно сопровождавшая мысли о моем несостоявшемся материнстве. Джек трепетно и с пониманием относился к этому и всегда переводил разговор на другую тему. Но я упорно задавала вопросы, повторяя, что хочу знать, как растет Чарли… тем более что сын был для Джека всем. Месяца через три такого сосуществования до меня вдруг дошло, что чаще всего мы спорим из-за каких-то глобальных материй, вроде того, стоит ли нам защищать такое полицейское государство, как Южная Корея. Послушай, — настаивал Джек, — этот сукин сын, который правит Южной Кореей… как его… Сигман Ри. Точно… так вот, нет никаких сомнений в том, что Ри — настоящий диктатор. Но, по крайней мере, это наш диктатор. Вот, ты сам это признаешь. Мало того, он еще и тиран. И хотя я не испытываю ничего, кроме презрения к Сталину и его северокорейскому ставленнику, разве нам к лицу поддерживать тоталитарные режимы? Слышала бы ты себя. Типичные вопли либералов Адлая Стивенсона… А я и есть либерал Адлая Стивенсона. Что однозначно указывает на твой сентиментальный взгляд на мир. Надо учиться реальной политике. Как с ужасом признал Чемберлен, уступки — это путь в никуда. О, умоляю, не надо агитировать меня за жесткую внешнюю политику. «Говори тихо, но держи в руках большую дубинку» — это было актуально при Тедди Рузвельте, но сегодня большие дубинки — не что иное, как атомные бомбы… и мне становится не по себе от этого. Послушай, сила — это единственное, что понимает любой агрессор. Генерал Макартур прав; есди мы хотим завтра рахрешить корейский конфликт, надо дать попробовать и Северной Корее, и Китаю наших атомных бомб, а потом пусть Чан Кайши наводит там порядок. Ну, слава богу, что в Белом доме сидит Гарри Трумэн, а не этот психопат Макартур… Этот человек — герои воины. Да, но он совершенно неуправляем. Для коммунистов. Я не коммунист. Может, и нет… но учитывая, что у вас это семейное… — Он запнулся. — Извини, — поспешно произнес он. — Это было глупо. Да. Очень глупо. Прости меня. При одном условии: ты больше никогда не поднимешь эту тему. Яжалею, что вообще рассказала тебе о легкой интрижке с этой партией, которая была у Эрика в далеком прошлом. Я больше ни словом не обмолвлюсь об этом. Обещаешь? Клянусь. Хорошо. Потому что я думаю, пора рассказать брату про нас. Как, ты думаешь, он воспримет эту новость? Я пожала плечами. Хотя и знала ответ на этот вопрос: без восторга. В тот год я редко виделась с Эриком — и все из-за его занятости. Он сочинял репризы для шоу Марти Маннинга, разрабатывал новые идеи программ для Эн-би-си, проводил время с Ронни, вел все ту же богемную жизнь, и на меня его уже не хватало. Но все равно он оставался любящим и заботливым братом, звонил мне пару раз в неделю. И вот, вскоре после того, как Джек перевез в мою квартиру кое-что из своих вещей, Эрик и Ронни преподнесли мне сюрприз, завалившись ко мне в воскресенье, часов в пять вечера. С порога Эрик объявил, что они намерены вытащить меня на аперитив в бар «Сент Реджис», в девять на ужин, а потом на вечеринку в «Блю Ноут». Отлично, — сказала я. — Сейчас только возьму пальто. Эрик и Ронни обменялись удивленными взглядами. Ты хочешь сказать, что не позволишь нам войти? — спросив Эрик. Конечно, входите, — нервно произнесла я. — Но какой смысл, если мы сейчас же уходим? Эрик подозрительно уставился на меня: Эс, кто там у тебя, черт возьми? Никого. С чего ты решил, что у меня кто-то… Вот и хорошо, — сказал Эрик, — тогда мы зайдем, погреемся, пока ты одеваешься. Он решительно шагнул в прихожую. Ронни переминался на пороге, не желая показаться невежливым. Ты тоже можешь войти, Ронни, — сказала я. — Потому что скрывать уже нечего. Нет, Джека в тот день у меня не было, и он не прятался в комнате. Но следы его присутствия были повсюду, и если бы я знала, что нагрянет Эрик, то, конечно, стерла бы их. Итак, что мы имеем, — торжественно произнес Эрик, разглядывая пару черных, явно мркских, ботинок, стоявших в прихожей, — таинственный мркчина, да еще и с большим размером ноги. Он прошелся по квартире, вскидывая брови при виде мужских туалетных принадлежностей в ванной, тапочек у моей кровати, книжек в мягком переплете на столике в гостиной. Я и не знал, что ты поклонница Микки Спиллейна, — сказал Эрик, взяв в ррда книжку «Я, судья». Это мое новое увлечение, — ответила я. Я вижу, — продолжал Эрик, — так же, как и бурбон «Хайрам Уокер», и сигареты «Честерфилд». Кто бы мог подумать, Эс, в тебе развиваются настоящие мужские привычки. Не удивлюсь, если скоро возле твоей кровати появится пепельница, а сама ты начнешь часами просиживать за пиноклем с ребятами из клуба «Твентис Присинкт». Знаешь… я подумываю о боулинге. Эрик обернулся к Ронни: Острячка, моя младшая сестренка. Я всегда считал ее остроумной. Спасибо тебе, Ронни, — сказала я. Ни за что не подумаешь, что здесь живет мужчина, правда, Ронни? — спросил Эрик. Не вижу никаких признаков, — невозмутимо произнес Ронни. Еще раз спасибо, Ронни, — сказала я. Да, большое тебе спасибо, Ронни, — съязвил Эрик, — за то, то ты заодно с моей сестрой. Не то чтобы я заодно с ней, — ответил Ронни. — Я просто уважаю ее право на частную жизнь. Как трогательно, Ронни, — сказал Эрик. — Но мне, как старшему брату, совсем не обязательно уважать ее право на частную жизнь. Поэтому я задам вопрос в лоб: какого черта ты не рассказала мне, что живешь с кем-то? Потому что, — спокойно ответила я, — я ни с кем не живу. Что ж, доктор Ватсон, — сказал Эрик, — все улики указывают на присутствие мужчины в этом доме. Постоянное присутствие. Может, она просто не хочет говорить тебе, — заметил Ронни. Да, — поддержала я, — может, она не хочет. Отлично, — сказал Эрик. — Я никогда, никогда и не думал вмешиваться в личную жизнь своей сестры. У него есть имя? Ты знаешь, как ни странно, есть. Но я пока тебе его не назову. Какого черта? Я еще не готова. Остаток вечера Эрик мучил меня одним и тем же вопросом: кто этот парень? После его двадцатой попытки выудить из меня информацию, Ронни заявил ему, что встанет и уйдет, если 'Эрик не прекратит допрос. Эрик уловил намек. Но уже на следующее утро позвонил мне и снова поинтересовался именем рентльмена. Должно быть, с ним что-то не так, раз ты отказываешься сказать мне. Наберись терпения — когда я буду готова, обязательно расскажу. А почему ты сейчас не готова? Потому что еще не знаю, есть ли будущее у наших отношений. Ну если будущего нет, тогда тем более ты должна рассказать мне сейчас… Ты можешь смириться с тем, что тебе совсем не обязательно знать обо мне все? Нет. Что ж, очень плохо. Но пока ты все равно ничего не узнаешь. В течение следующих двух недель Эрик усиливал давление — а я чувствовала себя все более виноватой. Потому что он был прав: мы всегда были открыты друг другу. Эрик даже признался мне в своей нетрадиционной сексуальной ориентации — в те времена об этом помалкивали, — поэтому, что и говорить, он заслуживал прямого ответа на вопрос… хотя я с ужасом представляла себе его реакцию. В конце концов я предложила Эрику встретиться в баре отеля «Плаза». Мы уже приканчивали по второму мартини, когда я, словив хмельной кураж, выпалила: Его зовут Джек Малоун. Эрик побледнел. Ты шутишь, — сказал он. Я совершенно серьезно. Это он? Да. Он. Но это невероятно. Он же был унесенным ветром. Он покалечил тебе жизнь. И после того, как ты встретила его с женой, не ты ли говорила мне, что послала его куда подальше? Я знаю, знаю, но… И как долго это продолжается? Больше четырех месяцев. Эрик, казалось, был потрясен. Четыре месяца. Какого черта ты так долго держала это в секрете? Я очень боялась, что ты будешь ругаться. О, ради всего святого, Эс… Может, этот парень и не вызвал у меня восторга, и мне определенно не по душе, как он с тобой обошелся, но… После того как Джек исчез, ты столько раз говорил мне, что я дура, что трачу столько душевных сил на такого неудачника. Совершенно естественно, что, когда он вернулся в мою жизнь, я всерьез опасалась твоей реакции. У меня нет клыков, и я не сплю в гробу, Эс. Я знаю, знаю. Мне и самой было тошно так долго хранить это в тайне. Но я решила для себя, что расскажу тебе все только после того, как пойму, есть ли у нас будущее. Очевидно, есть, иначе ты бы не рассказала. Я люблю его, Эрик. Догадываюсь. Но я действительно люблю. Это вовсе не тупая интрижка с женатым мужчиной, не какой-то пошлый роман. Это настоящее чувство. И оно взаимное. Эрик притих. Он потягивал свой мартини. Курил. Наконец он пожал плечами и сказал: Я так полагаю, мне следует снова встретиться с ним, не так ли? Я устроила нашу встречу несколькими днями позже — в пятницу вечером, в баре отеля «Сент-Моритц», в квартале от дома Эрика. Я ужасно нервничала. Собственно, Джек тоже, хотя я и заверила его, что брат обещал вести себя прилично. Все пошло по плохому сценарию: для начала мы полчаса просидели в ожидании. Потом подошел бармен и сообщил, что звонил Эрик и пробил передать, что задержался на встрече, но будет через десять минут. Прошло еще сорок минут. За это время Джек успел осушить еще два бурбона с содовой и выкурить еще три сигареты. — Это у твоего брата юмор такой? — наконец спросил он, явно раздраженный. Я уверена, причина у него уважительная… — нервно ответила я. Или так, или же он полагает, что его время более ценно, чем мое. Конечно, я всего лишь пиарщик, в то время как он великий писатель-юморист. Джек, прошу тебя. Ты права, права. Я погорячился. Нет, ты совершенно справедливо сердишься. Просто я ничего не могу поделать… Ну давай тогда еще выпьем. Четвертый бурбон с содовой? Ты что, хочешь сказать, что я пьян? Официант! — крикнула я, когда тот поравнялся с нашим столиком. — Еще один бурбон с содовой для джентльмена, пожалуйста. Спасибо, — сухо произнес Джек, когда официант двинулся дальше. Я никогда не стою между мужчиной и алкоголем. Это ты сейчас иронизируешь? Нет, просто намекаю, но ты не улавливаешь намека Я знаю свою норму. Вот и хорошо. Джек бросил взгляд на дверь: Чего нельзя сказать о твоем брате. Я посмотрела в ту же сторону. И сердце ухнуло. Потому что в бар входил Эрик — и он был пьян. В зубах у него была зажата потухшая сигарета, глаза были стеклянными, походка нетвердой. Заметив нас, он снял шляпу и отвесил нам пышный поклон. Шатаясь, он приблизился к нашему столику и наградил меня смачным поцелуем в губы. Во всем виноват мистер Маннинг. Он настоял на том, чтобы за ланчем влить в меня две бутылки вина. Ты опоздал на час с лишним, — сказала я. Это шоу-бизнес, — ответил он, падая на стул. Ты, по крайней мере, мог бы извиниться перед Джеком. Эрик тут же вскочил с места. Цокнул каблуками ботинок и по-военному отдал честь. Теперь мне хотелось убить его. К счастью Джек сохранял невозмутимость. Он опрокинул бурбон с содовой и потянулся к свежему коктейлю, который официант только что поставил на стол. Рад тебя видеть, Эрик, — спокойно произнес он. Мое почтение, мистер Малоун, — произнес Эрик с ужасным ирландским акцентом. Может, мы перенесем эту встречу на другой день? — предложила я. Да, — согласился Джек. — Думаю, так будет лучше. Ерунда, — запротестовал Эрик. — Один глоток — и мое равновесие будет восстановлено. Ну а что выпьют мои голубки? Ах да, конечно… Официант! Бутылку шампанского. Я продолжу бурбон. Бурбон? — сказал Эрик. — Да ладно, ни к чему демонстрировать свою пролетарскую сущность… Ты называешь меня пролетарием? — изумился Джек. Эрик снова переключился на ирландский акцент: Ну конечно, в каждом из нас живет поэт. Ради всего святого, Эрик, — взмолилась я. Я просто шучу, — произнес он нормальным голосом. — Никого не хотел обидеть. Джек кивнул, но ничего не сказал. Вместо слов он поднял свой коктейль и отхлебнул половину. А… понимаю, — продолжил Эрик, — сильная молчаливая натура. Что, проблемы? — спросил Джек. Нет у меня никаких проблем, — ответил Эрик. — Я вообще счастлив, как ирландец в сортире. Довольно, Эрик, сказала я. Ты абсолютно права. Я приношу извинения за свою нелепую выходку. Что ж, сэр, давайте отпразднуем примирение бокалом французской шипучки. Как я уже сказал, я продолжу бурбон. Хорошо, хорошо. Все понимаю. И одобряю. Ты что? — спросил Джек. Одобряю. Я имею в виду, бурбон. Тем более что бурбон — такой серьезный американский напиток. Ты что-то имеешь против американского напитка? — спросил Джек. — далыне. Черт возьми, нет, партнер, — сказал он, теперь подражая Джону Уэйну. — Просто бурбон — это не мое, сынок. Да, я забыл. Все коммунисты пьют шампанское. Эрик побледнел, как будто ему влепили пощечину. Мне захотелось провалиться сквозь землю. После минутного замешательства Эрик пришел в себя и заговорил голосом Скарлетт О'Хары: Дорогая, кто-то слишком вольно рассуждает о моем колоритном прошлом. Тебе так не кажется, сестренка? Джек, пошли, — решительно сказала я. А как же шампанское? — спросил Эрик. Засунь его куда подальше, — сказал Джек. Как же мне нравится этот поэтический говор бруклинцев! Я говорю как американец, хотя, я уверен, американский говор кажется тебе слишком патриотичным. Это вряд ли. В конце концов, разве не Сэм Джонсон сказав что патриотизм — это последнее убежище негодяя? Да пошел ты… — прошипел Джек и плеснул остатки своего бурбона в лицо Эрика. Потом резко поднялся и вышел из бара. Эрик остался за столом, по его щекам струился бурбон с содовой. Казалось, он был ошеломлен таким обрядом крещения. Спасибо тебе, — дрожащим от негодования голосом произнесла я. — Большое тебе спасибо. Я сделал что-то не так? Иди ты к черту, — бросила я в сердцах. Я выбежала в лобби и успела догнать Джека на выходе Дорогой, мне так жаль… Ты не представляешь, как мне жаль. Какого черта он это сделал? Я не знаю. Наверное, нервы. Это не была нервозность. Он вел себя как говнюк. Пожалуйста, прости меня. Ты ни в чем не виновата, дорогая. Просто у твоего брата проблема. И эта проблема — я. Он чмокнул меня в щеку. Послушай, мне пора домой, — сказал он. — Я позвоню тебе после выходных, когда у меня пропадет желание биться головой об стену. Он пошел в сторону Центрального парка. Я хотела броситься следом, убедить его в том, что ничего страшного не произошло… хотя в глубине души знала, что это не так. Нет ничего хуже, чем делать хорошую мину при плохой игре, притворяться, что все чудесно, что настанет завтра и все проснутся друзьями. Если бы только жизнь шла по такому сценарию. Если бы только мы сами не усложняли ее. Я не побежала за Джеком, решив, что лучше всего поговорить с ним, когда он остынет. Вместо этого я вернулась в бар, настраиваясь на предстоящую стычку с братом. Но когда я зашла в зал, то обнаружила, что Эрик уже отключился. Развалившись на стуле, он громко храпел, к явному неудовольствию окружающих, не говоря уже о бармене. Этот парень с вами? — спросил бармен, когда я присела рядом с ним на корточки. Боюсь, что да. Ну тогда уведите его отсюда. Мне пришлось минуту трясти Эрика, прежде чем он очнулся. И тут же вопросительно уставился на меня. Что ты здесь делаешь? — спросил он. Любуюсь придурком, — ответила я. Бармен позвал кого-то из служащих отеля помочь мне вывести Эрика из «Сент-Моритца» и проводить до его квартиры в Хемп-шир-Хаусе. К счастью, Ронни оказался дома. У него округлились глаза, когда увидел Эрика в таком состоянии. Мы взяли его под руки и повели в спальню. Кажется, я немного устал, — пробормотал Эрик, прежде чем рухнул пластом на кровать и отключился. Ронни снял с моего брата ботинки, укрыл его одеялом. Пусть проспится, — прошептал он, жестом приглашая меня в гостиную. — Думаю, тебе не помешает выпить. После всего, что произошло, мне об алкоголе даже думать тошно. — И я рассказала ему о спектакле, который устроил Эрик в баре отеля «Сент-Моритц». О господи, — произнес Ронни, когда я закончила. — Он действительно умеет поставить все с ног на голову. Я просто не могу поверить, что он мог так поступить… тем более зная, как мне важно, чтобы они подружились с Джеком. Он ревнует. Кого к кому? Тебя к этому парню, конечно. Но это безумие. Я хочу сказать, что, когда я была замужем, он не возражал против моего мужа… Но насколько я могу судить, это лишь потому, что он не видел в нем угрозы для себя. В то время как этот новый парень… Но чем, черт возьми, ему может угрожать Джек? Тем, что он слишком много значит для тебя. И к тому Эрика действительно задело то, что ты так долго все скрывала. Откуда ты знаешь? Он сам сказал мне, вот откуда. Я была вынуждена скрывать от него правду. Пока сама не убедилась в том, что… Послушай, я ни в чем тебя не упрекаю. Я лишь хочу сказать, что твой брат обожает тебя. Ты бы слышала, как он говорит о тебе. Ты для него — всё. И вот теперь появляется этот парень — с которым он однажды уже встречался, не так ли? Да. И они возненавидели друг друга с первого взгляда. Ну вот, а ты говоришь. Вдруг этот Джек вновь возникает в твоей жизни — и все это настолько серьезно, что ты скрываешь это от брата. Месяцами. Да он просто боится потерять тебя. Потерять меня? Это невозможно. Ты это знаешь. И я знаю. Но ревность — не самое рациональное чувство, не так ли? Я просидела с Ронни часов до шести, все надеясь, что Эрик проснется. Но когда стало очевидным, что он будет спать до утра, я вернулась к себе домой. Мне отчаянно хотелось услышать голос Джека, но телефон молчал. Однако в восемь утра раздался звонок в дверь. Я спрыгнула с кровати, накинула халат и кинулась к двери. На пороге стоял Эрик. Его глаза были красными, лицо землистым. Он заметно нервничал. Ты захочешь когда-нибудь говорить со мной? — спросил он. Боюсь, выбор у меня невелик, не так ли? Он вошел. Я поставила кофейник на плиту. Он сидел за кухонным столом, молчал. Я заговорила первой. Ну давай свою покаянную речь. Я был неправ. Еще как неправ. Теперь Джек ненавидит меня. Тебя разве волнует, как он к тебе относится? Конечно. Потому что я знаю, как много он значит для тебя. Тогда, выходит, тебе следует извиниться не только передо мной. Верно, — сказал он. — Этого больше не повторится. Да уж, не повторится. Потому что я не хочу ставить себя в положение, когда приходится выбирать между тобой и Джеком. Нет никакой необходимости в таком выборе. Я знаю, знаю. Ронни говорил то же самое… после того, как устроил мне хорошую взбучку за то, что я натворил. Он сказал, что я вел себя, как тринадцатилетний подросток. Это еще мягко сказано. Как ты думаешь, Джек простит меня? Спроси у него. В тот уик-энд Джек так и не позвонил, что обеспокоило меня, потому что обычно он отмечался хотя бы одним звонком по субботам. К вечеру воскресенья я уже всерьез подумывала о том, не повлияла ли выходка Эрика на его отношение ко мне. К утру понедельника я твердо знала, что последует дальше: напряженный телефонный звонок, в котором он сообщит мне, что после долгих раздумий решил не изводить себя жизнью на два дома и поэтому возвращается в лоно семьи. А может, с утренней почтой придет прощальное письмо, в котором он напишет, что выходка Эрика открыла ему глаза и теперь он понимает, что у наших отношений нет будущего. Или, хуже того, ограничится скупой телеграммой: «Прости. Джек», как однажды, много лет тому назад. Неизвестность порождает страх и ожидание худшего, я лишний раз в этом убедилась. Но вот в понедельник утром, ровно в девять, он позвонил. Я думала, что больше никогда не услышу твой голос. Я не настолько глуп. Но ты был так зол. Да, я разозлился. Но не на тебя. И все-таки не позвонил. Я начала беспокоиться. Мне нужно было успокоиться. Да и уик-энд дома прошел с осложнениями. Чарли слег с высокой температурой… О боже! Ему лучше? Да. Пришлось вызвать на дом педиатра. В общем, какая-то вирусная инфекция. Но в пятницу мы не спали всю ночь. Потом в субботу, за завтраком, Дороти вдруг расплакалась. Я спросил, в чем дело, но она так и не сказала. Конечно, я знал причину. Но когда я попытался вызвать ее на откровенность, она совсем замкнулась. Тогда я прямо спросил: «Ты хочешь, чтобы я ушел?» И истерика сразу прекратилась. Но злая она была, как черт. «Для тебя это было бы лучшим вариантом, не так ли?» — сказала она. «Нет, — ответил я, — ты ошибаешься». «Не знаю, смогу ли я выдержать все это». С этими словами она бросилась в спальню. Я решил, что лучше оставить ее одну. Вскоре она вышла, одетая, накрашенная, с виду совершенно спокойная. Поцеловала меня, попросила прощения за эту вспышку и сказала, что, раз уж мы вынуждены сидеть дома с Чарли, она сходит в нашу местную закусочную и купит что-нибудь вкусное для ланча. Ее не было около получаса. Когда она вернулась, у нее было такое настроение, как будто ничего и не случилось. Мы сели за стол, поели, у Чарли спала температура, мы посмотрели телевизор… в общем, дружная, счастливая семья. Уик-энд закончился мирно. Сегодня утром я собрал свой чемодан и сказал ей, что уезжаю до вечера четверга. Она поцеловала меня на прощание и весело попросила: «Не забывай звонить». Знаешь, Сара, никогда в жизни я не чувствовал себя таким подлецом. Тогда давай покончим с этим, Джек. Ты ведь этого не хочешь, правда? Конечно нет, — сказала я. — А ты? Больше всего на свете я хочу быть с тобой. Если бы я не знал, что ты у меня есть, я и дня не смог бы прожить. Извини… я, кажется, становлюсь похожим на сентиментального идиота. Меня это совершенно не смущает. Продолжай в том же духе. Сегодня я получил сюрприз от твоего брата. Что? Я была потрясена. Утром, когда я пришел в офис, меня дожидался красивый подарочный пакет с письмом Хочешь послушать, что он написал? Конечно. Коротко и мило: «Дорогой Джек, я вел себя, как ребенок. Пьяный ребенок. Мне нет прощения. Иногда мы творим очевидные глупости. Моя выходка была худшей из них. Я знаю, как любит тебя моя сестра. Я никогда не позволю себе обидеть ее намеренно, но знаю, что в пятницу заставил ее страдать, и мне очень стыдно. Мне стыдно и за то, что я отнесся к тебе с таким презрением. Если ты не захочешь простить мне эту выходку, я не буду винить тебя. Всё, что я могу сказать в свое оправдание: я был неправ. И раскаиваюсь в этом». А еще он добавил постскриптум: «Это та самая бутылка шампанского, которую я собирался распить с тобой в пятницу. Надеюсь, вы с Сарой выпьете ее за ваше счастье». Должен сказать, что я был тронут. И отослал ему ответ: «Спасибо за шипучку. Зла не держу. Джек». Как ты думаешь, этого достаточно? Думаю, вполне, — ответила я. — Спасибо тебе. За что? За то, что умеешь прощать. Иногда это дается так тяжело. Я люблю тебя, Сара. Я тебя тоже, Джек. Мы увидимся сегодня? Ну не пить же мне шампанское в одиночку. С этого момента между моим братом и Джеком установилось entente cordiale. Хотя они практически не встречались, каждый из них расспрашивал меня, как дела у другого. Джек был преданньм поклонником шоу Марти Маннинга и обязательно посылал Эрику открытку, если ему особенно понравился тот или иной скетч, На очередной день рождения Джека Эрик прислал ему в подарок красивую ручку «паркер». Конечно, я была счастлива оттого, что Эрик и Джек помирились. Ведь, честно говоря, они были полными противоположностями, с полярными взглядами на мир. Я знала, что на самом деле они недолюбливают друг друга, но после инцидента в «Сент-Моритце» они оба стали избегать при мне острых комментариев в адрес друг друга. Возможно, поняли, что глупо сражаться за мою благосклонность, ведь это мужское соперничество разрушительно. Как бы то ни было, мне вовсе не хотелось выбирать между ними — этот выбор мог бы стать губительным для каждого из нас. Как я сказала Эрику под впечатлением от его извинений, принесенных Джеку: Пойми, ведь это не конкурс популярности. Ты — мой обожаемый брат. Он — мой обожаемый мужчина. Если бы не я, вы вообще могли никогда не пересечься. Да уж, — сказал Эрик, — тебя бы стоило призвать к ответу. Я знаю, знаю. И прекрасно понимаю, почему у вас такие разные взгляды на… На всё. Ты прав. Он — до мозга костей республиканец, поклонник Эйзенхауэра, ты — либерал-демократ. Ты — человек шоу-бизнеса, он работает на компанию. Ты атеист, он до сих пор убежденный католик. Не говоря уже о том, что строгий приверженец седьмой заповеди. Может, хватит, а? Утомил своими остротами. Извини. Прошу тебя, Эрик, не превращай Джека в яблоко раздора; между нами. Это кончится плохо. Всё, умолкаю. К его чести надо сказать, что он сдержал слово и больше не прохаживался насчет моральных устоев Джека. Впрочем, и Джек не злословил о моем брате. Да и жена Джека больше не устраивала сцен (или, по крайней мере, мне о них не рассказывали). В лучших традициях пятидесятых, мы все просто закрыли глаза на щекотливую проблему. В те времена старались избегать откровенных дискуссий на потенциально болезненные темы. Не грузить себя чрезмерным анализом. Безопаснее было промолчать — и смиренно принять тот факт, что не все в нашей власти. В общем, установился некий статус-кво. Я встречалась с братом по выходным. С Джеком мы были вместе на неделе. Его жена никогда не спрашивала обо мне. Я никогда не запрещала Джеку говорить о семье. Все было очень цивилизованно, очень вежливо, очень разумно. И еще я обрела надежного союзника — в лице Мег, сестры Джека. После сцены в «Сент-Моритце» я очень сомневалась, стоит ли же знакомиться с Мег, опасаясь того, что она может невзлюбить меня с первого взгляда или просто не одобрит моего присутствия в жизни ее брата. У Джека, казалось, тоже не было особого желания признаваться во всем сестре. Мне нужно выбрать подходящий момент, — сказал он. И я, хотя знала, что кроется за этими словами (я до смерти боюсь ее реакции), заверила его в том, что не стоит торопиться со знакомством. Поэтому для меня было настоящим сюрпризом, когда однажды, июньским утром, в моей квартире раздался телефонный звонок, и в трубке прозвучал нахальный, резкий голос: Это Мег Малоун, сестра-фантом. О, привет, — произнесла я неуверенно. Ты, кажется, нервничаешь? Видишь ли… Не надо. Тем более что я без комплексов. Ты свободна сегодня для ланча? М-м… конечно. Хорошо. Тогда в час дня в «Сарди». Один маленький вопрос: ты ведь выпиваешь? Ну да. Тогда мы поладим. Несмотря на призывы Мег не нервничать, я была ужасно напряжена, когда входила в «Сарди». Метрдотель проводил меня к «столику мисс Малоун» — он был одним из лучших, по центру боковой стены обеденного зала. Она уже была на месте — с сигаретой в одной руке, бокалом в другой, и перед ней на столике лежал раскрытый журнал «Атлантик манфли». В отличие от Джека, она была миниатюрной, но довольно хорошенькой, эдакой взрослой девчонкой-сорванцом. Когда я подошла ближе, она внимательно оглядела меня с ног до головы. И как только я села, она ткнула в раскрытый журнал и сказала: Тебе никогда не приходило в голову, что в Эдмунде Уилсоне[52 - Эдмунд Уилсон (1895–1972) — американский литературный кр»| тик, писатель, журналист.] слишком много дерьма? Дерьма… или, может, просто жира и помпы? Моя реплика удостоилась намека на улыбку. Что ты пьешь? — спросила она. Если у тебя «буравчик», то я тоже выпью, Заметано, — сказала она и снова пустилась в диатрибу против Уилсона, Сирила Коннолли и других претендующих на мировую славу литературных критиков. К тому времени, как подоспел второй «буравчик», я уже была полностью в курсе внутренних конфликтов, бушующих в «Макгро-Хилл». А когда принесли ланч вместе с бутылкой «Суаве», ей захотелось знать все о работе в журнале «Суббота/Воскресенье». Когда дошла очередь до кофе, а это был уже в три пополудни, мы обе находились в изрядном подпитии, и я досконально знала историю недавнего романа Мег со старшим редактором «Кнопфа». Знаешь, что мне больше всего нравится в женатых мужчинах? — сказала она, размахивая бокалом. — То, что они думают, будто контролируют ситуацию, в то время как именно мы обладаем реальной властью. Мы можем в любой момент вышвырнуть их пинком под зад из своей квартиры. Конечно, я в таких вещах романтик. Могу себе представить, — рассмеялась я. Джек всегда говорил, что я унаследовала гены циников нашего рода. Чего нельзя сказать о нем. Пусть у него этот бруклинский ирландский фасад, но по жизни он очень мягкий. Ты бы слышала, как он говорит о тебе. Ты для него — спасение, избавление от всех тягот. Когда он впервые попытался заговорить со мной о тебе, он так путался, так боялся. Наконец я прервала его и твердо сказала: «Ради бога, Джек, я ведь не святой отец. Ты любишь эту девушку?» На что он ответил: «Больше всего на свете». И… вы только посмотрите… она краснеет. Да, краснею, — согласилась я. Не смущайся. Я просто рада за вас обоих. Как написал один из ребят в Брилл Билдинге, «любовь — это классная штука». Он так боялся рассказать тебе. Все потому, что мой брат — худший вариант ирландского католика. Он по-настоящему верит в первородный грех, в грехопадение, проклятие, осуждение на вечные муки и прочую библейскую ересь. В то время как я всегда говорила ему, что мораль — это все чушь. Главное, соблюдать приличия. Насколько я понимаю, он довольно порядочно обошелся с Дороти. Может быть… но иногда я чувствую себя ужасно виноватой перед ней. Послушай, он вполне мог бросить ее с Чарли на руках. Что уж говорить, большинство мужиков на его месте поступили бы именно так. Но он верный и преданный человек. Так же, как и Дороти. Я хочу сказать, что всегда считала Дороти порядочной женщиной. Она, конечно, не зажигает, ей не хватает изюминки, но, по сути, она правильная. Ну и что, если в их браке не было большой и страстной любви, зато он нашел ее с тобой. С Дороти у него крепкая дружба — и это тоже неплохо. Большинство известных мне браков основано на взаимной ненависти. Не хочешь ли ты сказать, что именно поэтому никогда не выйдешь замуж? Предпочитаю никогда не говорить никогда. Но в глубине души я все-таки чувствую, что создана для холостяцкой жизни. Мне нравится, когда рядом есть парень… но мне нравится и тот момент, когда он уходит. Мне близка эта позиция. Значит, тебя не смущает роль «другой женщины»? Иногда просто диву даешься, как много можно вынести в этой жизни. После этого ланча мы с Мег стали закадычными подругами и договорились время от времени устраивать себе ночные девичники. Джек был в восторге оттого, что мы нашли общий язык… хотя его всегда немного беспокоило, о чем мы болтаем в эти пьяные застолья. Однажды вечером, когда мы уютно устроились на диване у меня дома, он устроил мне допрос с пристрастием по поводу моей недавней встречи с его сестрой. То, о чем мы говорили, тебя не касается, — поддразнила я его. Надеюсь, это была обычная девчоночья болтовня. Ха! Как ты себе это представляешь — чтобы мы, две взрослые женщины, выпускницы Брин-Мора и Барнарда, состоявшиеся в профессии, — и обменивались рецептами выпечки? Нет, но я так полагаю, вы обсуждаете лак для ногтей или колготки. Если бы я не знала, что ты нарочно меня провоцирует непременно поддалась бы на это. Ну ладно, колись — о чем болтали? О твоих подвигах в постели. Он побледнел: Ты серьезно? Абсолютно. Мег хочет знать все и в мельчайших подробностях. Господи Иисусе… А о чем еще, по-твоему, мы можем разговаривать? Ты ведь шутишь, да? И почему мужчины такие тупые? Потому что мы допускаем ошибку, влюбляясь в таких умных, как ты. А ты предпочел бы тупицу? Никогда. Ответ предусмотрительный. Значит, ты ничего мне не расскажешь… Нет. Наши разговоры сугубо конфиденциальные… как и положено. Так и быть, скажу тебе одну вещь, в которой я вчера призналась Мег: я счастлива. Он внимательно посмотрел на меня: В самом деле? Не делай вид, будто страшно удивлен. Я не удивлен. Мне просто приятно, вот и всё. Знаешь, мне тоже. Потому что все складывается так хорошо. Он наклонился и поцеловал меня: Жизнь может быть сладкой. Я ответила ему поцелуем: Однозначно. Когда жизнь сладкая, то и время как будто летит с пугающей скоростью. Возможно, потому, что события плавно сменяют друг друга, подчиняясь некоему распорядку, и обстоятельства складываются непременно ко всеобщему благу. Мои колонки имели успех. «Харперз энд Бразерс» выплатили мне целое состояние в пять тысяч (огромные деньги по тем временам) за выпуск книги-сборника моих скетчей из серии «Будни». Джек получил повышение по службе. Он стал старшим менеджером по работе с клиентами — и хотя по-прежнему вел дела страховых компаний, его жалованье увеличилось вдвое. Между тем Эрику возобновили контракт с Эн-би-си с повышением оклада, что значительно пополнило его банковский счет. Мег получила должность старшего редактора в «Макгро-Хилл» и закрутила роман с бас-гитаристом (длился он почти полгода — по меркам Мег, целая романтическая эпопея). Моя жизнь с Джеком все больше напоминала сладостную рутину. Насколько я могла судить, Дороти тоже сумела приспособиться к странностям своего брака — притом что по-прежнему называла дни, которые он проводил со мной, командировками. Наверное, не стоит повторять старую истину о том, что мы сознаем счастье, только когда оно уходит. Но тогда, во второй половине пятьдесят первого года, я твердо знала, что это самое удивительное время моей жизни. И вот оно кончилось. Я даже помню точную дату: восьмое марта 1952 года. В шесть часов утра. Меня разбудил настойчивый звонок в дверь. Джек был по делам в Питсбурге — и я не могла представить, кто мог беспокоить меня в столь ранний час. Я открыла дверь и увидела дрожащего на пороге Эрика. Вид у него был такой, будто он всю ночь не сомкнул глаз. И в то же время он казался испуганным. Меня тотчас охватил страх. Что случилось? — спросила я. Они хотят, чтобы я назвал имена. 6 «Они» — это Эн-би-си, Национальная радиовещательная компания. Накануне днем старший вице-президент компании — некий мистер Аира Росс — позвонил Эрику в его офис на тридцать втором этаже Рокфеллеровского центра и попросил о короткой встрече с ним и его коллегой. Эрик поинтересовался, не подождет ли встреча до завтра — поджимали сроки сдачи очередного выпуска шоу Марти Маннинга. На что Росс ответил: Извини, но нам необходимо встретиться с тобой сейчас. Нам, — сказал Эрик. — Как только этот сукин сын произнес во нам, мне стало ясно, что со мной все кончено. Эрик отхлебнул кофе. Спросил, нет ли в доме виски. Эрик, шесть утра. Я знаю, — бросил он. — Но кофе слабоват, а глоток виски меня бы взбодрил. Увидев, что я колеблюсь, он стал напирать: Пожалуйста, Эс. Сейчас не время спорить о плюсах и минусах предрассветного пьянства. Я достала из шкафчика бутылку «Хайрам Уокер»: Есть только бурбон. Джек не пьет шотландское виски. Если крепость выше пятидесяти градусов, на остальное мне плевать. Он налил бурбон прямо в кофейную чашку. Начал отхлебывать, слегка морщась при каждом глотке. Так-то лучше, — сказал он и продолжил рассказ: — В общем, я поднялся в кабинет Росса на сорок третьем этаже. Среди нас, авторов Эн-би-си, за Россом закрепилась кличка Гиммлер — поскольку именно ему поручали убирать из компании неугодных. Его секретарша заметно побледнела, увидев меня, — и это было верным признаком того, что мое дело дрянь. Но, вместо того чтобы проводить меня в его кабинет, она пригласила меня в соседнюю комнату для совещаний. За столом сидело пятеро парней. Когда я вошел, все они дружно уставились на меня, как на смертника, которого привели в апелляционный суд с просьбой о смягчении наказания. Повисло долгое напряженное молчание. Я, идиот, попытался разрядить обстановку. «И все это для меня?» — сострил я. Но никто не засмеялся. Росс поднялся из-за стола. Он действительно палач, этот Росс. Ничем не примечательный человечек, с внешностью бухгалтера, в очках с толстыми линзами, с жидкими, вечно сальными волосенками. Представляю, как над ним издевались в школе — наверное, с тех пор он и жаждет мести, упиваясь той маленькой властью, которую дает его должность. Особенно в такой момент — когда ему предстоит провести собственное расследование антиамериканской деятельности на сорок третьем этаже Рокфеллеровского центра. Итак, он встал и бесцветным голосом представил каждого из присутствующих. Это были Берт Шмидт, глава редакции эстрады и комедии. Двое ребят, Голден и Френкель, — из юридической службы. И был еще один джентльмен, агент Брэд Свит, — из ФБР. Ты бы видела этого Свита. Как будто только что из массовки гангстерского фильма. Верзила с квадратной челюстью, короткой стрижкой и бычьей шеей. Уверен, он держал оборону в школьной футбольной команде в своей родной Небраске, потом женился на девушке, которую привел на выпускной, и все четыре года в Уичито мечтал о том дне, когда будет служить мистеру Гуверу, защищая мамочку и американский флаг от опасных писателей-извращенцев вроде меня. Улавливаешь? Да, — сказала я, подливая себе в кофе немного бурбона. — Картина ясна. Чего это тебя потянуло на выпивку? Думаю, мне тоже не помешает. Так вот, Росс жестом пригласил меня к столу. Я сел. И сразу заметил толстую папку перед агентом Свитом, на которой значилось мое имя. Я перевел взгляд на юристов. Перед ними на столе лежали мои контракты с Эн-би-си. Я попытался встретиться глазами с Бертом Шмидтом — он всегда стоял на моей стороне, — но тот отвернулся. Было заметно, что он перепуган до смерти. Росс открыл процесс инквизиции стандартной фразой: «Уверен, тебе известно, почему ты здесь». «Не совсем, — ответил я, — но раз уж тут присутствуют двое юристов, должно быть, я совершил нечто из ряда вон выходящее. Позвольте угадать? Я своровал пару анекдотов у Эрни Ковакса, и теперь меня хотят привлечь к ответственности за плагиат». И опять моя шутка не возымела успеха Наоборот, Росс ощетинился и попросил проявлять уважение к присутствующим. На что я ответил: «Я вовсе не пытаюсь демонстрировать неуважение. Мне просто непонятно, что я здесь делаю… и что, черт возьми, я натворил». И тогда агент Свит вперился в меня своими патриотическими глазками — вылитый Оди Мерфи — и процедил вопрос, на который, как я и предполагал, мне рано или поздно придется отвечать. «Мистер Смайт, состоите ли вы сейчас или состояли ли вы когда-нибудь в коммунистической партии?» Не задумываясь, я ответил: «Нет». Агент Свит попытался скрыть усмешку, открывая пухлую папку, и сказал: «Вы лжете, мистер Смайт. Если бы вы были в суде, вас могли бы привлечь к ответственности». «Но здесь же не суд, — ответил я. — Скорее пародия на суд…» Это взбесило Росса. «Послушай, ты, умник, — угрожающе прошипел он, — советую тебе сотрудничать или…» Один из юристов — кажется, это был Френкель — тронул его за руку, словно предупреждая: никаких угроз. Потом повернулся ко мне и заговорил доброжелательным тоном. «Вы абсолютно правы, мистер Смайт. Здесь не судебное заседание. И это даже не расследование и тем более не комиссия Конгресса. Мы собрались исключительно для вашего блага…» «Моего блага! — произнес я, пожалуй, слишком громко. — Что ж, это меня устраивает». «Все, к чему мы стремимся, — продолжил Френкель, — это помочь вам избежать потенциально опасной ситуации». «О, так, значит, все мы тут друзья? — сказал я, уставившись на Берта Шмидта. — Ну и ну, я даже не предполагал, что у меня столько друзей в высших эшелонах…» «Это бесполезно», — обратился Росс к своим коллегам-инквизиторам. Но Шмидт попытался сыграть роль доброго полицейского: «Эрик, прошу тебя… постарайся сотрудничать». «Хорошо, хорошо, — ответил я. — Валяйте спрашивайте». Агент Смит снова потянулся к папке. «Как я уже сказал, мистер Смайт, у нас есть доказательства, опровергающие ваше последнее заявление. По нашим данным, вы вступили в коммунистическую партию в марте тридцать шестого года и были членом нью-йоркского отделения в течение пяти лет. Вышли из партии лишь в сорок первом году». «Ладно, признаюсь. Действительно, в течение короткого периода времени, сразу по окончании колледжа, я состоял в партии. Но с тех пор прошло уже долгих десять лет…» «Почему же вы только что солгали мне о своем прошлом членстве в партии?» — спросил агент Свит. «А вам бы хотелось признаться в ошибках молодости?» «Конечно нет, но, если бы меня спросил федеральный офицер правительства Соединенных Штатов, я бы сказал правду. Ошибка есть ошибка. Но ошибку можно исправить, лишь когда сознаешься в ней и попытаешься поступить правильно». «Как я только что сказал вам, я вышел из партии более десяти лет тому назад». Вступил второй юрист, Голден. Он избрал дружеский тон: «Что заставило тебя выйти из партии, Эрик?» «Я потерял веру в доктрины, которые они провозглашали. Я решил, что они дают идеологически неверное представление о многих вещах. К тому же я начал верить распространяющимся слухам о сталинских репрессиях в России». «Итак, — подытожил вечно услужливый Голден, — ты осознал ошибочность коммунистического учения». Это прозвучало не как вопрос, а как утверждение. Берт Шмидт устремил на меня умоляющий взгляд, в котором читалось: «Не лезь в бутылку». И я ответил: «Совершенно верно. Я решил, что коммунизм — это ошибка. Зло». Это был единственно правильный ответ, поскольку в тот же миг все присутствующие заметно расслабились, хотя Росс и выглядел разочарованным. Все-таки ему хотелось видеть во мне врага. Представляю, с каким удовольствием он бы светил мне в лицо лампой или долбил по башке телефонным справочником, выбивая из меня правду. Но вместо этого все демонстрировали миролюбие и легкомысленный настрой. Во всяком случае, какое-то мгновение. «Учитывая ваше замечательное перерождение, — продолжил агент Свит, — вы можете сегодня назвать себя патриотом Америки?» Я ожидал и этого тупого вопроса. И знал, что придется врать. В общем, я заверил агента Свита — и всех сидящих за столом, — что люблю свою страну больше жизни, ну и все такое прочее. Свит, казалось, был доволен таким ответом. «Значит, вы будете охотно сотрудничать с нами?» — спросил он. — Сотрудничать? Что вы имеете в виду под словом сотрудничать? «Я имею в виду, помочь нам внедриться в коммунистическую среду, которая угрожает безопасности Соединенных Штатов». «Я и не знал о такой угрозе», — ответил я. «Поверьте мне, мистер Смайт, — сказал агент Свит, — угроза существует, и она очень серьезная. Но при сотрудничестве бывших партийцев, вроде вас, мы можем пробраться в самое сердце партии и нейтрализовать ее лидеров». Скажу тебе честно, Эс, в тот момент я едва не лишился всего. Меня так и подмывало сказать агенту Свиту, что он напоминает мне одного из мальчишек Харди, которые охотятся за плохими коммунистами. Помочь нам внедриться в коммунистическую среду, которая угрожает безопасности Соединенных Штатов. Ты можешь поверить в такую ересь? Как будто в нашей стране существует коммунистическая среда. Я попытался привести логические доводы: «Послушайте, мистер Свит. Тогда, в тридцатые годы, многие вступали в партию просто за компанию. Это было модно, как крутить хулахуп». Росс уцепился за эту реплику: «Ты осмеливаешься приравнивать вредоносную коммунистическую доктрину к такой безобидной вещице, как хулахуп?» «Я лишь хотел сказать, мистер Росс, что в те времена я был наивным мальчишкой, новоиспеченным выпускником Колумбийского университета, и мне импонировал весь этот треп о правах человека, справедливом распределении богатств и тому подобное. Но все-таки главной причиной, побудившей меня вступить в партию, было желание следовать моде. Я ведь тогда работал в федеральном театральном проекте…» «Колыбель подрывной деятельности», — прервал меня Росс. «Мистер Росс, разве когда-нибудь и где-нибудь горстка актеров и режиссеров угрожала стабильности режима?» «О! — обрадовался Росс. — Так ты считаешь правительство Соединенных Штатов режимом?» «Я не то имел в виду…» «Истинный патриот Америки должен знать, что отцы-основатели дали нам самую демократическую систему правления, когда-либо существовавшую на планете». «Я читал «Записки федералиста»[53 - «Записки федералиста» — сборник 5 политических эссе, содержащих политическую программу в защиту принципов Конституции 1787 года. Статьи написаны А. Гамильтоном, Дж. Мэдисоном и Дж. Джеем; подписаны псевдонимом «Публий».], мистер Росс. И понимаю доктрину разделения властей, как ее преподносят Гамильтон, Мэдисон и другие просвещенные мужи… которые, откровенно говоря, пришли бы в ужас, если бы увидели, что гражданина этой страны допрашивают о его верности флагу…» «Это не допрос», — рявкнул Росс, стукнув кулаком по столу. И вновь Френкель успокаивающим жестом тронул его за руку. После чего произнес: «Эрик, я думаю, что агент Свит — как и все присутствующие — лишь пытается выяснить, связан ли ты по-прежнему с партией». «Неркели в том талмуде нет сведений о том, что я вышел из партии десять лет назад?» «Конечно, есть, — сказал Свит. — Но кто подтвердит, что ваш выход из партии не был блефом? Насколько мы понимаем, вы вполне могли остаться ее тайным функционером, маскирующимся под бывшего коммуниста…» «Вы ведь это не всерьез?» — заметил я. «Мистер Смайт, ФБР никогда не шутит. Тем более когда речь идет о национальной безопасности». «Я уже произнес это однажды и повторю снова: я вышел из партии в сорок первом году. С тех пор у меня не было никакой связи с партией. Мне не нравится эта партия, будь она неладна, и сегодня я проклинаю тот день, когда вступил в нее. Послушайте, я всего лишь один из авторов шоу Марти Маннинга. С каких это пор писатель-юморист представляет собой угрозу национальной безопасности?» «Мистер Смайт, — вновь вступил агент Свит, — по нашим сведениям, за последние десять лет вы общались со многими коммунистами…» И тут он принялся перечислять множество имен — в основном писателей, с которыми я, в лучшем случае, пересекался по роду своей профессиональной деятельности. Я попытался объяснить, что, так же как и я, большинство этих ребят принадлежит к поколению тех, кто примкнул к коммунистам в тридцатые. И знаешь, что сказал Свит? «Мой брат из того же поколения, но он не вступил в компартию». Я едва удержался, чтобы не сказать: «Это потому, что твой брат, вероятно, был деревенщиной со Среднего Запада, а не писателем с университетским образованием, с Восточного побережья, которому хватило глупости начитаться Маркса и купиться на его лозунг „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"». Вместо этого я попытался еще раз объяснить, что это была всего лишь ошибка юности, о которой сейчас я глубоко сожалею. И вновь Голден попытался отвести от меня беду. «Эрик, я знаю, что каждый из сидящих за этим столом с удовольствием слушает твое признание в прошлых грехах. Как сказал агент Свит, все мы допускаем ошибки, особенно в молодости. И хотя лично я верю тебе, когда ты говоришь о том, что не контактировал с компартией с сорок первого года, уверен, ты оценишь тот факт, что от тебя ждут подтверждения твоего полного разрыва с этой организацией». Я уже знал, что последует дальше, хотя все еще не терял надежды увильнуть от задания, которое они пытаются мне навязать. «Все очень просто, — продолжал Голден, — агенту Свиту необходимо знать имена тех людей, которые привели тебя в партию, и тех, кто поныне является ее активистом». «И назвав эти имена, — добавил агент Свит, — вы не только продемонстрируете окончательный и бесповоротный разрыв с партией… но и докажете свой патриотизм». «С каких это пор донос на невинных людей считается актом патриотизма?» — спросил я. «Коммунистов нельзя причислить к невинным», — крикнул Росс. «Среди бывших коммунистов таких людей немало». «Ага, — подхватил агент Свит, — значит, вы признаете, что знакомы с коммунистами». «Бывшими коммунистами, такими же, как я». «Эрик, — обратился ко мне Френкель, — если бы ты мог просто назвать агенту Свиту несколько имен…» «И тем самым погубить их?» «Если они ни в чем не виновны, как ты утверждаешь, им нечего бояться». «Пока они, в свою очередь, не откажутся назвать другие имена В этом суть вашей игры, не так ли? Вы запугиваете меня, выбивая показания. Потом, после того как я со страху сдам вам пару своих знакомых, вы пойдете к ним и проделаете то же самое с ними. Назовите имена, и мы оставим вас в покое. Проблема в том, что после того, как вы от меня отстанете, мне придется иметь дело с самим собой. И возможно, мне совсем не понравится тот человек, с которым вы меня оставите наедине». «Ты хочешь сказать, что имен не назовешь?» — спросил Росс. «Я хочу сказать, что, поскольку не знаю никого из нынешних активистов, называть чьи-то имена считаю бесполезным занятием». «Позвольте нам судить об этом, мистер Смайт», — сказал Свит. «А если я откажусь?» «Можешь распрощаться со своей работой, — отрезал Росс. — Не только в Эн-би-си, но и в любой телерадиокомпании, киностудии, рекламном агентстве или колледже по всей стране. Ты будешь безработным до конца своих дней. Я об этом позабочусь». Я выдержал его взгляд. «В этом я не сомневаюсь», — ответил я. Неожиданно в наш философский спор вмешался Берт Шмидт: «Эрик. Послушай меня. Ты один из самых талантливых комедийных авторов современной Америки. Лично я считаю тебя ценнейшим приобретением Эн-би-си; ты главный игрок в нашей индустрии, у тебя впереди блестящее будущее. Проще говоря, мы совсем не хотим тебя терять. Я понимаю, все это в высшей степени неприятно, но всем нашим сотрудникам приходится отвечать на подобные вопросы. Так что, даже если ты откажешься назвать имена, это сделает кто-то другой. И в отличие от тебя, им удастся остаться в профессии. Подумай над моими словами: не осложняй себе жизнь. Скажи агенту Свиту все, что ему необходимо знать, и забудь об этом. В любом случае, никто никогда не узнает, что ты назвал эти имена… разве не так, агент Свит?» «Совершенно верно. Ваше подписанное признание получит гриф „Секретно" и будет доступно только узкому кругу офицеров ФБР и Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности». «Выходит, и я никогда не узнаю, кто именно сдал меня федералам?» «Никто вас не сдавал, мистер Смайт, — сказал агент Свит. — Просто люди исполнили свой гражданский долг. Собственно, чего мы добиваемся и от вас». «У меня контракт с компанией. Вы не можете вот так запросто уволить меня». Голден и Френкель погрузились в изучение условий моего контракта. Френкель заговорил первым. «Согласно пункту 21а ты можешь быть уволен из Эн-би-си по причине аморального поведения». «Ну, это уже полный бред». «Это будет решать суд, — сказал Френкель. — Ты можешь затеять процесс против нас, что обойдется тебе весьма недешево, и ты это знаешь. Конечно, я не хочу угрожать тебе, но ты же понимаешь, что наши финансовые возможности куда серьезнее, чем твои, Эрик Процесс затянется на годы, и все это время ты будешь сидеть без работы… и, как предупредил мистер Росс, глухо». Я не мог поверить своим ушам. Было такое впечатление, что в Рокфеллеровский центр явился Кафка. Я решил притормозить. И сказал: «Мне необходимо подумать». «Конечно, — обрадовался агент Свит. — Мы с удовольствием дадим вам семьдесят два часа на размышление. И учтите: если вы откажетесь сотрудничать, не только у Эн-би-си возникнут основания для вашего увольнения, но и ФБР будет вынуждено передать ваше дело в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Несомненно, в этом случае вам придется давать показания перед Комиссией. Откажетесь отвечать на их вопросы под присягой — вас будут судить, и не исключен тюремный срок». «Надо же, какое светлое будущее вы мне уготовили». «Совсем не обязательно, что оно будет таким, — ответил агеня Свит, — все зависит от вашей готовности к сотрудничеству». И тут он достал козырную карту. Раскрыв папку, Свит извлек фотографию Ронни и поднял ее на уровень моих глаз. Я почувствовал, что у меня внутри все сжалось. Мне пришлось убрать руки под стол, чтобы никто не видел, как они трясутся. «Вам знаком этот человек?» — спросил меня Свит. «Да, я его знаю». Мой голос дрогнул. «Откуда вы его знаете?» «Он мой друг». Свит подался вперед: «Насколько близкий друг?» Ты бы видела испепеляющий взгляд этого говнюка — в нем как будто сошлись Содом и Гоморра. Я с надеждой посмотрел на Берта Шмидта, но в его глазах сквозило отчаяние, он как будто говорил мне: здесь я тебе не помощник. Свиту не понравилось мое молчание. «Пожалуйста, ответьте на вопрос, мистер Смайт. Дружба какого характера связывает вас с этим мужчиной?» Взгляды всех присутствующих устремились на меня. Росс усмехался. Я поймал себя на том, что мне трудно говорить. «Мы просто друзья», — наконец произнес я. Свит тяжело вздохнул. Потом достал маленькую папку из моего досье, открыл ее и начал зачитывать: «Рональд Гарсиа. Родился в Бронксе, Нью-Йорк. Возраст: тридцать один год. Профессия: музыкант. Не судим, к уголовной ответственности не привлекался. Адрес проживания: сюит 508, Хемп-шир-Хаус, 15 °Cентрал-Парк-Саут, Нью-Йорк. Какое совпадение: это ведь ваш адрес, мистер Смайт». «Да, это мой адрес». «Выходит, мистер Гарсиа фактически проживает с вами». «Как я уже сказал, мы друзья. Мы знакомы по шоу-бизнесу. Роналду негде было жить. С деньгами у него туго, поэтому я предложил ему временно пожить у меня». «И где же он спит в вашей квартире?» «На диване. Знаете, такой раскладной…» Свит снова уткнулся в папку: «По показаниям двух горничных из Хемпшир-Хаус, которых мы опросили, ваш диван никогда не использовался в качестве спального места. Они также подтвердили, что видели личные вещи мистера Гарсиа на тумбочке возле вашей кровати, его туалетные принадлежности в ванной комнате. Более того… ээ… состояние постельного белья на вашей кровати однозначно указывало на то, что… ээ… двое определенно делили одну постель и занимались…» Френкель прервал его. «Думаю, достаточно для наших ушей, агент Свит. Я уверен, что мистер Смайт понял вашу точку зрения». Я закрыл лицо руками. Мне стало не по себе. Эти ублюдки загнали меня в угол. И упивались этим. Чья-то рука легла на мое плечо. Я расслышал голос Берта Шмидта: «Хватит, Эрик… пошли, выпьем по чашке кофе». Он помог мне встать из-за стола. Я был потрясен. Было невыносимо смотреть на лица этих подонков. Но когда мы выходили из комнаты, вслед прозвучал голос агента Свита: «Семьдесят два часа, мистер Смайт. Не дольше. И я искренне надеюсь, что вы поступите правильно». Мы со Шмидтом спустились на лифте в вестибюль. Он вызвал такси и попросил водителя отвезти нас в закусочную «Карнеги» на углу 56-й улицы и Седьмого авеню. «Я не так уж голоден, Берт», — сказал я. «Я просто хочу убраться подальше от этого проклятого здания». В закусочной мы выбрали дальний столик за перегородкой. Когда официантка принесла нам кофе, Шмидт заговорил тихим заговорщическим голосом. «Мне очень жаль, — сказал он. — Ты не представляешь, как мне жаль». «Что ты им рассказал?» «Меня не допрашивали». «Не юли. Я даже не сомневаюсь в том, что они задавали тебе вопросы. Я ведь слышал, как ты хвастался своим знакомством с Одетсом и Гарольдом Клерманом, когда служил в Театральной гильдии… настоящем рассаднике политического экстремизма… если такой вообще существовал». «В отличие от тебя, я не был членом этой чертовой партии…» «Но все равно ты знал многих ее активистов. И готов спорить, что, когда тебя начали прессовать, наверняка выдал этим говнюкам хотя бы парочку имен, разве не так?» «У меня и в мыслях не было…» «Брехня, Берт. На твоей шее две бывшие супруги и трое детей, которые учатся в частной школе. И ты вечно ноешь, что тебе не хватает денег, чтобы оплачивать своих телок из стриптиза…» «Что ты разорался?..» «Меня уничтожают, а ты хочешь, чтобы я шептал, черт возьми?» «Ладно, ладно, — тихо сказал Берт. — Все это ужасно. Дерьмо полное. Тут я с тобой полностью согласен. Но, Эрик, у меня нет никакого влияния на этих идиотов. И ни у кого нет. Они играют по своим правилам…» «Неконституционным правилам». «Возможно… но все слишком запуганы, чтобы открыто заявить об этом». «Берт, ты должен сказать мне честно: ты сдал меня?» «Клянусь жизнью моих детей: нет, это не я». «Но ты ведь стал сотрудничать с ними, разве нет?» «Эрик, прошу тебя…» «Отвечай». Он зажал глаза ладонями. Когда он убрал руки, я увидел, что его глаза влажные от слез. «Да, — тихо произнес он. — Я назвал им некоторые имена». «Некоторые?» «Два или три… может, четыре. Но, честно тебе скажу, Эрик, имена, которые я назвал… это люди, которых все равно будут допрашивать. Я имею в виду, что я рассказал им то, что они и без меня уже знали». Он смотрел на меня, умоляя о понимании, о прощении. Я не знал, что ему ответить. От него это не ускользнуло. «Не мучай меня своим презрительным молчанием, — вдруг разозлился он. — У меня не было выбора. У меня столько ртов, которые нужно кормить, столько обязательств. Если бы я отказался сотрудничать…» «Я знаю: ты потерял бы все. Теперь те ребята, которых ты сдал, потеряют все, если откажутся сотрудничать. Кажется, это называется, свалить с больной головы на здоровую». «Что ж, валяй, — прошипел он. — Играй в святошу. Получай „Оскара" за добродетель и благородство». «Меня все равно уволят — теперь, когда они знают мой маленький грязный секрет». «Если ты станешь сотрудничать с федералами, компания тебя не уволит». «Откуда тебе знать?» «Я знаю. Френкель и Голден заверили меня в том, что, пока ты будешь помогать агенту Свиту, они закроют глаза на… мм… твои личные дела». «У тебя это заверение есть в письменном виде?» «Ты в своем уме? Они и не собираются ничего подписывать, ведь у них на руках все карты. Но я точно знаю, что, если ты поможешь им в этой ситуации, они тебя не уволят. Как я уже говорил, никто не хочет терять тебя. Ты слишком ценное приобретение для компании. И что касается меня лично, то я надеюсь, ты по-прежнему будешь-считать меня своим другом». И вот тогда я встал из-за стола и вышел из закусочной. Во сколько же это было? Да, в пять вечера, вчера. С тех пор я и брожу по городу. Я потянулась к бутылке «Хайрам Уокер» и плеснула ему в кофе еще немного бурбона. Ты так и не был дома? Нет. Просто шатался по округе. Наконец зашел в круглосуточный кинотеатр на 42-й улице. Пытался забыться. А где Ронни? Он уехал на пару дней в Атлантик-Сити — с группой, котори аккомпанирует Розмари Клуни. Я собирался позвонить ему в отель. но потом решил, что пока не стоит его расстраивать. Еще будет время. В любом случае мне невыносимо возвращаться домой… зная, что эти чертовы федералы дошли до того, что расспрашивали у горничных про… Он поднял кофейную чашку и чокнулся с бутылкой. Неужели я такая важная персона, Эс? Неужели я представляю такую угрозу национальной безопасности, что они были вынуждены выяснять у горничных, кто спит в моей постели? Я не могу в это поверить. А придется поверить, Эс. Потому что эти ублюдки настроены очень серьезно. Тут одно из двух: либо ты сотрудничаешь с ними, либо совершаешь профессиональное самоубийство. Тебе необходим адвокат. Зачем? Что может сказать какой-то дорогущий адвокат, чего я сам не знаю? В любом случае, даже если он сотворит чудо и избавит меня от федералов, компанию все равно заставят уволить меня за аморалку. И как только дело получит огласку, на моей карьере можно будет поставить жирный крест. Со мной будет покончено. Ты должен найти того, кто тебя сдал. И что мне это даст? Возможно, тебе удастся воздействовать на их совесть, заставить отказаться от показаний… Совесть. Ты, конечно, умная девушка, Эс… но сейчас ты мне напоминаешь Полианну. В этой игре нет таких понятий, Эс. Каждый сам за себя — это как раз то, на чем играют Джо Маккарти со своими дружками: на страхе каждого взрослого потерять все, что заработано таким трудом. Берт Шмидт прав: когда приходится делать выбор между собственной жизнью и друзьями, скорее всего, ты пожертвуешь друзьями. Значит, ты собираешься сотрудничать? Только не смотри на меня так, — вдруг обозлился он. Никак я на тебя не смотрю, Эрик. Я просто спрашиваю… Не знаю. У меня в запасе… сколько?… Два с половиной дня на принятие решения. И на банковском счете пусто. Что значит пусто? Ты же в прошлом году заработал более шестидесяти тысяч… Да, и столько же потратил. Как тебе это удалось, черт возьми? Очень легко. Так легко, что сейчас у меня образовалось нечто под названием «долг». Долг? И какой же? Не знаю. Семь… может, восемь тысяч… О боже… Вот именно: о боже. Так что сама видишь, в чем моя проблема. Если я откажусь сотрудничать, получу клеймо коммуниста и извращенца, а Эн-би-си перекроет денежный поток. И я со всех сторон банкрот. Что же ты намерен делать? Понятия не имею. А что бы ты сделала? Честно? Да, честно. Честно… — задумалась я и ответила: — Не знаю. 7 Следующие два дня были сущим кошмаром. Я настояла на том, чтобы Эрик встретился с адвокатом. Естественно, он обратился к Джоэлу Эбертсу. Дождавшись девяти часов утра, я позвонила в офис Эбертса. Он сам снял трубку и попросил нас немедленно приехать. Закаленный в профсоюзных боях, мистер Эбертс с пониманием и сочувствием отнесся к дилемме Эрика. Но, просмотрев его контракт с Эн-би-си и услышав о том, что ФБР располагает компроматом на Ронни, сказал, что не может предложить ничего, кроме моральной поддержки. Конечно, мы могли бы оспорить это в суде. Но, как и сказал тебе юрист из Эн-би-си, они вполне могут позволить себе затянуть процесс на годы. А тем временем ты будешь жить с красным клеймом. И хотя лично мне все равно, кто с кем спит, боюсь, они могут впаять тебе еще и обвинение в аморалке. Хуже того, если ты открыто выступишь против них, они непременно сольют информацию какому-нибудь подонку вроде Винчелла. Не успеешь опомниться, как вся грязь выплеснется в его колонке. И тогда тебе не отмыться. И что же мне делать? — спросил Эрик. Друг мой, это решать только тебе. И я даже не попытаюсь влиять на твой выбор. Так или иначе — ты проиграешь. На самом деле вопрос стоит так: что тебе меньше всего хочется потерять? Эрик заерзал на стуле: Я просто не могу стучать на людей, которые виноваты лишь в том, что увлеклись тем же бредовым идеализмом, что и я когда-то. Господи, да даже если бы речь шла о Розенбергах, я бы все равно не смог сдать их. Наверное, во мне все-таки недостаточно патриотизма. Патриотизмом здесь и не пахнет, — сказал Джоэл Эбертс. — Джо Маккарти и этот клоун Никсон, наверное, самые большие патриоты за всю историю человечества. И оба сволочи. Нет, тебе предстоит ответить на вопрос куда более сложный: можешь ли ты погубить себя ради спасения других… даже зная, что в конце концов их все равно достанут? Конечно, мне легко сидеть здесь и рассуждать о том, как бы я мог поступить. Но я не в твоей ситуации. Уверен, что у Гувера и его прихвостней имеется досье и на меня, но им не зацепить меня политикой. По крайней мере, сейчас. Они не могут разрушить мою жизнь. А твою — запросто. Я видела, как Эрик сцепил руки. И, сам того не замечая, раскачивается взад-вперед на стуле. Взгляд его казался пустым, затравленным. Ему необходимо было поспать — хотя бы пару часов. Мне так хотелось ему помочь. Но я не знала как. Я могу дать тебе только один совет, — сказал Джоэл Эбертс. — И будь я на твоем месте, сделал бы вот что: уехал из страны. Эрик задумался. Но куда мне податься? — спросил он. На этой планете полно прекрасных мест, на Америке свет клином не сошелся. Я имею в виду: куда мне ехать, чтобы зарабатывать на жизнь? Как насчет Лондона? — предложила я. — В Лондоне ведь есть телевидение, верно? Да… но у них другое чувство юмора. Они же англичане, бы их побрал. Я уверена, ты найдешь там свою нишу. И если не Лондон, есть еще Париж и Рим… О да, я — и сочиняю юморески для французов. Какая смелая мысль… Мне на помощь пришел Джоэл Эбертс: Твоя сестра права. Талантливый парень, как ты, везде найдет работу. Но сейчас это не главное. Твоя первостепенная задача — вырваться из страны в течение сорока восьми часов. А федералы не сядут мне на хвост? Скорее всего, нет. До сих пор практика показывала, что, запугиваниями выгнав человека из страны, они оставляют его в покое… если, конечно, он не надумает вернуться. Ты хочешь сказать, что я никогда не смогу вернуться в Штаты? Попомни мое слово: через пару лет вся эта охота на ведьм будет полностью дискредитирована. Пару лет, — печально произнес Эрик. — Бред какой-то, даже представить не могу, чтобы американец был вынужден бежать в ссылку. Что я могу сказать? Такие времена. Эрик потянулся ко мне и взял мою руку. Крепко сжал ее: Я не хочу уезжать. Мне нравится здесь. Здесь все мне знакомо. И все родное. Я с трудом сглотнула и сказала: Другие варианты закончатся катастрофой. А так ты, по крайней мере, сохранишь свою честь. Молчание. Эрик продолжал беспокойно ерзать на стуле, ему было мучительно трудно принять решение. Даже если бы я решил уехать, возникает проблема. У меня нет паспорта. Это как раз не проблема, — успокоил Джоэл Эбертс. Он подсказал, что надо делать. Я настояла на том, чтобы мы немедленно последовали его совету — поскольку, как предупредил Эбертс, долгих раздумий Эрик себе позволить не мог. Через сорок восемь часов они ждут от тебя список имен, — сказал Эбертс. — Если ты его не предоставишь, тебе конец. Попадешь под каток. Работы тебя лишат. Вызовут повесткой в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. И Государственный департамент автоматически заблокирует любой твой запрос на выдачу паспорта до тех пор, пока ты не дашь показания. Так было с Полом Робсоном Не сомневайся, что и с тобой они проделают тоже самое. Перед нами встала задача выправить Эрику паспорт в течение ближайших суток. Как сказал Эбертс, обычно процедура рассмотрения заявления растягивается на две недели… если только не приобрести горящий тур. Поэтому, покинув офис Эбертса, мы отправились на такси в центр, в отделение турагентства «Томас Кук» на углу Пятой авеню и 43-й улицы. После недолгих поисков агент нашел одно место на теплоходе «Роттердам», отплывающем в голландский порт Хук-Ван-Холланд следующим вечером. Мы купили билет и помчались в паспортный стол на 51-й улице. Клерк изучил билет Эрика в Европу и сказал, что, если мы хотим получить паспорт до пяти вечера завтрашнего дня (всего за два часа до отплытия «Роттердама»), до конца сегодняшнего рабочего дня необходимо принести надлежащие фотографии, копию свидетельства о рождении и ряд нотариальных документов. Это была та еще гонка — но Эрику удалось собрать все документы к положенному сроку. Клерк заверил, что паспорт будет готов к концу завтрашнего дня, так что у Эрика оставался один час, чтобы через весь город добраться в порт к шести вечера (на корабле он должен был появиться за час до отхода судна). Времени было в обрез, но он надеялся успеть. Когда мы закончили все дела в паспортном столе, Эрик предложил заехать к нему на квартиру в Хемпшир-Хаус. Там я провела ревизию его огромной гардеробной и помогла отобрать необходимый минимум вещей, которые уместились бы в один большой чемодан. Зачехлив свой «ремингтон», он вдруг опустился в рабочее кресло. Не заставляй меня садиться на этот корабль, — сказал он. Я пыталась сохранять хладнокровие: Эрик, у тебя нет выбора. Я не хочу покидать тебя. Не хочу покидать Ронни. Я должен увидеться с ним сегодня вечером. Тогда позвони ему. Узнай, не может ли он вернуться пораньше. Он снова всхлипнул: Нет. Я не выдержу прощания. Этой сцены в порту. Всего этого душераздирающего действа. Да, — тихо сказала я. — Этого я тебе не пожелаю. Я напишу ему письмо, а ты передашь, когда он вернется. Он поймет. Я уверена, что поймет. Все это такой абсурд. Согласна. Абсурд. Я ведь всего лишь юморист. Какого черта они относятся ко мне, как к Троцкому? Потому что они негодяи. И потому что им дали карт-бланш вести себя так нагло. Ведь все шло так хорошо. Все и будет хорошо. Мне нравится то, чем я занимаюсь, Эс. Я нашел свое дело. Оно не только приносит мне кучу денег, но и доставляет огромное удовольствие. Мне работается весело и легко. Наверное, так не должно быть. Самое обидное — что приходится все бросить, зная, что впервые в жизни все складывается так, как я хотел. Работа. Деньги. Успех. Ронни… Он мягко высвободился из моих объятий и подошел к окну. На Манхэттен опустилась ночь. Далеко внизу простирался черный массив Центрального парка, в обрамлении соблазнительного сияния освещенных окон домов вдоль Пятой авеню и Сентрал-Парк-Вест. Что всегда поражало меня в этом пейзаже, так это то, насколько точно он отражал атмосферу надменного равнодушия, присущего этому городу. Он как будто бросал вызов: попробуй покорить меня. Но даже если тебе это удавалось — и ты, как Эрик, мог похвастаться успехом и славой — нельзя было сказать, что ты оставил свой след на этой земле. Столько сил, столько амбиций — но проходит миг триумфа, и ты уже забыт. Потому что на Манхэттене обязательно кто-то дышит тебе в затылок, сражаясь за свой момент славы. Сегодня Эрик был лучшим автором телевизионной комедии. Когда завтра вечером «Роттердам» отдаст швартовы, пройдет слух, что он сбежал за океан, чтобы не выдавать друзей. Кто-то поаплодирует ему, кто-то осудит. Но пройдет неделя, и он останется на задворках памяти своих коллег. Потому что так устроен мир. Его исчезновение будет подобно смерти. Только те, кто любил его, будут скорбеть по его отсутствию. Для всех остальных потрясение от его бегства на какое-то время отвлечет внимание от постоянного прессинга работы. Первые дни люди будут перешептываться, рассуждая о коварной природе успеха, об этических плюсах и минусах выбора, сделанного Эриком. Потом об этом забудут. Потому что начнется новая трудовая неделя, и нужно будет писать сценарии шоу. Все, как всегда. Хотя я и не спрашивала, но чувствовала, что Эрик думает же, о чем думала я, поскольку мы оба смотрели на этот размытый силуэт города. И потому что он обнял меня за плечи и сказал: Люди тратят целую жизнь в погоне за тем, чего я уже достиг. Перестань говорить об этом в прошедшем времени. Но ведь все кончено, Эс. Все кончено. Мы заказали обед в номер. Выпили две бутылки шампанского. В ту ночь я спала на его диване, сожалея о том, что Джека нет в городе. На следующее утро Эрик первым делом набросал список своих долгов. Он задолжал тысяч пять долларов таким заведениям, как «Данхилл», «Брукс Бразерс», «21» и «Эль Марокко», не считая прочих поставщиков услуг класса «люкс». На его банковском счете оставалось менее тысячи. Как тебе удалось влезть в такие долги? — спросила я. Ты же знаешь, я всегда плачу за всю компанию. И к тому же во мне обнаружилась марксистская тяга к роскоши. Это опасная черта. Особенно в сочетании с неумеренной щедростью. Что я могу сказать… кроме того, что, в отличие от тебя, я никогда не знал радости экономии. Как бы то было, в моем бегстве за океан есть хотя бы одно преимущество — там меня не достанут налоговики. Только не говори мне, что у тебя еще и проблемы с налогами. На самом деле это не то чтобы проблема. Просто так получилось, что я не подаю налоговую декларацию вот уже… не знаю… года три, наверное. Но ты ведь платил какие-то налоги? Ну, если я не удосужился заполнить налоговую декларацию, с чего бы я вдруг стал отправлять им какие-то деньги? Значит, ты им должен… До фига. Думаю, процентов тридцать от всего, что я заработал в Эн-би-си. Что, наверное, составляет внушительную сумму. И при этом ты ничего не отложил. Ради всего святого, Эс! Когда я проявлял благоразумие? Я уставилась на список его долгов, которые, разумеется, собираюсь заплатить сама, как только Эрик окажется по ту сторону Атлантики. Помимо средств, доставшихся мне после развода, я постоянно откладывала деньги, которые зарабатывала в «Субботе/Воскресенье», да и выплаченные издательством «Харпер энд Бразерс» пять тысяч тоже пополнили мой счет. Так что я вполне могла себе позволить восстановить доброе имя брата в глазах его многочисленных кредиторов. С налогами было сложнее. Возможно, я могла бы продать часть акций или получить закладную на квартиру. Но сейчас мне хотелось только одного: как можно скорее посадить Эрика на корабль. Опасаясь, что он может дать слабину и исчезнуть в самими неподходящий момент, я взяла с него обещание не покидать квартиру до половины пятого… когда мы должны были ехать в паспортный стол. Но это, возможно, мой последний в жизни день на Манхэтте-|яе. Позволь хотя бы пригласить тебя на ланч в «21». Я хочу, чтобы ты залег на дно, Эрик. На всякий случай… Что? Ты хочешь сказать, что Гувер и его приятель решили пасти меня весь день? Давай не будем испытывать судьбу. Но ничего уже не изменишь. Ничего. Моя идея не вызвала у него восторга — но в конце концов он согласился остаться дома, пока я займусь делами. Я попросила его выписать мне чек на оставшуюся на его банковском счете тысячу ллларов. Потом отправилась в отделение «Мэньюфекчераз Ганновер», обналичила чек и купила дорожные чеки на ту же сумму. Я забежала в офис Джоэла Эбертса и забрала доверенность. Потом помчалась в салон «Тиффани» и купила Эрику серебряную авторучку, на которой выгравировала: Э. от Эс. Навсегда. К трем я вернулась на квартиру Эрика. Он подписал доверенность на мое имя, по которой я могла заниматься всеми его финансовыми вопросами. Мы договорились, что с завтрашнего дня я начну подыскивать помещение, где можно было бы оставить на хранение его одежду, бумаги, личные вещи, до его возвращения домой. Он вручил мне толстый конверт, адресованный Ронни. Я обещала передать его, как только Ронни вернется в город. Когда Эрик зашел в ванную, мне удалось незаметно подложить подарок от «Тиффани» в его чемодан. В половине пятого я сказала: «Пора». И снова он подошел к окну, прижался головой к стеклу, устремил взгляд на город: У меня больше никогда не будет такого вида из окна. Уверена, в Лондоне тоже есть свои прелести. Но у них такие низкие дома! Он обернулся ко мне. Его лицо было мокрым от слез. Я закусила губу. Не сейчас, — сказала я. — Не заставляй меня плакать раньше времени. Он вытер слезы рукавом. Глубоко вздохнул. Ладно, — сказал он. — Пошли. Мы быстро вышли из квартиры. Привратник вызвал нам такси. Мы влились в пробку на Пятой авеню и успели в паспортный стол за две минуты до закрытия. Эрик оказался последним посетителем. Когда он подошел к окошку, клерк, который вчера принимал у нас документы, попросил его присесть на минутку. Что-то не так? Клерк избегал встречаться с нами взглядом. Вместо этого он поднял телефонную трубку, набрал какой-то номер и быстро заговорил. Положив трубку, он сказал: Сейчас к вам подойдут. Что, какие-то проблемы? — спросил Эрик. Пожалуйста, присядьте. Он указал на скамейку у стены. Мы сели. Я с тревогой посмотрела на настенные часы. В «час пик» Эрику удастся добраться до причала в лучшем случае минут за сорок. Время поджимало. Как ты думаешь, в чем дело? — спросила я. Надеюсь, ничего страшного, обычная бюрократическая вокита. Вдруг открылась боковая дверь. Оттуда вышли двое мужчин в темных костюмах. Когда Эрик увидел их, его лицо приобрело землистый оттенок. О черт, — прошептал он. Добрый день, мистер Смайт, — произнес один из них. — Надеюсь, это не слишком неприятный для вас сюрприз. Эрик промолчал. Разве вы не представите меня? — спросил джентльмен. И протянул руку для пожатия. — Агент Брэд Свит из Федерального бюро расследований. А вы, должно быть, Сара Смайт. Откуда вы знаете? — спросила я. Привратник «Хемпшир-Хауса» знаком с вами. И он же сообщил нам, что со вчерашнего вечера вы вместе с братом находитесь в его квартире. Но прежде, разумеется, посетили адвокатскую контору некоего… — Он отвел руку в сторону. Его помощник гут же вложил в нее папку с документами. Агент раскрыл папку. И громко зачитал: — Адвокатскую контору некоего Джоэла Эберса на Салливан-стрит. У него безупречная репутация бунтаря, у этого вашего адвоката, не говоря уже об имеющемся на него досье толщиной в телефонный справочник Манхэттена. Потом, после посовещания у адвоката, вы отправились в агентство «Томас Кук», по адресу 511, Пятое авеню, и купили билет на теплоход «Роттердам», отплывающий сегодня вечером. Оттуда вы конечно же пришли сюда, в паспортный стол, надеясь воспользоваться уловкой горящего тура, столь популярной среди тех, кто пытается спешно покинуть Соединенные Штаты. — Он захлопнул папку. — Но, боюсь, вы не покинете страну сегодня вечером, поскольку Государственный департамент задержал ваш паспорт до окончания расследования вашей политической благонадежности, проводного ФБР. Это неслыханно, — расслышала я собственный голос. Вы ошибаетесь, — мягко произнес агент Свит. — Все абсолютно законно. В конце концов, почему Государственный департамент должен выдавать паспорт тому, чье присутствие за океаном иожет навредить американским интересам… О, ради всего святого, — сказала я, — чем же он навредил своей стране? Эрик молчал. Он сидел, уставившись в пол из искусственного мрамора. Если он завтра согласится сотрудничать с нами, его паспорт будет выдан в течение двадцати четырех часов. Если, конечно, у него не пропадет желание покидать страну. Итак, завтра, в пять пополудни в Эн-би-си, мистер Смайт. Буду ждать вас. Коротко кивнув в мою сторону, агент Свит и его помощник ушли. Мы с Эриком остались сидеть на скамейке, не в силах двинуться с места. Мне конец, — сказал он. В ту ночь я опять осталась у него. Я пыталась вовлечь его в беседу, выработать стратегию для завтрашней встречи. Не о чем больше говорить, — сказал Эрик. Но что ты собираешься делать? Я собираюсь лечь в постель, накрыться с головой одеялом и спрятаться. Я не могла помешать ему в этом. Да мне и не хотелось — по крайней мере, так я хотя бы знала, где он находится. Он был и измучен, так удручен, что заснул сразу, едва коснулся подушки. Я попыталась последовать его примеру — но почти всю ночь валялась, разглядывая потолок, одолеваемая яростью и в то же время сознанием собственной беспомощности перед наглой травлей моего брата агентами ФБР. Мысль лихорадочно работала, я все пыталась найти какой-то выход из создавшейся ситуации. Но на ничего не приходило. Эрику предстояло либо назвать имена, всю жизнь страдать от последствий своего благородного упр ства. Мне хотелось верить, что я — окажись я на его месте — сыграла бы роль Жанны д'Арк и отказалась от сотрудничества. Но каждый из нас мыслит себя героем, сидя в уютном кресле. А оказавшись лицом к лицу с суровой дилеммой, зачастую ведет себя совсем по-другому. Никогда не знаешь, из какого теста ты вылеплен, пока не встанешь на краю пропасти и не заглянешь в ее бесконечную пустоту. Часа в три ночи сон все-таки сморил меня. Когда я резко проснулась, солнце уже светило вовсю. Я взглянула на часы. Одиннадцать двадцать. Черт. Черт. Черт. Я громко позвала Эрика. Никакого ответа. Я встала с дивана и прошла в его спальню. Его там не было. Ею не было ни в ванной, ни на кухне. В панике я принялась обшаривать квартиру в поисках записки для меня, в которой он объяснил бы, что просто пошел прогуляться. Ничего. Я схватила трубку домофона и позвонила привратнику. Да… мистер Смайт вышел из дома около семи утра. Смешно получилось… Что смешно? Перед тем как спуститься, он позвонил мне и спросил, не хочу ли я заработать десять баксов. Конечно, сказал я. «Тогда вот что: я спущусь на лифте в подвал, а ты за десять баксов откроешь для меня служебный выход и выпустишь. И если с утра кто-нибудь придет и будет расспрашивать обо мне, скажешь, что я не выходил из квартиры». Не проблема, сказал я ему. То есть, конечно, я могу прикрыть за десять-то баксов. И кто-нибудь приходил? Нет, но, когда я заступил на вахту в шесть утра, те двое парней так и сидели в машине, что припаркована через дорогу. Значит, они не видели, как Эрик выходил? Как же они могли увидеть, если он вышел со двора. Он не говорил вам, куда направляется? Нет, но он был с чемоданом… Теперь я не на шутку встревожилась: Он был… с чем…? С большим чемоданом. Как будто куда-то уезжает. Я лихорадочно соображала. Как насчет того, чтобы заработать еще десять баксов? — спроса я. Я быстро оделась, спустилась на лифте в подвал. Передала привратнику десять долларов. Он открыл дверь служебного выхода Если эти ребята будут расспрашивать об Эрике или обо мне… Вы все еще спите наверху, так? Служебный выход вывел меня в узкий проулок и далее на 56-ю улицу. Там я поймала такси и поехала в офис Джоэла Эбертса, Потому что, честно говоря, не знала, куда еще податься. Как всегда, он радушно встретил меня — и пришел в ужас, когда я рассказала ему о том, что произошло вчера в паспортном столе. Я же говорю, — сказал он, — мы превращаемся в полицейское государство — и все это под прикрытием спасения от «красной угрозы». Но еще больше взволновала его новость о том, что Эрика в последний раз видели покидающим Хемпшир-Хаус через черный ход с чемоданом в руке. Можно сбежать, но нельзя скрыться от этих ублюдков. Если он сегодня не явится в Эн-би-си, его тут же вызовут повесткой в суд. Уж федералы позаботятся о том, чтобы навесить на него какое-нибудь преступление, чтобы получить ордер на его арест. Ему, конечно, придется держать ответ, хочет он этого или нет. Я согласна, но, поскольку не знаю, где его искать, не могу передать ему этот совет. Как известно, в Канаду паспорт не нужен, — сказал Эбертс. Он тотчас позвонил на Пенсильванский вокзал, попросил соединить его со службой бронирования билетов. Да, подтвердили ему, поезд ушел в десять утра, но среди пассажиров не было никого по имени Эрик Смайт. Когда он попросил проверить, не регистрировался ли он на любой другой поезд, ему ответили, что у них нет никого по имени Эрик Смайт. Когда он поросил проверить, не регистрировался ли он на любой другой поезд, ему ответили, что у них нет ни времени, ни рабочих рук искать одного пассажира по всем поездам. Знаешь, что сказал мне этот придурок? — усмехнулся Эбертс, повесив трубку. — Если вам так важно найти этого парня, обрата тесь к федералам. Впервые за два дня я расхохоталась. Внезапно меня осенило, и я попросила разрешения воспользоваться телефоном. Сначала я позвонила в клуб «Рейнбоу Рум» и выяснила у администратора, что музыканты их группы остановились в отеле «Шорхэм» в Атлантик-Сити. Я узнала телефон отеля, и мне повезло: Ронни — как и положено музыканту — в двенадцать трид дать пополудни все еще спал в своем номере. Но он быстро проснулся, после того как я рассказала ему о событиях последних двух дней И ты не предполагаешь, куда он мог деться? тревогой в голосе произнес он. Я надеялась, что он поехал повидаться с тобой. Но если так, он бы уже был на месте. Послушай, я останусь в номере на весь день. Если к четырем часам его не будет, я попробую договориться с ребятами, что пропущу сегодняшний концерт, и вернусь на Манхэттен. Буду молиться о том, чтобы он не наделал глупостей. Я хочу сказать, что если он потеряет работу, то и бог с ней. Главное, чтобы с ним самим ничего не случилось. И с тобой тоже, конечно. Я уверена, он просто запаниковал, — сказала я, пытаясь у6едить себя в том, что так оно и есть. — Думаю, он все-таки выплывет на поверхность в течение пары часов. Поэтому я сейчас же возвращаюсь к нему на квартиру. Ты можешь звонить мне туда. К часу дня я была в Хемпшир-Хаусе. Я воспользовалась черным ходом и поднялась на лифте в квартиру. Никаких признаков его возращения я не обнаружила, и с коммутатора тоже не было сообщений о телефонных звонках. Я воспользовалась домофоном и связалась с Шоном, привратником. Сожалею, мисс Смайт. Но ваш брат до сих пор не появился — а вот те двое парней все еще сидят в машине. Весь день я висела на телефоне, обзванивала бары рестораны, клубы, куда любил захаживать Эрик. Я позвонила агенту «Томаса Кука», который бронировал нам билет в Европу, — на удачу: вдруг Эрик попросил отправить его куда-нибудь в пределах Штатов? И каждый час связывалась с Ронни. Позвонила я и суперинтенданту моего дома — не слоняется ли там мой брат? Я знала что все мои усилия тщетны — но мне необходимо было занять себя чем-то. В четыре пополудни позвонил Ронни: ему удалось найти парня, который согласился подменить его на сегодняшний вечер, так что он ближайшим поездом выезжает на Манхэттен. Он появился в квартире примерно в половине седьмого вечера. В это время я, уже просто шагала из угла в угол, недоумевая, почему в пять часов не позвонил агент Свит узнать, где Эрик. В конце концов, на пять ему была назначена встреча в Эн-би-си. И вот теперь он превратился в беглеца, скрывающегося от властей. Хотя мне и не хотелось открывать Ронни свои страхи, но в голове настойчиво билась единственная мысль: я могу больше никогда не увидеть своего брата. В восемь мы позвонили в закусочную «Карнеги» и попросили доставить сэндвичи и пиво. Мы расположились в гостиной и продолжали ждать. Вечер пролетел быстро. Ронни был великолепным рассказчиком — из него так и сыпались истории о том, как он рос в Пуэрто-Рико, как начинал свою карьеру музыканта. Он рассказывал про ночные пьянки с Чарли Паркером, про то, как выживал в «Арти Шоу», и почему Бенни Гудмен самый дешевый джазовым дирижер за всю историю. Он все время заставлял меня смеяться И помогал забыть о страхе, который снедал нас обоих. Однако ближе к полуночи он все-таки поделился со мной своими тревогами. Если твой тупой психованный братец действительно наломал дров, я никогда ему этого не прощу. Считай, что нас таких двое. Если я потеряю его, я… Он даже вздрогнул. Я потянулась к нему и взяла его за руку: Он вернется, Ронни. Я в этом уверена. Но и в два часа ночи от него по-прежнему не было вестей. Ронни ушел в спальню, а я снова вернулась на диван. Я была настолько измотана, что заснула мгновенно. Проснулась я от запаха дыма. Резко открыла глаза. Было раннее утро. Сквозь шторы сочился рассвет. Сонная, я покосилась на часы. Шесть девятнадцать. И тут услышав голос: Доброе утро. Это был Эрик. Он сидел в кресле возле дивана и глубоко затягивался сигаретой. Его чемодан стоял рядом. Я вскочила с постели. Обняла его. Слава богу… — прошептала я. Эрик вымученно улыбнулся. Бог здесь ни при чем, — сказал он. Где тебя носило, черт возьми? Да везде. Я чуть с ума не сошла. Думала, ты уехал из города. Я и уехал. Ну, почти. Вчера, в семь утра, я проснулся и решил, что единственный выход для меня — сесть на ближайший рейс до Мехико. Потому что, помимо Канады, Мексика — единственная страна, куда можно въехать без паспорта. К тому же я славно провел там время после смерти отца, поэтому решил, что это самое логичное направление для меня. Разумеется, я знал, что федералы дежурят у дома, так что пришлось подкупить привратника, чтобы он выпустил меня через черный ход. Я поймал такси и попросил отвезти меня в аэропорт Кеннеди. Хочешь посмеяться? Если бы таксист не поехал по мосту 59-й улицы, я бы сейчас уже летел в Мексику. Но мы оказались на этом мосту, двигаясь в сторону Куинс. И тут черт меня дернул обернуться и увидеть силуэт города в заднем окне. Я даже не успел подумать, как уже говорил таксисту: «Планы изменились. Как съедешь с моста, разворачивайся и вези меня обратно на Манхэттен». Таксисту это совсем не понравилось. «Ты сумасшедший или как?» — спросил он. «Да, я сумасшедший. Сумасшедший, что остаюсь здесь». Я попросил высадить меня у Центрального вокзала. Пошел сдавать в камеру хранения свой багаж — но шел дождь, поэтому я открыл чемодан, чтобы достать складной зонт, который припас для Лондона. И тут наткнулся на твой подарок. Не поверишь, я заплакал, когда увидел надпись. Потому что в тот момент понял, что именно этой ручкой я буду писать имена… Я с трудом сглотнула. Но промолчала. Это решение созрело во мне, пока я ехал по мосту 59-й улицы. Я собирался стать стукачом. Сдать некоторых людей, с которыми не виделся уже много лет, таких же невиновных, как и я. Тогда я смогу сохранить работу, вернуться к привычной жизни, по-прежнему расплачиваться за всю компанию в баре «21». Да, на душе было погано… но, если вдуматься, ничего крамольного в моих действиях не было. Я хочу сказать, если федералам было известно о моем членстве в партии, выходит, они знали и о том, что люди, которых я собирался назвать, тоже были коммунистами. Так что моя информация бьш бы лишь подтверждением уже известных фактов. Во всяком случае, подобными рассуждениями я пытался успокоить себя. В общем, я сунул ручку в карман пиджака и решил отпраздновать свои последние восемь часов в качестве человека с относительно чистой совестью, гульнув на полную катушку. Тем более что в моем бумажнике лежали дорожные чеки на тысячу долларов. Прежде всего я побаловал себя завтраком с шампанским в отеле «Уолдорф». Потом зашел в «Тиффани» и потратил внушительную сумму на серебряный портсигар для Ронни и маленькую безделушку для тебя. Он полез в карман и достал голубую коробочку с маркировкой «Тиффани». Сунул мне в руку. Я растерялась. Ты сошел с ума? — спросила я. Точно. Ну давай же, открывай скорей. Я приподняла крышку и изумленно уставилась на потрясающие платиновые серьги в форме слезинок, усыпанные мелкими бриллиантами чистой воды. Я лишилась дара речи. Что, не угодил? — спросил он. Они роскошные. Но тебе не следовало так тратиться. Скажешь тоже. Разве тебе не известно золотое правило американца: совершая подлость, постарайся ее прикрыть расточительной тратой денег? Как бы то ни было, после кутежа в «Тиффани» я прошелся по Пятой авеню, провел несколько блаженных часов в музее «Метрополитен», любуясь Рембрандтом. Там сейчас как раз выставляется «Возвращение блудного сына» из амстердамского музея. Дьявольская картина, как сказал бы Джек Уорнер. Страдание семьи, раскаяние, конфликт между ответственностью и страстями — всё сгустилось в одном темном холсте. Скажу тебе прямо, Эс, единственный человек, кому удалось лучше Рембрандта передать всю красоту черного, — это Коко Шанель. Потом наступило время ланча. И я рванул в «21». Два мартини, целый лобстер, полбутылки «Пуйи-Фюмэ»… и я снова был готов к восприятию boch kultur[54 - Высокая культура (нем.).]. Нью-йоркский филармонический оркестр давал утренний концерт в Карнеги-Холл с твоим любимцем Бруно Уолтером за дирижерским пультом- И исполняли они Девятую симфонию Брукнера. Поразительная вещь. Звучание, как в соборе. И полная иллюзия, что ты на небесах — с ощущением, что есть нечто более возвышенное и значимое в сравнении с нашими мелкими заботами на глупой планете Земля. Публика просто ревела от восторга, когда концерт закончился. Я тоже вскочил с места, задыхаясь от криков «Браво!». Но тут я посмотрел на часы. Половина пятого. Пора было двигаться в Рокфеллеровский центр и приниматься за грязную работу. Агент Свит и этот говнюк Росс уже ждали меня на сорок третьем этаже. И вновь меня препроводили в зал заседаний. И вновь Росс сурово уставился на меня. Я так понимаю, — сказал он, — что ты решил сотрудничать. Да. Я назову вам некоторые имена. Агент Свит рассказал мне о твоей вчерашней выходке в паспортном столе. Просто я поддался панике, — сказал я. Ну, можно и так объяснить твой поступок. Если бы вам выдали паспорт, сейчас вас бы уже не было в стране, — вступил в разговор Свит. И я бы сожалел об этом решении всю оставшуюся жизнь, — сказал я. Врешь, — отрезал Росс. Вы хотите сказать, мистер Росс, что никогда не слышали притчу о возвращении блудного сына? Кажется, это случилось по дороге в Дамаск? — спросил агент Свит. Так точно — и именно это произойдет сейчас здесь, в стенах Рокфеллеровского центра, — сказал я. — Итак, что вы хотите узнать? Свит уселся напротив меня. Ему с трудом удавалось скрыть радостное возбуждение от моего предстоящего предательства. Мы бы хотели знать, — начал он, — кто привел вас в партию, кто возглавлял вашу ячейку, кто еще в ней состоял. Не проблема, — сказал я. — Не возражаете, если я напишу это на бумаге? Свит передал мне желтый блокнот. Я достал из кармана твою красивую авторучку. Снял колпачок. Театрально вздохнул. И записал восемь имен. Это заняло меньше минуты — и самое забавное, что я легко вспомнил все имена. Закончив, я надел колпачок, убрал ручку в карман и брезгливо отпихнул блокнот — как будто не мог больше на него смотреть. Свит подошел ко мне и похлопал меня по плечу: Я знаю, это было нелегко, мистер Смайт. Но я рад, что вы совершили правильный и патриотичный поступок. Он взял в руки блокнот. На какое-то мгновение замер, уставившись в мои записи, потом швырнул его мне и рявкнул: Что это, черт возьми? Вы хотели имена. Я дал вам имена. Имена? — взвился он, снова схватив блокнот. — Это в вашем представлении имена? — И он принялся зачитывать их вслух. — Соня, Ворчун, Простак, Тихоня, Весельчак, Чихун, Док… и что еще за БС, черт возьми? Белоснежка, конечно, — ответил я. Росс выхватил блокнот из рук Свита. Быстро пробежал глазами список и сказал: Ты только что совершил профессиональное харакири. Не знал, что ты говоришь по-японски, Росс. Может, ты был их шпионом во время войны? Вон отсюда, — заорал он. — Ты здесь больше не работаешь. Когда я выходил, Свит бросил мне вслед, чтобы я со дня на день ожидал повестки с вызовом в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. До встречи в Вашингтоне, говнюк, — крикнул он на прощание. Я смотрела на Эрика широко раскрытыми глазами. Ты действительно написал имена семи гномов? — спросила я. Они были первыми коммунистами, кто пришел мне на ум. Ну сама посуди: жили они в коммуне, и всё у них было общее, они… Он сник. И затрясся в беззвучных рыданиях. Я обняла его. Все хорошо, все хорошо. Ты поступил достойно. Я так горжусь тобой… Гордишься чем? Тем, что я загубил свою карьеру? Тем, что отныне я безработный? Тем, что я потерял все? Я вдруг расслышала голос Ронни: Ты не потерял нас. Я подняла голову. Ронни стоял в дверях спальни. Эрик бросил взгляд в его сторону. Что ты здесь делаешь? — тусклым голосом произнес он. — Ты же должен вернуться только в понедельник. Просто мы с Сарой немножко обеспокоились твоим исчезновением. Думаю, вам обоим стоило беспокоиться о более важных материях. Послушайте только этого мистера Ложная Скромность, — сказал Ронни. — И где тебя черти носили с тех пор, как ты сдал семерых гномов? Да где я только не был! В основном шатался по барам на Бродвее, потом в ночном кинотеатре на 42-й улице. Кстати, посмотрел новый триллер с Робертом Митчэмом: «Женщина его мечты». Говард Хью продюсировал. Ну и Джейн Расселл в главной роли, естественно. Довольно остроумный сценарий. «Я как раз снимал галстук, размышляя, не стоит ли мне повеситься на нем…» Примерно то же самое чувствовал и я. А теперь в нас говорит мистер Жалость К Себе, — сказал Ронни. — Мог бы потратить монетку на телефонный звонок, сообщить нам, что жив и здоров. О… это было бы слишком просто. А я не искал легких путей. Я потрепала его волосы. Но вы совершили поступок, мистер Смайт, — сказала я. — Правда, Ронни? Да. — Он подошел к Эрику и взял его за руку. — Ты поступил правильно. Это достойно тоста, — сказала я, хватаясь за телефонную трубку. — Интересно, рум-сервис доставляет шампанское в такую рань? Конечно, — сказал Эрик. — И специально для меня закажи еще мышьяковый «прицеп». Не переживай, Эрик, — успокоила я его. — Ты переживешь это. Он склонил голову на плечо Ронни. Не уверен, — удрученно произнес он. 8 История получила продолжение на страницах утренних газет. Как и следовало ожидать, грязь вывалил великий патриот Уолтер Винчелл. Это была заметка всего в пять строчек в его колонке в «Дейли миррор». Возможно, он и лучший сценарист шоу Марта Маннинга… но у него красное прошлое. И вот теперь Эрик Смайт, отказавшийся сотрудничать с федералами, — никто. Пусть он мастерски сочиняет анекдоты, зато он не умеет петь «Боже, храни Америку». И как понравится то, что Смайт, который никогда не был женат, держит романтического компаньона в своем притоне в Хемпшир-Хаус? Неудивительно, что Эн-би-си указала ему на дверь. Колонка Винчелла уже к полудню была у всех на устах. Часом позже Эрик позвонил мне домой. Я все еще пребывала в глубоком шоке от этой убийственной статьи, но не знала, успел ли ее прочесть брат. Разумеется, пока не услышала его голос. Он срывался от волнения. Ты читала? Да. И я уверена, ты можешь подать в суд на этого подлеца Винчелла за оскорбление личности. Мне только что вручили уведомление о выселении. Что? Письмо подсунули под дверь. Администрация Хемпшир-Хаус просит освободить квартиру в течение сорока восьми часов. На каком основании? Как ты думаешь? На основании пассажа Винчелла о «романтическом компаньоне», которого я держу в своем «притоне». Но ведь администрация была в курсе, что Ронни живет у тебя. Конечно. Просто я ничего не говорил, а они ни о чем не спрашивали. Но теперь, когда этот говнюк Винчелл раскрыл им глаза, они вынуждены принять меры… выселить извращенца. Не называй себя так. А почему нет? Теперь для всех я — извращенец. В конце концов, он ведь прав в том, что этот Смайт никогда не был женат? Не надо быть Лайонелом Триллингом[55 - Лайонел Триллинг (1905–1975) американский литературный критик и публицист.], чтобы уловить скрытый смысл этой фразы. Позвони Джоэлу Эбертсу — попроси подготовить запрет на выселение, а потом подавай на этих негодяев в суд. А смысл? Они все равно выиграют, а я еще глубже увязну в долгах. Я оплачу судебные издержки. И в конце концов, услуги мистера Эбертса не такие уж дорогие… Но мы говорим о судебной тяжбе длиною в полгода… которую я в любом случае проиграю. Я не собираюсь опустошать твой банковский счет своими проблемами. Тем более что деньги тебе понадобятся. Благодаря мне твои позиции в журнале, вероятно, тоже пошатнутся. Не говори глупости. Они же не станут приплетать родственников. Но я ошибалась. Наутро после опубликования пасквиля Винчелла мне позвонила Имоджин Вудс, мой редактор из журнала «Суббота/Воскресенье». Она старалась говорить спокойно и непринужденно, но я почувствовала, что она нервничает. Она предложила встретиться за чашкой кофе. Когда я сказала, что выбилась из графика — еще бы, в такой нервотрепке — и не смогу с ней встретиться раньше следующего понедельника, ее тон изменился. Боюсь, что дело срочное, — сказала она. О… — я вдруг разволновалась, — что ж, может, поговорим сейчас? Нет. Пожалуй, это не телефонный разговор… если ты понимаешь, о чем я. Я поняла. И теперь была всерьез обеспокоена. Хорошо. Говори, где и когда мы встретимся. Она предложила бар отеля «Рузвельт» возле Центрального вокзала через час. Но у меня сегодня днем крайний срок сдачи рукописи, — сказала я. Подождет. Я подъехала к отелю «Рузвельт» в назначенный час, в одиннадцать. Имоджин уже сидела за столиком, перед ней стоял бокал с «Манхэттеном». Она натянуто улыбнулась, увидев меня. Поднялась, поцеловала меня в щеку. Потом предложила мне выпить. Я сказала, что в столь ранний час предпочитаю кофе. Выпей, дорогая, — сказала она, излучая тревогу. Ну хорошо, — согласилась я, теперь уже чувствуя, что алкоголь, наверное, не помешает. — Виски с содовой. Она сделала заказ. Коротко рассказала о том, что вчера вечером была на бродвейской премьере пьесы Гарсона Канина Винчелл тоже там был, — сказала она, вглядываясь в мое лицо и изучая реакцию. Я сохраняла невозмутимость. Я думаю, что он чудовище, — продолжила она. Я тоже так думаю. И я просто хотела сказать, что вчера я тебе искренне посочувствовала, когда прочла эту заметку Винчелла. Спасибо тебе… хотя их мишенью был мой брат. Послушай, я хочу, чтоб ты знала: лично я полностью на вашей стороне… У меня в голове настойчиво зазвучал сигнал тревоги. Приятно слышать, — ответила я, — но, как я уже сказала, сейчас хуже всего приходится Эрику, а не мне. Сара… Что-то случилось, Имоджин? Сегодня рано утром мне позвонил главный. Похоже, вчера вечером состоялось ежемесячное заседание редакционного совета, и одной из тем обсуждения стала шумиха вокруг твоего брата. Давай начистоту: дело даже не в его политических взглядах. Боюсь, их больше огорчили обстоятельства его частной жизни. Ты верно заметила. Это его частная жизнь. Его прошлые политические взгляды. Но не мои. Мы знаем, что ты никогда не увлекалась политикой… Кто это мы? Его Светлость Ральфа Джей Линклейтера вчера посетил некто по имени Свит из ФБР. Он сказал, что они проводят тщательное расследование политического прошлого твоего брата. Длится оно уже несколько месяцев. Совершенно естественно, что у них возник интерес и к твоей персоне. Не могу поверить. С чего вдруг им интересоваться мной? Дело в том, что, как и твой брат, ты персона публичная… Я пишу очерки о кино, веду легкомысленную колонку, в которой рассуждаю о всяких пустяках… Сара, прошу тебя… я — всего лишь передаточное звено. — Потом, оглядевшись по сторонам, она подалась вперед и прошептала: — Лично я считаю это расследование полным идиотизмом. И куда более антиамериканским, чем та антиамериканская деятельность, которую они выявляют. Но я невольно вовлечена в это, как и все остальные. Я никогда, никогда не была коммунисткой, — прошипела я. — В сорок восьмом я голосовала за Трумена, а не за Уоллеса. Господи, да я, наверное, самый аполитичный человек во всей Америке. То же самое федералы сказали Линклейтеру. Тогда в чем проблема? Проблем на самом деле две. Первая — это твой брат. Если бы он согласился сотрудничать с Эн-би-си, все было бы в порядке. Тот факт, что он не стал этого делать, создает проблему для тебя и для нашего журнала. Но почему? Я ведь ему не нянька Послушай, если бы Эрик повел себя по-другому, статья Винчелла никогда бы не появилась, и инцидент был бы исчерпан. Но теперь на твоем брате клеймо бывшего коммуниста и человека, у которого… как бы это сказать?… нетрадиционная частная жизнь. Из того, что я узнала сегодня утром от Линклейтера, поняла, что редакционный совет очень обеспокоен тем, что его проблемы каким-то образом бросают тень и на тебя… Всё, прекратим этот треп, Имоджин, — громко произнесла я. — Из того, что ты сказала, я поняла, что журнал боится иметь колумнистку, чей брат — коммунист в прошлом и гомосексуалист в настоящем… В баре воцарилось зловещее молчание. По выражению лица Имоджин можно было догадаться, что она готова провалиться сквозь землю. Да, — тихо сказала она. — В этом суть их дилеммы. — Она сделала мне знак наклониться к ней. — Но все усугубляется еще одной проблемой. Его Светлость знает о тебе и женатом мужчине. Я откинулась на спинку стула, ошарашенная этой новостью. Кто ему сказал? — наконец вымолвила я. Тот парень из ФБР. Я всё не могла прийти в себя от удивления. Но откуда, черт возьми, он узнал? Я так думаю, что, когда они два месяца тому назад приступили к расследованию в отношении твоего брата, решили покопаться и в твоем прошлом. Никакой политики они в нем не нашли, зато установили твою связь с женатым парнем… Но они могли это сделать, только если шпионили за мной. Или прослушивали мой телефон. Или… Не знаю, как им это удалось. Но факт остается фактом: они знают. И рассказали об этом Линклейтеру… а уж Линклейтер информировал редакционный совет. Но… но… это моя личная жизнь. Она никоим образом не отражается на моей колонке. Я хочу сказать, я ведь не из тех, кто светится на публике. Ты же знаешь, я даже запретила помещать мою фотографию в журнале. Никто не знает, кто я такая. И меня это устраивает. Так почему… почему?., кого-то должно волновать, с кем я живу? Думаю, теперь, после разоблачения твоего брата, Линклейтер обеспокоен тем, что просочится информация и о твоей частной жизни. То, что Эрика вызовут повесткой в Комиссию по расследованию, — вопрос времени. Естественно, его показания станут достоянием прессы. Если он по-прежнему будет отказываться от сотрудничества, его заклеймят позором и наверняка впаяют срок. Это вызовет еще больший резонанс. И кто поручится за то, что федералы не сольют Винчеллу или любому другому прохвосту пикантные подробности о тебе и твоем женатом друге? Могу себе представить, что напишет эта сволочь: «Оказывается, интересная личная жизнь не только у красного Эрика Смайта. Его одинокая сестра Сара — та, что ведет популярную колонку „Будни" в журнале „Суббота! Воскресенье", — тоже не теряет времени даром в компании своего дружка с обручальным кольцом на безымянном пальце. А я-то всегда думал, что „Суббота/'Воскресенье" — это семейный журнал». Но это же бред… Я знаю… но именно так будет думать обыватель. У меня есть брат, он преподает химию в Беркли. И ректорат недавно попросил его подписать клятву лояльности — да-да, настоящий документ, в котором он клянется, что не состоит ни в какой подрывной организации, угрожающей безопасности Соединенных Штатов. Каждого преподавателя университета вынудили подписать такую бумагу. По мне, так все это возмутительно. Так же, как и то, что происходит с твоим братом. И с тобой. А что происходит со мной, Имоджин? Она выдержала мой взгляд: Они хотят на время закрыть обе твои колонки. Другими словами, вы меня увольняете. Нет, мы не увольняем тебя, ни в коем случае. Тогда как это называется, черт возьми? Выслушай меня. Главный действительно очень хорошо к тебе относится, Сара, как и все мы. Мы не хотим тебя терять. Мы просто думаем, что, пока не разрешится ситуация вокруг твоего брата, тебе лучше залечь на дно. Иначе говоря, убраться куда подальше. Можно и так сказать — и в сложившихся обстоятельствах я не считаю это самым плохим вариантом. В следующем номере журнала мы анонсируем, что ты взяла творческий отпуск на полгода. Мы будем по-прежнему выплачивать тебе жалованье двести долларов в неделю. Пройдет полгода, и мы вернемся к этому разговору. А если к тому времени у моего брата не кончатся неприятности? Давай решать проблемы по мере их поступления. Что, если я решу бороться? Выступлю публично с обвинениями в том, как вы дружно прогибаетесь под давлением этих… Я бы на твоем месте не затевала этого. Ты не выиграешь в одиночку, Сара. А если попытаешься бороться, они тебя просто уволят, и ты останешься ни с чем. По крайней мере, в той ситуации, которую я тебе предлагаю, ты сохранишь и лицо, и источник дохода. Считай это оплачиваемым творческим отпуском, подарком от журнала. Съезди в Европу. Возьмись за роман. Все, о чем просит Его Светлость, это… Я знаю… мое полное и безоговорочное молчание. — Я встала из-за стола. — Я ухожу. Пожалуйста, не делай резких движений, — попросила она. — Хорошенько обо всем подумай. Я кивнула. Имоджин тоже встала. Взяла меня за руку. Мне очень жаль, — прошептала она. Я отдернула руку. А мне стыдно за тебя, — ответила я. Я вышла из отеля «Рузвельт». Пошла вверх по Мэдисон-авеню, против течения толпы. Я находилась в состоянии, близком к ярости, и могла бы отгрызть голову любому, кто посмел бы толкнуть меня. В ту минуту я ненавидела весь мир. Ненавидела его мелочность, враждебность, злобу. Но больше всего ненавидела то, как люди используют страх для обретения власти над другими. Мне так хотелось сесть на ближайший поезд до Вашингтона, ворваться в кабинет Дж. Эдгара Гувера и спросить его напрямую, чего он добивается преследованием моего брата. Вы говорите, что защищаете наш образ жизни, сказала бы я ему. Но на самом деле вы лишь усиливаете свою власть. Информация — это знание. Знание — это контроль. Контроль основан на страхе. Вы победитель, потому что вы запугали всех нас. И мы, как овцы, можем винить в этом только себя, потому что сами дали вам эту власть. Я так раскипятилась, что незаметно для себя прошла почти двадцать кварталов, прежде чем осознала, где нахожусь. Я подняла голову и увидела уличный указатель: Ист, 59-я улица. Я была в пяти минутах ходьбы от дома Эрика. Но знала, что не могу встречаться с ним в таком состоянии. И уж тем более пересказывать ему свой разговор с Имоджин Вудс… хотя и понимала, что, как только он прочтет в следующем номере журнала объявление о моем «творческом отпуске», он будет винить во всем себя. Я прислонилась к телефонной будке, задаваясь вопросом, что делать дальше. Решение пришло мгновенно: я зашла в будку, опустила в прорезь монетку и сделала то, что клялась не делать никогда: позвонила Джеку на работу. Он должен был вернуться из Бостона сегодня утром и вечером собирался заехать ко мне по дороге домой. Мне было необходимо увидеть его немедленно. Но когда я позвонила ему в офис, секретарь сказала, что он на совещании. Передайте ему, пожалуйста, что звонила Сара Смайт. Он знает, по какому вопросу? Да, я его старинная приятельница, соседка. Скажите, что я сейчас на Манхэттене и хотела бы пригласить его на ланч в «Лин-дис». Я буду там в час дня. Если он не сможет вырваться, попросите его позвонить мне туда. Джек вошел в «Линдис» ровно в час. Он выглядел очень взволнованным. Поскольку мы никогда не встречались днем, тем более в йодном месте, он не поприветствовал меня поцелуем. Вместо этого он сел напротив меня и под столом нашел мои руки. Я видел заметку Винчелла, — сказал он. Я рассказала ему все, что произошло в эти дни: об отказе Эрика назвать имена, о колонке Винчелла, о выселении из Хемпшир-Хаус, о моем разговоре с Имоджин Вудс. Когда я подошла к тому, что ФБР информировало руководство журнала о моих отношениях с женатым мужчиной, Джек напрягся. Не волнуйся, — сказала я. — Сомневаюсь, что это получит огласку. Во всяком случае, я этого не допущу. Не могу поверить. Даже не представляю, как… Он запнулся. Отпустил мои руки и нервно похлопал по-карманам пиджака в поисках сигарет. С тобой все хорошо? Нет, — сказал он, доставая пачку «Честерфилда» и зажигалку. Обещаю тебе, Джек… твое имя никогда не будет связано с… Да черт с ним, с моим именем. Эрика и тебя вымазали гря-вю. И эти… эти ублюдки… они… Он не мог говорить. Его отчаяние, вызванное нашими неприятностями, тронуло меня до глубины души. В эту минуту я любила его еще сильнее. Мне очень жаль, — наконец сказал он. — Мне так горько, черт возьми. Как Эрик? Держится? Сейчас занят поисками нового жилья. Эту квартиру он должен освободить до шести вечера завтрашнего дня. Передай ему, что если что-нибудь… что угодно… всё, что в моих силах… Неожиданно для себя я наклонилась и поцеловала его. Ты хороший человек, — сказала я. Ему нужно было возвращаться в офис. Но он обещал позвонить мне вечером, по пути домой. Он сдержал свое обещание — и позвонил не только мне, но и Эрику, предложив ему свою помощь. На следующий день, в пять пополудни, он появился в Хемпшир-Хаусе, чтобы помочь моему брату перевезти вещи в «Ансонию» на пересечении Бродвея и 74-й улицы. «Ансония», гостиница с постоянными жильцами, была популярна среди представителей шоу-бизнеса с невысоким достатком. Новая квартира Эрика была темным однокомнатным номером с видом на задворки. Зеленые цветастые обои местами отслоились, потертый зеленый ковер пестрел ожогами от сигарет, крохотная кухонька вмещала лишь электрическую плитку и неисправный холодильник. Но аренда была дешевой: двадцать пять долларов в неделю. Да и администрация, похоже, не совала нос в личную жизнь постояльцев. Главное было вовремя платить за апартаменты и не нарушать покоя окружающих, а остальное предпочитали не знать. Эрик ненавидел свою новую квартиру. Ненавидел мрачную атмосферу безысходности, что царила в «Ансонии». Но выбирать не приходилось. Ведь он был практически на мели. После недавнего мотовства в магазинах у него в кармане не было и сотни баксов. Вместе с уведомлением о выселении из Хемпшир-Хаус пришел и счет на четыреста долларов, покрывающий расходы на рум-сервис и прочие гостиничные услуги. Когда Эрик сообщил управляющему, что не сможет оплатить счет до отъезда, ему было сказано, что иначе арестуют все его личные вещи. Пришлось нам с Ронни идти в «Тиффани» и сдавать подаренные бриллиантовые серьги и серебряный портсигар, за что нам возместили семьсот двадцать долларов. Из этих денег Эрик оплатил счет Хемпшир-Хауса, а оставшихся трехсот двадцати долларов хватило на внесение депозита и оплату двух месяцев проживания в «Ансонии». Джек настоял на том, чтобы взять на себя организацию переезда Эрика на новую квартиру. Он же договорился с двумя малярами, чтобы ободрали унылые обои и оживили комнату свежё покраской. Мы с Эриком были поражены великодушием Джека. Знаешь, ты ведь не должен всем этим заниматься, — сказала я Джеку, стоя у плиты. Был понедельник, Эрик уже переехал на новое место, и в этот же день маляры приступили к работе. Нанять пару рабочих на два дня — это не разорительно. Тем более что мне удалось подзаработать на бонусах. Совершенно неожиданно мне вручили чек на восемьсот с лишним долларов. Благодарность от «Стал энд Шервуд» за нового клиента в лице очередной страховой компании. Согласись, если у тебя дела складываются удачно, ты же можешь помочь другим? Конечно. Но я всегда думала, что когда дело касается Эрика… Черт, все это в прошлом. Что до меня, то я давно считаю его членом своей семьи. И сейчас он в беде. Представляю, как бы я себя чувствовал, если бы мне пришлось переезжать из Хемпшир-Хауса в «Ансонию». Так что; если несколько слоев свежей краски хоть немного оживят его новую обитель и поднимут ему настроение, значит, деньги потрачены не зря. К тому же мне отвратительно то, что произошло с тобой. Я справлюсь, — сказала я, но это прозвучало не слишком убедительно. Ты так и не появлялась на работе после встречи со своим редактором? Нет. Ты должна принять их предложение, Сара. Твой редактор права — если ты станешь бороться с журналом, ты проиграешь. Соглашайся на деньги, дорогая. Сделай передышку. Через месяц-другой эта кампания стихнет. Потому что дело зашло слишком далеко. Все довели до абсурда. Мне очень хотелось верить Джеку, верить в то, что весь этот кошмар с «черными списками» скоро закончится. Точно так же мне хотелось отказаться от предложенных журналом отступных в виде сохранения недельного жалованья в двести долларов. Потому что это была своего рода фаустовская сделка: деньгами они хотели загладить свою вину за временное отстранение меня от работы… из-за нелепого страха, что их так называемый «семейный» журнал будет выглядеть не слишком «семейным», если обнаружат, что одна из его колумнисток делит постель с женатым мужчиной, а ее брат, бывший коммунист, практикует нетрадиционную любовь. Главный действительно очень хорошо к тебе относится, Сара, как и все мы. Мы не хотим тебя терять. Мы просто думаем, что, пока не разрешится ситуация вокруг твоего брата, тебе лучше залечь на дно. Имоджин явно чувствовала себя не своей тарелке, когда делала мне это предложение. Но вряд ли ее можно было винить, ведь над ней тоже висела угроза. Не выполни она «приказ», ее точно так же могли отлучить от профессии. И возможно, ей пришлось бы отвечать на вопросы об ее преданности Богу и Стране. Самое страшное в «охоте на ведьм» было то, что людей запугивали, пробуждали в них первобытный инстинкт: выжить самому… любой ценой. Соглашайся на деньги, дорогая. В конце концов я так: и сделала. Джек был прав: в этой войне я была обречена на поражение. К тому же я знала, что меня могли запросто уволить, без объяснения причин. Принимая их вариант, я хотя бы получала гарантированную зарплату на ближайшие полгода — а эти деньги были как нельзя кстати, чтобы поддержать Эрика на плаву. Заметка Винчелла спровоцировала не только изгнание Эрика из Хемшпир-Хауса. Постепенно, один за другим, рестораны и магазины, некогда привечавшие его как постоянного клиента (и, памятуя о его расточительстве, охотно кредитовали), теперь захлопнули перед ним двери. Спустя несколько дней после переезда в «Ансонию» он договорился встретиться с Ронни в клубе «Сторк». Но когда он зашел в клуб, метрдотель дал ему понять, что его присутствие нежелательно. Эрик знал этого парня по имени («Черт возьми, я ведь каждую неделю давал ему по десять баксов на чай»). Он стал умолять, чтобы его впустили. Извините, мистер Смайт, — сказал метрдотель. — Не я устанавливаю правила. И боюсь, руководство немного обеспокоено тем долгом, что остался за вами. На следующий день прислали счет из клуба «Сторк»: семьсот сорок четыре доллара и тридцать восемь центов. Оплатить его надлежало в течение двадцати восьми дней, а не то… Вслед за этим счетом посыпались и другие: из «Алфред Данхилл», «21», «Эль Марокко», «Сакс», — и все требовали оплаты в течение четырех недель или угрожали судебными исками. Никогда не думала, что так много людей читают Уолтера Винчелла, — сказала я, просматривая стопку писем с угрозами. О, этот подонок пользуется огромной популярностью. Еще бы, такой великий патриот Америки. Неужели ты действительно потратил сто семьдесят пять долларов на пару ботинок ручной работы? — удивилась я, наткнувшись на один из счетов. Дурак быстро расстается с деньгами. Кто это сказал?.. Дай-ка угадаю: Бад Эббот или, может, Лу Костелло? Ну уж никак не Оскар Уайльд. Не думаю, хотя в последнее время этот джентльмен стал мне духовно близок. Тем более что я вполне смогу написать свою «Балладу Редингской тюрьмы» после того, как суд отправит меня за решетку. Умоляю, давай не будем торопить события. Тебя еще не вызывали повесткой. Ошибаешься. — Он поднял документ с обшарпанного карточного столика, который временно служил ему рабочим местом писателя. — Хорошие новости всегда приходят разом. Эту принесли сегодня утром. Федералы не поленились прислать официального представителя, который и вручил мне ее лично в руки. Теперь я даже знаю точную дату своей явки для дачи показаний: двадцать первое июля. Кажется, в июле в Вашингтоне повышенная влажность? То же самое творится, наверное, и в пенитенциарных заведениях. Ты не сядешь в тюрьму, Эрик. Еще как сяду! Потому что Комиссия обязательно потребует назвать имена. Разумеется, под присягой. А когда я откажусь предоставлять им эту информацию, меня, скорее всего, отправят за решетку. Вот как это происходит. Надо позвонить Джоэлу Эбертсу. Тебе нужен совет адвоката. Нет, ничего не нужно. Потому что все предельно ясно: сотрудничаешь — гуляй на свободе; отказываешься сотрудничать — становись гостем одной из лучших тюрем правительства Соединенных Штатов. Ладно, Эрик, начнем с главного. Давай мне все счета. Ни в коем случае. У меня есть наличные в банке. И мне это совсем не в тягость… Я не позволю тебе расплачиваться за мою глупость. Но это всего лишь деньги, Эрик. Я был транжирой. Еще это называется щедростью. Так что позволь мне тоже побыть щедрой. На сколько там тянет твой долг? Тысяч на пять? Мне так стыдно. Тебе будет еще более стыдно, когда тебя привлекут к суду за неуплату счетов. А так ты будешь чист хотя бы перед кредиторами. Одной заботой меньше. Тебе и так есть чем заняться. Ладно, — сказал он, швыряя мне пачку счетов. — Играй в доброго самаритянина. Но при одном условии: эти пять тысяч засчитаем как долг. Я его выплачу, как только устроюсь на работу. Если тебе так легче, что ж, назови это долгом. Но я все равно никогда не возьму у тебя деньги. Я просто не выдержу такого великодушия. Я расхохоталась: Наверное, тебе все-таки придется распрощаться с мизантропией и смириться с тем, что есть немало приличных людей, которые искренне заботятся о тебе. На следующий день я заплатила долги Эрика. А еще я позвонила Имоджин Вудс и сообщила ей, что согласна принять предложение журнала о творческом отпуске. Она заверила меня в том, что через полгода я снова буду с ними. Пожалуйста, не держи на меня зла, — сказала она. — Я просто стала заложницей опасной ситуации. Все оказались заложниками, не так ли? Чем ты собираешься заняться в эти полгода? Прежде всего, попытаюсь оградить брата от тюрьмы. На самом деле моей первой целью было вырвать Эрика из депрессии, в которую он быстро погружался. Депрессия углубилась, когда Ронни предложили трехмесячный тур по стране в составе оркестра «Каунт Бейзи». Предложение поступило через неделю после того, как он переехал в «Ансонию» вместе с Эриком. По секрету Ронни признался мне, что, хотя перспектива играть в оркестре «Бейзи» очень заманчива, ему совсем не хочется уезжать на гастроли. Его беспокоило душевное состояние Эрика. Мы сидели за чашкой кофе в закусочной «Гитлитц», когда Ронни сказал мне: Он совсем не спит и каждую ночь выпивает по бутылке джина «Канэдиен Клаб». Я поговорю с ним, — пообещала я. Удачи тебе. Он совсем не идет на контакт. Ты уже сказал ему о предложении «Бейзи»? Конечно. «Поезжай, — ответил он. — Я прекрасно обойдусь без тебя». Ты ведь хочешь получить эту работу? Ну для меня это шанс сыграть с «Каунт»… конечно, я хочу. Тогда соглашайся. Но… я нужен Эрику. И, чем ближе день его вызова в Комиссию, тем больше он будет нуждаться во мне. Но я буду рядом.. Я боюсь за него. Не надо бояться, — солгала я. — Как только он найдет новую работу, все придет в норму. Надо отдать должное Эрику: после увольнения из Эн-би-си он активно искал работу. Стучал во все двери. Поначалу он оптимистично оценивал свои шансы на трудоустройство. В конце концов, он был Эрик Смайт — ведущий автор шоу Марти Маннинга; в Нью-Йорке его считали настоящим новатором комедии в только что зародившейся медийной среде под названием «телевидение». Более того, у него была репутация профессионала высочайшей пробы. Он был умен, остроумен, работал легко и быстро. Ни разу он не позволил себе сорвать срок сдачи материала, причем всегда свежего и оригинального. Как признавали все, кто крутился в этом бизнесе, Эрик был ценным приобретением. Но теперь никто не желал нанимать его. И даже встречаться с ним. Едва устроившись в «Ансонии», Эрик начал обзванивать своих многочисленных знакомых, пытаясь договориться о встречах с продюсерами и агентами по всему городу. Вчера я сделал десяток звонков, — сказал он, когда я заглянула к нему с пакетом продуктов. — Люди, которым я звонил, в прошлом бегали за мной, зазывая писать для них. А сейчас никого из них не оказалось на месте. Трое были на совещании, четверо на ланче, остальных просто не было в городе. Ну, может, просто неудачный день, — попробовала утешить я. Спасибо тебе, Луиза Мэй Олкотт[56 - Луиза Мэй Олкотт (1832–1888) — американская писательница.], за то, что всегда смотришь на светлую сторону жизни. Я просто хочу сказать, что пока не стоит поддаваться панике. Однако назавтра, ближе к вечеру, паника разразилась нешуточная. Эрик вновь обзвонил тех же продюсеров и агентов. И снова никто из них не удосужился поговорить с ним. Знаешь, что я решил сделать? — сказал он мне по телефону. — Я решил смотаться на Бродвей и заглянуть на ланч к Джеку Демпси, где каждый день собирается добрая половина комедийных агентов Нью-Йорка. Так вот, когда я туда зашел, за столом сидело человек шесть этих ребят. Все они прекрасно меня знали. Все они в свое время пытались заполучить меня в качестве клиента… хотя я и был одним из тех наглецов, что всегда твердят, будто не нуждаются в агентах. Как бы то ни было, стоило мне приблизиться к их столику, как сразу стало понятно, что в городе буйствует проказа. Половина ребят вообще не захотели говорить со мной. Остальным приспичило срочно куда-то бежать. Через пару минут после моего появления стол был пуст. Остался только этот старикан, Моэ Кантер. Ему, должно быть, года семьдесят два. Он начинал еще в эпоху водевилей. Честный он парень, этот Моэ. Как только все смылись, он предложил мне сесть и заказал мне кофе. После чего сразу перешел к делу: «Эрик, ну что я могу тебе сказать? Люди в нашем бизнесе напуганы. Все боятся оказаться в каком-нибудь черном списке Конгресса — и готовы брата родного продать, лишь бы остаться в профессии, Так что на данный момент, думаю, тебе стоит рассмотреть другие варианты работы. Поскольку после заметки Винчелла ты стал изгоем. Мне очень жаль, но так бывает». Потом он сказал, насколько восхищен тем, что я не стал стучать на своих друзей. Знаешь, что я ему ответил? «Любимый герой — это мертвый герой». Я тяжело вздохнула. Попыталась как-то успокоить его. Ничего, ничего, — сказала я, — все это, конечно, плохо, но… Плохо? Да это катастрофа. Моей карьере капут. Твоей тоже. И в этом полностью моя вина. Не говори так. И не списывай себя раньше времени. Вспомни: заметка Винчелла появилась всего лишь неделю назад. Она еще свежа в памяти у всех. Но пройдет месяц… Ты права. Все забудут о статейке Винчелла. Зато сосредоточатся на публикациях о процессе, который будет вершить надо мной Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности. И я уверен, что после моего выступления перед конгрессменами предложения о трудоустройстве просто валом повалят. Я расслышала, как он наливает стакан. Что ты там пьешь? «Канэдиен Клаб». Ты теперь начинаешь пить в три пополудни? Нет, сегодня я начал в два. Ты меня беспокоишь. Тебе не о чем беспокоиться. Черт возьми, я всегда могу заработать на жизнь сочинением сонетов. А может, я монополизирую рынок древнескандинавского эпоса. Наверняка туда еще не добрались с «черными списками». Все, что мне потребуется, это оживить свой исландский и… Я сейчас приеду, — сказала я. Не надо, Эс. У меня все в ажуре. Я буду через пять минут. А меня не будет. У меня сегодня важная встреча… С кем это? С кинотеатром на 84-й улице. Там сегодня потрясающий двойной сеанс: «Внезапный страх» с Джоан Кроуфорд, Глорией Грэм и очаровательным Джеком Пэлэнсом, а следом «Стальная ловушка» с Джо Коттоном. Так что меня ждут несколько часов черно-белого блаженства. По крайней мере, позволь нам с Джеком вытащить тебя сегодня на обед. Обед? Постой-ка, я должен заглянуть в свой светский ежедневник… Нет, боюсь, я ангажирован на сегодняшний вечер. Что ты собираешься делать? Согласно моему календарю, я напьюсь. В одиночку. Почему ты избегаешь меня? Я хочу побыть один, дорогая, — сказал он, копируя какой-то немыслимый акцент. Ну давай встретимся хотя бы за чашкой кофе. Поговорим завтра, дорогая. И пожалуйста, не перезванивай, потому что я отключу телефон. Он повесил трубку. Естественно, я тут же набрала его номер снова. Линия была занята. Я схватила пальто и выбежала из дома, помчавшись в сторону отеля «Ансония», который находился в трех кварталах от меня. Когда я подошла к убогой стойке администратора, клерк сообщил мне, что мой брат только что вышел из здания. Я на ходу вскочила в такси и помчалась на 84-ю улицу. Заплатив семьдесят пять центов за билет, я зашла в кинотеатр. Оглядела ряды партера, ложу, балкон. Моего брата нигде не было. Уже крутили «Внезапный страх», а я все искала его глазами. Когда до меня дошло, что Эрика здесь нет, я плюхнулась в кресло. На экране Джоан Кроуфорд вела диалог с Джеком Пэ-лэнсом. «Помнишь, что сказал Ницше? Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени». «А ты знаешь, что стало с Ницше?» «Что?» «Он умер». Я ушла из кинотеатра. Вернулась домой. Позвонила в «Ансонию». В комнате Эрика никто не отвечал. Джек пришел домой с работы. Он весь вечер просидел со мной у телефона. Каждые полчаса я звонила в «Ансонию». От моего брата по-прежнему не было вестей. В девять Джек вышел на улицу и прошелся по местным барам, а я осталась у телефона. Он вернулся через час, так и не отыскав Эрика. В полночь Джек сказал, что все бесполезно, и лег спать. Я все сидела у телефона в гостиной. В конце концов я задремала. Когда я очнулась, на часах было полседьмого утра. Джек, уже одетый, протягивал мне чашку кофе. Представляю, как хорошо ты себя чувствуешь, — сказал он. Я бы сказала, чертовски хорошо. Я быстро отхлебнула кофе и снова позвонила в «Ансонию». «Извините, — произнесла телефонистка после десятка звонков. — На том конце провода не отвечают». Я повесила трубку. Может, мне позвонить в полицию? В последний раз ты разговаривала с ним вчера днем, верно? Я кивнула. Ну так копы не будут искать человека, пропавшего менее суток назад. Подожди хотя бы до сегодняшнего вечера. Если к тому времени от него не будет известий, тогда и начнем бить тревогу. Договорились? Я позволила ему поднять меня с дивана и заключить в крепкие объятия. Тебе надо как следует выспаться, — сказал он. — И если я тебе понадоблюсь, звони мне в офис. Ты уверен? Скажи, что ты мисс Олсон из «Стандарт лайф», Хартфорд, — и моя любопытная секретарша ничего не заподозрит. А кто такая мисс Олсон? Я ее только что придумал. Постарайся не слишком волноваться из-за Эрика, хорошо? Я уверен, что с ним все в порядке. Ты столько для меня сделал в эти дни. Он покачал головой: Не так много, как хотелось бы. Я рухнула в постель. Когда я проснулась, было начало первого пополудни. Я схватила телефонную трубку и позвонила в «Ансонию». На этот раз мне повезло. В трубке раздался заспанный голос Эрика. Слава богу, — выдохнула я. Чему это ты так радуешься? Тому, что ты цел и невредим. Где ты был? Как всегда, мотался по ночному городу, а закончилось все в кинотеатре «Нью либерти» на 42-й улице. Мы с местными бродягами отлично проспали все фильмы. Знаешь, я ведь искала тебя вчера в кинотеатре на 84-й улице. Я так и понял, что ты туда примчишься, поэтому решил отправиться в «Нью либерти». Почему ты избегаешь меня? Ты всегда был откровенен со мной, Эрик. Ну все когда-нибудь случается в первый раз. Послушай, я хочу отоспаться. Поэтому телефон отключаю. Больше не звони. Мы сами тебе позвоним… как теперь принято говорить в Нью-Йорке. Разумеется, я снова пыталась дозвониться ему. Но линия была постоянно занята. Я с трудом поборола искушение сейчас же отправиться в «Ансонию» и устроить ему хорошую взбучку. Но вместо этого я притворилась мисс Олсон и позвонила Джеку. Он дал мне разумный совет: «Отстань от него. Пусть хотя бы несколько дней побудет один». Он должен сам все осмыслить и привыкнуть к новой ситуации, — сказал Джек. Но он сейчас в таком состоянии, что его опасно оставлять одного. Он ведь не тронулся умом, так? Нет, но он много пьет, по ночам шляется неизвестно где. Он страдает. То, что случилось с ним, смерти подобно. И ты не мешай ему сейчас. Что бы ты ни сказала, это не покажется ему убедительным. Потому что сейчас он ни в чем не видит смысла. Я не звонила Эрику три дня. Дождалась вечера пятницы. Как ни странно, его голос был бодрым и трезвым. У меня новая работа, — сказал он. Правда? — радостно воскликнула я. Абсолютно. По сути, это даже больше чем работа — это вновь обретенное призвание. Рассказывай. Отныне я профессиональный скиталец. Эрик… Выслушай меня. Это такая фантастическая работа, такой продуктивный способ времяпрепровождения. Что я делаю весь день — это скитаюсь по городу. От кинотеатра к кинотеатру. Перекусываю за двадцать пять центов в «Автомате». Потом брожу в «Метрополитен» и Музее национальной истории, хожу, хожу, хожу. Поверишь: вчера я прошел пешком от 74-й улицы до Вашингтон-хайтс? И это заняло у меня около трех часов. Меня так и подмывало дойти до Клойстерса, но поскольку было три часа ночи… Ты ночью дошел до Вашингтон-хайтс? Ты в своем уме? Я всего лишь выполнял свою работу скитальца. Ты много выпил? Пока я сплю, я вообще не пью. Но это еще не все новости с трудового фронта. Неужели? Да, есть еще одна, и потрясающая. Я решил не связываться с агентами, открыл телефонную книжку и предложил свои услуги пятерым знакомым комикам. И знаешь что? Все они отказались от моих предложений. А ведь это отнюдь не комики первой величины. Так, середнячки, которые выступают в третьесортных клубах. В общем, мои ставки упали так низко, что даже посредственности не желают со мной знаться. Я уже не раз говорила тебе, что поначалу придется очень трудно. Но как только пройдут слушания Комиссии… И я отсижу годик за решеткой… Хорошо, предположим, что так. Предположим, тебя посадят. Это будет ужасно, но ты справишься. И когда закончится эта «охота на ведьм», тебя будут уважать не только за то, что ты никого не выдал, но и… И когда же все это закончится? Ты хотя бы слышишь себя? Шансы на то, что «охота на ведьм» закончится, равны моим шансам стать госсекретарем. Даже если эта кампания будет дискредитирована, грязь все равно уже налипла. Меня всегда будут воспринимать как бывшего коммуниста, который никогда не был женат. И на работу меня никто не возьмет. Его совершенно невозможно было переубедить. С таким же упрямством он отказывался встретиться со мной. Мне опять пришлось бежать в «Ансонию». И опять он ушел до того, как я там появилась. Прошли еще одни сутки, прежде чем я решилась снова позвонить ему. На этот раз я не стала выпытывать, где он провел ночь и день. Я старалась говорить по делу. Как у тебя с деньгами? — спросила я, Купаюсь в них. Раскуриваю кубинские сигары от пятидолларовых банкнот. Рада слышать. Я оставлю на ресепшн конверт для тебя, там будет пятьдесят долларов. Спасибо, не надо. Эрик, я знаю твою финансовую ситуацию. Ронни перед отъездом оставил мне наличные. Сколько? До фига. Я тебе не верю. Это твои проблемы, Эс. Почему ты мне не разрешаешь помочь тебе? Потому что ты и так уже заплатила непомерно высокую цену за мой идиотизм. Всё, мне пора идти. Я хотя бы увижу тебя за обедом в этот уик-энд? Нет, — сказал он. И повесил трубку. Я положила в конверт пятьдесят долларов и вручила его клерку на стойке регистрации «Ансонии». На следующее утро я нашла этот конверт на коврике у своей двери — имя Эрика было зачеркнуто, а имя Сара вписано карандашом отчетливым почерком моего брата. В тот день я оставила для него, должно быть, десяток сообщений. Ответа не последовало. В отчаянии я разыскала по телефону Ронни, в отеле Кливленда. Он пришел в ужас, когда я рассказала ему о все более непредсказуемом поведении Эрика. Я звоню ему два раза в неделю, — сказал Ронни, — и голос его кажется вполне трезвым. Он сказал, что ты оставил ему какие-то деньги… Да, около тридцати баксов. Но ты уехал на гастроли десять дней назад. Должно быть, он уже на нуле. Почему же он отказывается взять у меня деньги? Он не возьмет — из чувства вины за то, что случилось с тобой в «Субботе/Воскресенье». Но он же знает, что мне сохранили недельное жалованье в двести долларов. И у меня нет ни долгов по кредиту, ни иждивенцев. Так почему бы ему не взять эти пятьдесят баксов? Я же не обеднею от этого… Наверное, нет необходимости рассказывать тебе о том, по каким принципам живет твой брат? У этого парня гипертрофированная совесть и избыток упрямства. Сочетание не слишком удачное.. А от тебя он примет деньги? Да, возможно. Но я вряд ли смогу заработать пятьдесят баксов за неделю. У меня идея. В тот же день я отправилась в отделение «Вестерн Юнион» и послала Ронни в Кливленд пятьдесят долларов. На следующий день он переправил их телеграфом Эрику в «Ансонию». Ночью я позвонила Ронни в его следующий пункт остановки: Цинциннати. Мне пришлось выдумать для Эрика, будто в «Бейзи» всем музыкантам выплатили надбавку, — сказал он, — но он, кажется, ничего не заподозрил. Думаю, ему действительно очень нужны деньги. Потому что он сказал, что сейчас же сходит в «Вестерн Юнион» с квитанцией и снимет наличность. Что ж, по крайней мере, теперь у него каждую неделю будет по пятьдесят долларов, и он сможет нормально питаться. Мне бы еще как-нибудь уговорить его встретиться со мной. Он встретится с тобой, как только будет готов к этому. Я знаю, что он скучает по тебе. Откуда ты знаешь? Он сам мне говорил, вот откуда. Следуя совету, я держалась на расстоянии от брата. Правда, ежедневно звонила ему, узнавала, как дела. Иногда мне везло, и я заставала Эрика трезвым и рассудительным. Однако чаще всего он был либо пьян, либо с похмелья и, конечно, не в духе. Я перестала расспрашивать его о поисках работы. Вместо этого я слушала его монологи о фильмах, которые он смотрел накануне. Или о книгах, которые он читал в библиотеке на 42-й улице (он стал завсегдатаем тамошнего читального зала). Или о бродвейском шоу, куда он прорвался вчера без билета. Попасть на второй акт совсем несложно, — рассказывал он. — Ты стоишь у театра, ждешь первого антракта. Когда все выходят выкурить сигаретку, ты смешиваешься с толпой, просачиваешься внутрь, находишь себе пустующее местечко в задних рядах партера. И смотришь следующие два акта совершенно бесплатно. Хитро придумано, а? Фантастика, — нарочито бодрым голосом сказала я, прикинувшись, будто считаю подобное жульничество занятием, достойным сорокалетнего мужчины. Чего мне на самом деле хотелось — так это вмешаться в его судьбу, примчаться в «Ансонию», затолкать Эрика в машину и увезти в Мэн на пару месяцев. Я как-то закинула эту идею в телефонном разговоре, сказав, что ему не помешает какое-то время пожить вдали от Нью-Йорка, зарядиться новыми эмоциями. О, я все понял, — ответил он. — После недели одиноких прогулок по пустынному пляжу мои душевное равновесие и вера в человечество восстановятся, и на Комиссию конгресса я прибуду в идеальной форме. Я просто подумала, что смена обстановки пойдет тебе на пользу. Извини… ничего не получится. Я перестала просить его о встрече. Вместо этого я нашла одного клерка в «Ансонии» — Джо, — который за пять долларов в неделю согласился сообщать мне обо всех передвижениях Эрика. Я понимала, что это своего рода слежка, но мне было необходимо знать о его моральном и физическом состоянии. У Джо был номер моего домашнего телефона, на всякий случай. За неделю до явки в Комиссию по расследованию мой телефон зазвонил в три часа ночи. Джек, спавший рядом со мной, резко вскочил. Я тоже. Я потянулась к трубке, ожидая худшего. Мисс Смайт, это Джо из «Ансонии». Прошу прощения, что тревожу вас среди ночи, но вы сами просили, чтобы я звонил в любое время, если возникнут проблемы… Что случилось? — не на шутку перепугалась я. Не волнуйтесь, ваш брат жив. Но он вернулся минут пятнадцать назад, вдрызг пьяный. Скажу вам прямо, он едва держался на ногах, так что нам с ночным охранником пришлось вытаскивать его из такси. Как только мы подняли его наверх, ему стало плохо. Его рвало с кровью… Вызовите «скорую». Уже вызвали. Они будут через пару минут. Я еду. Мы с Джеком оделись и пулей выскочили из дома. Поймали такси до «Ансонии». У входа уже стояла карета «Скорой помощи». Когда мы вбежали в вестибюль, Эрика выносили на носилках. За те три недели, что мы не виделись, он постарел лет на десять. Его лицо было изможденным, высохшим. Чахлая бородка слиплась от засохшей крови. Его волосы заметно поредели, руки стали костлявыми, под нестрижеными ногтями чернела въевшаяся грязь. Он выглядел худым и бледным, как мертвец Но больше всего пугали его глаза. Красные, налитые кровью, стеклянные — как будто он находился в постоянном шоке от жизни. Я взяла его за руку. Он безучастно уставился на меня. Я заплакала. Джек — бледный от волнения — поддерживал меня, пока санитары грузили носилки в карету. Нам разрешили поехать с ним. «Скорая» резко сорвалась с места и помчалась по Бродвею. Я держала Эрика за руку все пять минут, что мы ехали до госпиталя Рузвельта. В глазах щипало от слез. Всю дорогу я не переставала корить себя. Нельзя было оставлять его одного, — говорила я. Ты делала всё, что могла. Всё? Взгляни на него, Джек. Я предала его. Прекрати, — твердо сказал он. — Ты никого не предавала. В госпитале Эрика сразу повезли в реанимацию. Прошел час Джек сходил в ночное кафе за углом и вернулся с булочками и кофе. Он беспрерывно курил. Я ходила из угла в угол по комнате ожидания, мучаясь от неизвестности. Наконец усталый доктор в белом халате вышел из распашных дверей реанимации. На вид ему было лет тридцать, в углу рта у него дымилась сигарета. Здесь кто-нибудь ждет мистера… — он заглянул в карту, — Эрика Смайта? Мы с Джеком тут же бросились к доктору. Он спросил, кем я прихожусь мистеру Смайту. Я сказала. Что ж, мисс Смайт… у вашего брата целый букет недугов: истощение, алкогольное отравление и прободение язвы двенадцати-перстной кишки, которое могло бы убить его часа через два, если бы его не доставили в госпиталь. Как, черт возьми, его угораздило так отощать? Я услышала собственный голос: Это моя вина. Джек тут же вмешался и объяснил: Не слушайте ее, доктор. Мистер Смайт переживает сложные проблемы с карьерой и сознательно решил загубить себя. Его сестра сделала всё, что могла… Доктор перебил его: Я здесь не для того, чтобы искать виновных. Я просто хочу знать, что довело его до такого состояния. Потому что нам пришлось срочно оперировать его… О боже, — сказала я. Когда происходит прободение язвы, здесь только два варианта: либо хирургия, либо смерть. Но думаю, нам удалось вовремя вмешаться. Следующие два часа будут критическими. Пожалуйста, можете располагаться здесь, как дома. Или, если вы дадите нам свой телефон, мы позвоним… Я остаюсь, — сказала я. Джек кивнул в знак согласия. Доктор ушел. Я опустилась в кресло, пытаясь взять себя в руки. Джек устроился рядом. Обнял меня за плечи. Он справится, — сказал он. Как я могла это допустить… Это не твоя вина. В том-то и дело, что моя. Я не должна была оставлять его одного. Я не собираюсь слушать, как ты казнишь себя… Он для меня всё, Джек. Всё… — Я уткнулась ему в плечо. — Прости, я не так выразилась… Конечно. Я понимаю. Теперь и тебя обидела. Прекрати, — тихо произнес он. — Не надо ничего объяснять. К семи утра о состоянии Эрика так ничего и не было известно — кроме того, что из реанимации его перевели в палату. Джек предложил позвонить в офис и сказаться больным, но я настояла на том, чтобы он шел на работу. Он взял с меня обещание, что я буду звонить ему каждый час и сообщать новости — даже если их не будет. Как только он ушел, я вытянулась на диване в комнате ожидания и провалилась в сон. Очнулась я от того, что медсестра трясла меня за плечо: Мисс Смайт, вы можете увидеть брата. Сон как рукой сняло. С ним все в порядке? Он потерял много крови, но сейчас его жизнь вне опасности. Он только что пришел в себя. Меня проводили в темную переполненную палату в дальнем крыле госпиталя. Эрик лежал на кровати в самом конце ряда из двадцати коек. Шум здесь стоял оглушительный — о чем-то спорили пациенты, дежурные врачи давали указания, и все кричали, чтобы быть услышанными. Эрик был сонным после наркоза, но в сознании. Он лежал на спине, и две толстые внутривенные трубки с плазмой и прозрачным раствором тянулись от капельницы и скрывались под простынями. Какое-то время он молчал. Я поцеловала его в лоб. Погладила по лицу. Я старалась не заплакать. Мне это не удалось. Теперь-то уж это совсем глупо. Что глупо? Плакать… как если б я умер. Пару часов назад ты выглядел так, будто умер. Сейчас я в полном порядке. Забери меня отсюда, Эс. Мечтать не вредно. Я имею в виду… в отдельную палату. Эн-би-си оплатит… Я не ответила ему — было очевидно, что он бредит. Переведи меня в отдельную палату, — снова попросил он. — Эн-би-си… Давай сейчас не будем об этом, — сказала я, продолжая гладить его по лбу. Мою страховку никто ведь не отменял… Что? В моем бумажнике… Я поймала санитара, который по моей просьбе принес бумажник Эрика (он был заперт в сейфе госпиталя вместе с его часами и семью долларами наличности). В бумажнике был полис «Мьючел лайф», на обороте которого значился телефон страховой компании. Я позвонила — и, как оказалось, Эрик до сих пор был в корпоративном списке Эн-би-си на медобслуживание. Да, мне удалось поднять его досье, — сказал клерк, с которым меня соединили. — И мы знаем о том, что мистер Смайт больше не является сотрудником Эн-би-си. Но по условиям полиса срок страхования его жизни и здоровья до 31 декабря 1952 года Значит, я могу перевести его в отдельную палату госпиталя Рузвельта? Думаю, что да. В течение часа Эрика перевели в маленькую, но довольно уютную палату на верхнем этаже госпиталя. Он все еще находился в полусонном состоянии. Что? Никакого вида из окна? — так отреагировал он на изменение окрркающей обстановки, прежде чем снова отключился. В четыре пополудни я позвонила Джеку и заверила его в том, что жизни Эрика ничто не угрожает. Потом я отправилась домой и проспала до утра. Проснувшись, я обнаружила рядом с собой спящего Джека. Я обняла его. Трагедии удалось избежать. Эрик выжил И рядом со мной в постели был необыкновенный мужчина. Ты тоже для меня всё, — прошептала я. Но он мирно похрапывал. Я встала, приняла душ, оделась и принесла Джеку завтрак в постель. Как всегда, он закурил после первого же глотка кофе. Как ты, пришла в себя? — спросил он. Знаешь, мир всегда кажется лучше после двенадцати часов сна. Чертовски верно подмечено. Когда ты теперь собираешься в госпиталь? Через полчаса. Ты со мной? У меня утром встреча в Ньюарке… Что ж, не проблема. Но ты передай ему от меня наилучшие пожелания. И скажи, что я всегда к его услугам… По дороге в госпиталь мне в голову пришла мысль: а ведь Джек сумел выстроить особые отношения с моим братом. С тех пор, как началась вся эта вакханалия с «черными списками», он был безупречно корректен (и великодушен) по отношению к Эрику, при этом сохраняя безопасную дистанцию. Он избегал общения лицом к лицу. Я не винила его в этом… тем более что его имя тоже фигурировало в списках ФБР, где он значился как мой любовник, и он об этом знал. Меня восхищало в нем то, что он остался с Эриком в этот кризисный период… в то время как многие испуганно шарахались от него, отрицая даже факт знакомства. К моему приходу Эрик уже проснулся. Хотя он по-прежнему выглядел изможденным и больным, на его щеках проступил едва заметный румянец. И соображал он куда лучше, чем вчера. Я выгляжу так же плохо, как себя чувствую? Да. Прямой ответ. Ты заслуживаешь прямого ответа. Что ты с собой вытворял, черт возьми? Просто пил много. И конечно, не ел? Еда мешает выпивке. Тебе повезло, что в «Ансонии» дежурил Джо… Я действительно хотел умереть, Эс. Не говори так. Это правда. Я не видел выхода.. Я тебе говорила не раз и повторю снова: ты справишься. Но только при условии, что позволишь мне помочь тебе в этом. Я не стою той цены, что ты платишь… Знаешь, что я тебе скажу? Все эти разговоры не стоят выеденного яйца. Он выдавил из себя улыбку. Я взяла его за руку: Что у нас есть, кроме жизни? Алкоголь. Возможно… но вынуждена тебя огорчить. Я поговорила с врачом, и он сказал, что пьяные денечки для тебя закончились. Твоя двенадцатиперстная кишка висит на волоске. Со временем она должна восстановиться. Но даже после этого твой желудок не сможет воспринимать алкоголь. Сожалею, что приходится говорить тебе об этом… А я-то как сожалею. Еще врач сказал, что тебе придется пробыть здесь недели две, не меньше. Что ж, по крайней мере, за это расплатится Эн-би-си. Хоть это радует. Как же насчет моей явки в Комиссию на следующей неделе' Я попрошу Джоэла Эбертса похлопотать об отсрочке слушаний. Бессрочной, если можно. Но мистеру Эбертсу удалось отложить слушания всего на месяц. За это время Эрик смог «просохнуть» и восстановиться. После двухнедельного пребывания в госпитале я выпросила у него разрешение снять для нас коттедж в Сагапонаке. В те годы эти уголок Лонг-Айленда был еще не тронут цивилизацией. Сагапонак оставался крохотной рыбацкой деревушкой — с просоленными баркасами, простецкими барами, где можно было сплевывать на пол, и колоритными рыбаками. Хотя местечко находилось в го в трех часах езды на поезде от Манхэттена, это была настоя глушь. Наш двухкомнатный коттедж представлял собой видавшую виды постройку, фасадом обращенную к пустынному побережью. Поначалу Эрик мог лишь сидеть на песке, наблюдая за бушующими волнами пролива Лонг-Айленд-Саунд. К концу нашего пребывания он каждый день уже проходил по миле и даже больше вдоль берега. Хотя он по-прежнему был на строгой диете (я стала непревзойденным мастером приготовления макарон с сыром), ему все-таки удалось прибавить в весе. И что особенно радовало, так это то, что ночью он стал спать по восемь — десять часов. В течение дня мы предпочитали бездельничать. В доме была книжная полка с дешевыми детективами, и мы просто смаковали их. Не было ни радио, ни телевизора. Все две недели мы жили без прессы. Эрику хотелось чувствовать себя отрезанным от внешнего мира. Я не возражала. После кошмара последних двух недель мне тоже хотелось отгородиться от этого хаоса под названием «жизнь». Конечно, я ужасно скучала по Джеку. Я приглашала его приехать к нам на несколько дней, но он говорил, что очень загружен работой… а про уик-энды и речи не было, поскольку это время было посвящено Дороти и Чарли. В коттедже не было телефона. Два раза в неделю я ходила в деревню и ждала на почте телефонного звонка от Джека. Заранее согласованное время было три часа пополудни по вторникам и четвергам. Он всегда был пунктуален. Местная почтальонша, она же телефонистка, оказалась весьма любопытной дамочкой — так что в разговорах с Джеком я старательно избегала темы «черных списков» или его семьи. Если она подслушивала (а я не сомневалась, что так оно и было), то ее ушам был доступен лишь диалог двух влюбленных, тоскующих в разлуке. Но каждый раз, когда я пыталась уговорить его приехать хотя бы на день и ночь, Джек упорно твердил, что на работе просто завал. Две недели пролетели как счастливый миг. Вечером накануне отъезда мы с Эриком устроились на берегу, чтобы наблюдать заход солнца над проливом. Когда берег погрузился в сумеречную дымку, Эрик сказал: В такие мгновения я мысленно говорю себе: «Наступает время коктейля». Радуйся тому, что ты жив и еще можешь наблюдать такие мгновения. Да, пожалуй, они гораздо лучше, чем джин с мартини. В предстоящие недели я наверняка начну скучать по алкоголю. Все образуется. Нет. Через четыре дня я предстану перед этой чертовой комиссией. Ты справишься. Посмотрим. Следующим утром мы возвращались в город. В полдень мы уже прибыли на Пенсильванский вокзал и оттуда вместе поехали на такси. Я высадила Эрика у «Ансонии». Мы договорились завтра в девять встретиться за завтраком, а потом отправиться в офис Джоэла Эбертса. А это обязательно — встречаться с Эбертсом? — спросил он, пока носильщик из «Ансонии» выгружал из багажника его сумку, Он твой адвокат. Он будет с тобой, когда ты в пятницу предстанешь перед комиссией. Так что будет лучше, если вы заранее продумаете стратегию. Какая может быть стратегия в таких делах. Давай подождем до завтра, не будем волноваться раньше времени, — сказала я. — А теперь иди к себе и позвони Ронни. Где он сегодня выступает? Не знаю. Я куда-то задевал расписание его гастролей. Так найди и обязательно позвони. Я уверена, ему до смерти охота услышать твой голос. Спасибо тебе за эти две недели. Нам стоит почаще это проделывать. Так и будет. Ты имеешь в виду, после того, как я выйду из тюрьмы? Я поцеловала его на прощание. Села в такси и поехала к себе домой. Остаток дня я разбирала накопившуюся почту. Пришел увесистый пакет из журнала «Суббота/Воскресенье» — с подборкой писем от читателей, которые увидели объявление о моем так называемом творческом отпуске и желали мне скорейшего возвращения на страницы журнала. «Я буду скучать по вас», — написала некая мисс М. Медфорд из Саут-Фэлмута, штат Мэн. Я испытала некоторую горечь, прочитав эти строчки. Потому что — хотя я никогда не признавалась в этом Эрику и Джеку — мне безумно не хватало моей работы. Часа в четыре пополудни я вышла из дома за покупками. Вернулась ближе к пяти. Минут через десять в замке повернулся ключ. Я распахнула дверь и втащила Джека в квартиру. Через минуту мы уже были в постели. Только спустя полчаса мы наконец заговорили. Кажется, я соскучилась по тебе. Мне кажется, я тоже. Потом мы встали. Я приготовила ужин. Мы поели, выпили бутылку кьянти, вернулись в постель. Я не помню, в котором часу мы уснули. Помню только, что я резко проснулась. Кто-то звонил в дверь. До меня не сразу дошло, что дело происходит среди ночи. В четыре восемнадцать, как показывали часы на прикроватной тумбочке. Снова звонок домофона. Джек зашевелился под одеялом. Какого черта… — сонно произнес он. Я сама. Я встала, накинула халат и прошла на кухню. Сняла трубку домофона. Нажав кнопку обратной связи, пробормотала сонное «алло». Это Сара Смайт? — прозвучал грубый голос. Да. Кто вы? Полиция. Прошу открыть дверь. О нет. Только не это. На какое-то мгновение я оцепенела от ужаса. В трубке снова зазвучал тот же голос: Мисс Смайт… вы меня слышите? Я нажала кнопку, отпирающую дверь подъезда. Через пару секунд стучали уже в мою дверь. Но я не могла заставить себя открыть. Стук становился все громче. Я услышала, как Джек вскочил с постели. Он вышел на кухню, на ходу завязывая пояс халата. Он застал меня застывшей возле пульта домофона. Господи, что происходит? — спросил он. Пожалуйста, открой дверь. Стучали уже настойчиво. Кто это, черт возьми? Полиция. Он побледнел. Вышел в прихожую, Я услышала, как он открывает дверь. Здесь Сара Смайт? — произнес все тот же голос. В чем дело, офицер? — спросил Джек. Нам необходимо поговорить с мисс Смайт. В следующее мгновение в кухню вошли двое полицейских в форме. Позади маячил Джек. Один из копов приблизился ко мне. Ему было лет пятьдесят, у него было большое рыхлое лицо и встревоженный взгляд человека, который принес плохие новости. Вы Сара Смайт? — спросил он. Я кивнула. У вас есть брат по имени Эрик? Я не ответила. Я просто осела на пол, заливаясь слезами. 9 Полиция повезла нас в центр города. Я сидела на заднем сиденье патрульной машины вместе с Джеком, склонив голову к нему на плечо. Он обнимал меня обеими руками. Обнимал так крепко, как будто пытался удержать. Меня и надо было держать — потому что была на грани нервного срыва. Рассвет уже заглядывал в ночное небо, пока мы ехали на восток, к 34-й улице. В машине все молчали. Оба копа смотрели прямо перед собой, на залитое дождем ветровое стекло, не обращая внимания на треск рации. Джек изо всех сил старался поддержать меня своим молчаливым участием, но я чувствовала, что он потрясен. Я слышала, как гулко бьется его сердце. Возможно, он боялся, что у меня снова начнется истерика, как это уже было, когда мне сообщили новость. С полчаса я лежала на кровати, вцепившись в простыни. Я была безутешна. Каждый раз, когда Джек пытался успокоить меня, я кричала ему, чтобы он убирался. Я была вне себя, я так страдала, что мне была невыносима даже мысль о том, что кто-то предлагает мне утешение, в то время как мне не хотелось никаких утешений. В конце концов один из копов спросил, не нужна ли мне медицинская помощь. Только после этого мне как-то удалось успокоиться и одеться. Джек и коп протянули мне руки, чтобы помочь выйти из машины, но я вежливо отстранилась. Как сказал бы сам Эрик (передразнивая отца): Смайты никогда не плачут на людях. Даже если им приносят самую плохую весть. Вот и я тогда не могла себе позволить плакать. Мое горе было столь велико, даже безмерно, что его невозможно было выразить ни слезами, ни тем более злостью. Я вообще не могла говорить, не могла соображать. Всё, что я могла, это прижаться к плечу Джека, заставляя себя сохранять хладнокровие. Со Второй авеню мы свернули на юг и проехали еще два квартала, потом вырулили на 32-ю улицу и остановились у бокового входа в приземистое кирпичное здание, на фасаде которого значилось: «Судебно-медицинская экспертиза города Нью-Йорка». Полицейские проводили нас внутрь через боковой вход, обозначенный табличкой «Приемка». За столом при входе сидел пожилой негр. Это был охранник морга. Когда один из офицеров наклонился и сказал ему: «Смайт», тот раскрыл тяжелый гроссбух, пробежал пальцем по странице, пока не остановился на фамилии моего брата. Потом он снял трубку телефона и набрал номер. Смайт, — тихо произнес он в трубку. — Шкаф пятьдесят восемь. Я снова почувствовала, как подкатывает слабость. Джек уловил это и обхватил меня за талию. В следующее мгновение в холл вышел служитель морга в белом халате. Вы на опознание Смайта? — бесцветным голосом произнес он. Один из копов кивнул. Служитель сделал знак следовать за ним. Мы двинулись по узкому коридору, окрашенному в традиционно для присутственных мест зеленый цвет и освещенный флуоресцентными лампами. Остановились у металлической двери. Он открыл ее. Мы зашли в маленькую комнату, где было так же холодно, как в рефрижераторе для мяса. Одну стену занимал металлический стелаж из пронумерованных шкафчиков. Служитель подошел к шкафу под номером 58. Один из офицеров мягко подтолкнул меня вперед. Джек стоял рядом со мной. Он крепче сжал мою руку. Повисла долгая пауза. Офицеры смущенно поглядывали на меня. Служиель начал барабанить пальцами по стальной дверце шкафа. Наконец я глубоко вдохнула и кивнула в сторону служителя. Открывание шкафа сопровождалось долгим свистящим звуком. Я невольно зажмурилась. Потом заставила себя открыть глаза. Передо мной лежал Эрик — накрытый от шеи до ног грубой белой простыней. Его глаза были закрыты. Кожа казалась бесцветной. Губы были подернуты синевой. Он не выглядел мирно спящим. Он просто выглядел неживым. Пустая оболочка, которая когда-то была моим братом. Я с трудом сдержала подступившие рыдания. Снова крепко зажмурилась — потому что было невыносимо смотреть на него. И мне не хотелось, чтобы именно этот образ брата преследовал меня до конца моих дней. Это Эрик Смайт? — спросил служитель. Я кивнула. Он накрыл простыней лицо Эрика, потом втолкнул тележку обратно в шкаф. Тот захлопнулся с глухим стуком. Служитель снял висевшую на гвозде планшетку, пролистал вложенные в нее бланки, отыскал нужный и протянул мне. Подпишите внизу страницы, пожалуйста, — сказал он, доставая из нагрудного кармана халата обгрызенный карандаш. Я подписала. Вернула ему планшетку. Каким похоронным бюро вы воспользуетесь? — спросил он. Понятия не имею, — ответила я. Он оторвал перфорированный край бланка. На нем значились фамилия Смайт и серийный номер. Он протянул мне бумажку: Когда вы определитесь с похоронным бюро, попросите их позвонить нам и назвать этот номер. Они знают порядок. Джек взял из рук служителя клочок бумаги. Ясно, — сказал он. — Мы здесь всё, закончили? Да, закончили. Копы вывели нас из морга. Вас отвезти домой? — спросил один из них. Я хочу поехать в «Ансонию», — попросила я. Мы сможем сделать это потом, — возразил Джек. — Сейчас необходимо отдохнуть. Я еду в «Ансонию», — твердо сказала я. — Я хочу увидеть его квартиру. Иру. Сара, я не думаю… Я еду к нему домой, — сказала я, едва сдерживая гнев. Хорошо, хорошо. Джек кивнул офицерам. Мы снова сели в патрульную машину. Всю обратную дорогу я молчала. Джек выглядел измученным и глубоко взволнованным. Хотя он и держал мою руку, мысли его были где-то далеко. А может, мне просто так казалось, поскольку все происходящее напоминало ночной кошмар, из которого невозможно было выбраться. В «Ансонии» все еще дежурил Джо, ночной портье. Он тотчас вызвался нам помочь. Нашел кого-то, кто согласился подменить его у конторки, и повел нас в бар. Я понимаю, еще слишком рано, но, может быть, выпьете что-нибудь? Было бы неплохо, — сказала я. Виски? Джек кивнул. Джо принес бутылку дешевого виски и две стопки. Наполнил их доверху. Джек выпил залпом, я сделала глоток и едва не задохнулась. Глотнула еще раз. Виски обожгло горло — словно жгучее лекарство. Четыре глотка — и моя стопка тоже была пуста. Джо налил по второй — сначала мне, потом Джеку. Это ты обнаружил его? — спросила я. Да, — тихо произнес Джо. — Я нашел. И… если бы я только знал, я бы никогда не пустил этого посыльного… Какого еще посыльного? — спросила я. Парнишку из местного винного магазина. Насколько я понял, ваш брат позвонил вчера днем в этот магазин и попросил доставив ему в номер пару бутылок джина «Канэдиен Клаб». По крайней мере, так мне сказал Фил, дневной портье. Он как раз был на дежурстве, когда явился паренек из винного магазина и спросил, в каком номере проживает ваш брат. Если бы это я дежурил, я бы сразу позвонил вам — потому что после того, что случилось пару недед назад, я уже знал, что у него проблемы с алкоголем. Как бы то т было, я пришел около семи. Не видел и не слышал вашего брата примерно до полуночи, а потом он сам позвонил мне, и по его голосу я понял, что он совсем никакой. Он еле шевелил языком. Я даже не разобрал ни слова из того, что он сказал. Я попросил кого-то из ребят подменить меня, а сам поднялся к нему. Я стучал в дверь минут пять. Никакого ответа. Я спустился вниз, взял мастер-ключ. Когда я открыл дверь… Он запнулся, шумно вздохнул. Поверьте, мисс Смайт. Зрелище было то еще. Он лежал на полу. Кровь хлестала у него изо рта. Кровь была и на телефонной трубке, а это значит, что кровотечение было уже сильное, когда он звонил мне. Я хотел позвонить вам, но ситуация была критическая, и я решил, что лучше вызвать «скорую». Они приехали быстро — минут через десять. Но к тому времени он уже умер. Потом явились копы — и сами взялись за дело. Сказали мне, что я не имею права звонить вам, потому что они сами должны сообщить вам эту новость… Он потянулся к стакану, налил себе виски. Думаю, мне тоже не помешает выпить, — сказал он, опрокидывая его залпом. — Даже не могу передать, как мне тяжело после всего этого. Ты ни в чем не виноват, — сказал Джек. А две бутылки джина… они были пусты? — спросила я. | — Да, полностью, — сказал Джо. Я мысленно вернулась в то утро в госпитале Рузвельта, когда я передала Эрику слова врача о том, что он уже никогда не сможет пить алкоголь. Тогда он философски воспринял эту новость. Хотя он никогда и не говорил об этом, мне казалось, что он был рад снова вернуться к жизни. За две недели в Сагапонаке он действительно пришел в себя. Господи, ведь еще вчера, когда я высаживала его у гостиницы, он был… Я с трудом сдержала всхлип. Обхватила голову руками. Джек гладил меня по волосам. Все нормально, — тихо произнес он. Нет, это ненормально, — закричала я. — Он же убил себя. Ты этого не знаешь, — сказал Джек. Он выпил две бутылки джина, прекрасно зная, что его язва этого не выдержит. Я предупреждала его. Врач предупреждал. Вчера, когда мы вернулись с Лонг-Айленда, он был таким спокойны. Таким послушным. Но я, видимо, ошиблась… Я не выдержала и снова разрыдалась. Джек обнял меня за плечи и успокаивал, как мог. Прости, прости… — твердила я. Не надо себя винить, — сказал Джек. Джо нервно кашлянул. Есть еще кое-что, о чем я хотел вам рассказать, мисс Смайтю. Я узнал об этом от Фила. Вчера, часа в три пополудни, к вашему брату приходил гость. Мужчина в костюме, с портфелем. Он показал Филу свое удостоверение и сказал, что он федеральный судебный пристав. Попросил Фила позвонить вашему брату и вызвать его в вестибюль — но не говорить, кто к нему пришел. Фил сделал все, как было сказано. Ваш брат спустился, и пристав сунул ему в руки какой-то документ, сказав что-то официальное, вроде: «Настоящим вам вручается повестка… бла-бла-бла». Фил не расслышал, что там было дальше. Но он уверяет, что вид у вашего брата был подавленный. И что было потом, после того, как Эрику вручили бумаги? — спросила я. Пиджак ушел, а ваш брат вернулся к себе в номер. Часа черо полтора явился курьер из винного магазина. Эрик точно не выходил на улицу за это время? Фил говорит, что нет. Тогда бумаги должны быть наверху. Пошли. Джо колебался: Там еще не прибрано, мисс Смайт. Может, вам лучше подождать… Я справлюсь. — С этими словами я встала. Думаю, это не слишком хорошая идея, — сказал Джек. Это мне судить, — возразила я и вышла из бара. Джо с Джеком последовали за мной. Джо остановился у конторки и взял со стены ключ от апартаментов 512. Мы поднялись на лифте на пятый этаж. Подошли к обшарпанной двери с табличкой 512. Джо помедлил, прежде чем вставить ключ в замочную скважину. Вы уверены, что хотите войти, мисс Смайт? — спросил он. Позволь, лучше я это сделаю, — предложил Джек. Нет. Я хочу сама. Джо пожал плечами и открыл замок. Дверь распахнулась. Я вошла. И у меня перехватило дыхание. Я ожидала увидеть ковер в пятнах крови. Но я не была готова к таким размерам этого пятна. Кровь еще не высохла и слегка поблескивала. В крови был телефон, забрызгана была и мебель. Кровавые отпечатки ладоней виднелись на стенах, на столе, возле которого упал Эрик. В моей голове вдруг сложилась страшная картина последних минут жизни моего брата. Он сидел на продавленном диване, выпивал. Пустая бутылка «Канэдиен Клаб» валялась на полу возле дешевого маленького телевизора. Вторая бутылка — с остатками джина на дне — стояла на низком кофейном столике. На диване остался испачканный стакан. Должно быть, Эрик начал харкать кровью, когда приканчивал вторую бутылку. Испугавшись, он прикрыл рот рукой (вот откуда взялись кровавые отпечатки ладони). Потом подошел к телефону, позвонил Джо. Но он был уже невменяем от алкоголя (и в шоке от кровотечения), поэтому не смог толком ничего сказать. Он выронил телефонную трубку. Его качнуло в сторону карточного стола, который служил ему рабочим местом. Он оперся на него, пытаясь устоять. Но все-таки рухнул на пол. И скончался мгновенно. По крайней мере, я надеялась на это. Потому что было невыносимо думать о том, что Эрик умирал в муках. Я не могла долго смотреть на кровавое пятно. Мой взгляд переместился на карточный столик. Под пепельницей лежал документ, с виду официальный. Он тоже был забрызган кровью. Я достала его. Это было уведомление из Налоговой службы, в котором сообщаюсь, что по результатам проведенного аудита и на основе информации, полученной из Эн-би-си, Эрику надлежит немедленно уплатить сорок три тысячи пятьсот сорок пять долларов налогов за три года службы в телерадиокомпании. В письме было также сказано, ли он желает оспорить это требование, у него есть тридцать щей на то, чтобы представить в местное отделение налоговой служен соответствующие платежные документы. Однако в случае не-:редоставления в указанный срок требуемых документов и/или неуплаты означенной суммы налогов он будет подвергнут уголовному преследованию, заключению под стражу и конфискации имущества. Сорок три тысячи пятьсот сорок пять долларов! Неудивительно, что он заказал те две бутылки джина. Если бы только он позвонил мне. Я бы арендовала машину и увезла его в Канаду. Или дала бы ему денег на билет до Мексики и еще месяца на два проживания там. Но он поддался панике и уступил страху. А может, просто не смог допустить и мысли об еще одном судебном процессе после разбирательства с Комиссией — с последующим тюремным заключением, банкротством и прочими тяготами, обеспеченными до конца жизни. Письмо задрожало в моих руках. Джек подоспел и встал рядом. Подонки, — сказала я. — Подонки. Он взял у меня из рук бумагу и быстро проглядел ее. Боже, — ужаснулся он. — Как они могли пойти на это? Как? Ты спрашиваешь, как? — сбиваясь от волнения, воскликнула я. — Да легко. Если бы Эрик стал сотрудничать и назвал имена, этого требования никогда бы не возникло. Но если ты играешь не по правилам, придуманным этими говнюками, они сделают всё возможное, чтобы уничтожить тебя. Всё. Я снова расплакалась, уткнувшись в плечо Джека. Мне очень жаль, — произнес он. — Мне так жаль.. Я почувствовала, как еще чья-то рука легла мне на плечо. Это бы Джо. Давайте пойдем отсюда, — тихо произнес он. — Наверное хватит вам на это смотреть. Мы как-то дошли до лифта и вернулись в бар. Джо оставил нам бутылку и пару стаканов. Джек налил виски. Я уже была в таком состоянии, что у меня тряслись руки. Виски помогло. Уже в который раз за сегодняшний вечер мне удалось собраться. Джек сидел в кресле и смотрел прямо перед собой. Я тронула его за руку, Ты в порядке? — спросила я Не могу прийти в себя. И чувствую себя виноватым в том… Он замялся. Да? В том, что так и не смог по-настоящему подружиться с Эриком. Бывает. Мне надо было постараться. Я должен был… Он не договорил, сдерживая подступившие слезы. Все-таки люди ведут себя непредсказуемо в такие переломные моменты жизни. Взять хотя бы Джека — ведь он никогда не симпатизиронал моему брату, а вот теперь оплакивает его смерть. Такова настоящая трагедия. Она напоминает о том, что все наши споры, в конечном счете, бессмысленны. Смерть примиряет противников — и мы вдруг остаемся с осознанием того, что конфликт незначителен, что он был навеян сиюминутными эмоциями. И то отношение, что мы называем жизнью, мимолетно. Но все равно мы упорно находим поводы для споров, ссор, злости, ревности, зависти… обнажая подлую изнанку человеческой личности. Мы так живем — хотя и знаем, что все имеет конец, что все в этой жизни предопределено. Может, потому и злимся, выражая протест против собственной ничтожности. Злость рождает последствия, не иеющие ценности. Злость помогает поверить в то, что мы не умрем. Мы выпили еще виски. Сказался его благотворный эффект. Какое-то время мы молчали. Просто сидели в пустом баре, постепенно наполняющемся утренним светом. Наконец я загововорила: Я должна рассказать Ронни. Да, — сказал Джек. — Я тоже об этом подумал. Хочешь, я сам му позвоню? Нет. Он должен услышать это от меня. Я попросила Джо подняться наверх и поискать в бумагах Эрика расписание гастрольного тура Ронни. Он нашел его на том же столике, где лежало уведомление из налоговой. В тот вечер Ронни выступал в Хьюстоне. Я дождалась полудня, чтобы позвонить ему, — к этому времени я уже вернулась к себе и даже начала заниматься организацией похорон. Мой звонок явно разбудил Ронни. Он, казалось, был удивлен, услышав мой голос, но в следующее мгновение не на шутку разволновался. Что-то ты мне не нравишься, — сказал он. Мне плохо, Ронни. Это из-за Эрика, да? — тихо спросил он. И тогда я рассказала ему. Я старалась быть краткой — зная, что снова расклеюсь, если начну вдаваться в подробности. Когда я закончила, в трубке воцарилось долгое молчание. Ронни… ты в порядке? — наконец спросила я. Молчание. Почему он не позвонил мне? — еле слышно произнес он. — Или тебе? Я не знаю. А может, и знаю, но не хочу говорить, что… Он любил тебя больше… Прошу тебя, Ронни. Прекрати. Я не выдержу… Хорошо, хорошо. Снова молчание. Ты еще здесь? — спросила я. О господи, Сара… Он разрыдался. Внезапно связь оборвалась. Через полчаса он сам перезвонил мне. Голос его дрожал, но он все-таки старался держать себя в руках. Извини, что повесил трубку, — сказал он. — Я просто не мог. Не нужно ничего объяснять, — ответила я. — Тебе лучше? Нет, — безучастно произнес он. — Я никогда не смогу оправиться от этого. Я знаю. Знаю. Я действительно любил его. И он тебя, Ронни. Я расслышала, как он с трудом сглотнул, сдерживая слезы. Почему мы всегда стараемся казаться храбрыми в ситуациях, когда эи совершенно не нужно? Я не знаю, что сказать, — произнес Ронни. — У меня в голове не укладывается. И не надо ничего говорить. Похороны послезавтра. Ты сможешь приехать? Боюсь, что нет. Бейзи — строгий руководитель. Он бы еще отпустил на похороны матери. Но чтобы лететь в Нью-Йорк на похороны друга? Об этом не может быть и речи. К тому же начнут задавать вопросы, что это за друг такой. Не переживай. Как же не переживать? Я хочу быть там. Я должен быть там. Позвони мне, когда вернешься. Звони в любое время. Спасибо. Береги себя. Ты тоже. Сара? Да? Что мне теперь делать? Что до меня, то я точно знала, что буду делать. Положив трубку, я бросилась в спальню, рухнула на кровать и дала волю чувствам. Я рыдала, казалось, целую вечность. Джек пытался утешать меня, но я упорно прогоняла его. Мне необходимо было выплакаться, выплеснуть в слезах горе страшной утраты. В такие минуты думаешь, что поток слез не иссякнет никогда. Но так не бывает. В конце концов физическая усталость заставляет тебя остановиться, успокоиться, отрешиться от ужаса происходящего, Вот и тогда, проревев час (а может, и полтора, я совсем потеряла счет времени), я заставила себя встать с постели. Я разделась, сбросив одежду на пол. Побежала в ванную. Пустила воду — настолько горячую, насколько могла терпеть. Морщась от жгучей боли, я легла в ванну, и мое тело быстро приспособилось к обжигающе-горячей воде, Я взяла рукавичку и умылась. Потом положила ее на лицо и лежала так, пытаясь ни о чем не думать. Джеку хватило мудрости не заходить ко мне. Он держался на расстоянии. Когда я вышла из ванной — в халате, с тюрбаном на голове, — он не стал обнимать меня, произносить нечто банальное вроде: «Тебе лучше, лорогая?» Он был достаточно умен и понимал, что сейчас меня лучше не трогать. Вместо этого он спросил: Есть хочешь? Я покачала головой. Села на диван. Иди ко мне, — сказала я. Он сел рядом. Я взяла его лицо в свои руки. Я не сказала ни слова. Просто смотрела на него, очень долго. Он тоже молчал. Не спрашивал, о чем я думаю. А может, и знал. Ты единственный, кто у меня остался. Единственный. Похороны Эрика состоялись через два дня. Прощание прошло в ритуальном зале на углу Амстердам-авеню и 75-й улицы. Пришло совсем немного народу: Джек и Мег, Джоэл Эбертс, какие-то друзья Эрика еще с театральных времен, пара сокурсников из Колумбийского университета. От Эн-би-си так никто и не явился, Марти Маннинг прислал венок и письмо с соболезнованиями, в котором написал, что Эрик был не только блестящим автором комедии, не и настоящим человеком… который не заслужил такой судьбы: «Мы живем в странное время, — написал Маннинг, — когда такого веселого и благородного человека, как ваш брат, угрозам доводят до отчаяния. В нашем шоу его любили все. Нам всем хотелось бы прийти и проститься с ним, но в понедельник у нас большой репетиционный день. И как бы сказал сам Эрик. „Шоу должно продолжаться". Пожалуйста, знайте, что мысленно мы с вами…» Я прекрасно знала (от Эрика), что по понедельникам было всего лишь первое чтение сценария недели — и начиналось оно никак не раньше одиннадцати утра. Если бы Маннинг и компания захотели прийти, они вполне могли бы успеть на панихиду к десяти утра. Но мне было понятно их нежелание светиться на похоронах. Точно так же был понятен смысл его слов о том, что Эрика угрозами довели до отчаяния. Как и все, Маннинг и его команда с ужасом сознавали, что не застрахованы от подобной участи. И я нисколько не сомневалась в том, что по сорок третьему этажу Рокфеллеровского центра гуляет директива Айры Росса о том, что сотрудникам Эн-би-си не следует появляться на похоронах… а вдруг ФБР решило поставить в дверях своего человека, который записывал имена всех, кто осмелился проявить теплые чувства к Эрику. Но, видимо, мистер Гувер и его приспешники сочли, что мой умерший брат больше не представляет угрозы для национальной безопасности, поскольку я не заметила следов присутствия агентов ФБР в церкви Риверсайд, если только они не вели тайную слежку. Десяток скорбящих гостей, осмелившихся прийти, расселись в первых рядах и слушали, как священник унитарной церкви воспевает целостность натуры Эрика, его совесть, его мужество. Священника звали Роджер Вебб. Похоронное бюро рекомендовало именно его, когда я сказала, что Эрик, по сути, был человеком неверующим («Тогда этот унитарный священник — тот, кто вам нужен», — сказал мне распорядитель похорон). Я ожидала увидеть почтенного священнослужителя, который зачитает несколько молитв, пробурчит парочку банальностей, поглядывая на часы. Но Роджер Вебб оказался молодым, честным и удивительно приятным человеком. Он позвонил мне накануне похорон и долго расспрашивал про Эрика. Я предложила ему приехать ко мне домой и обсудить все при личной встрече. Он появился ближе к вечеру — тридцатилетний парень из Колумбуса, штат Огайо, с мальчишеским лицом. После нескольких реплик, которые он обронил за чашкой кофе, я почувствовала, что мне с ним повезло — как и все представители унитарной церкви, он был либералом. Поэтому я не побоялась открыться ему и честно рассказала обо всем, что произошло с Эриком, — прежде всего о достойном, но губительном для него выборе, который он сделал, когда отказался выдать друзей. Я даже рискнула ромянуть о его связи с Ронни. Он слушал меня молча. И в конце сказал: Судя по тому, что вы рассказали, ваш брат был выдающимся человеком. Незаурядной личностью. Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. Да, — сказала я. — Именно таким он и был. В этой стране боятся быть незаурядными. Конечно, мы любим разглагольствовать об индивидуализме и прочей ерунде, которую пропагандирует Джон Уэйн. Но, положа руку на сердце, мы остаемся нацией обывателей. «Не раскачивай лодку, не выходи за рамки общепринятых норм, не ставь под вопрос систему, будь командным игроком, фанатично преданным фирме». Если ты не соответствуешь, уповать остается только на Бога. Вы говорите, как Эрик. Я уверен, ваш брат облек бы это в более изящную и остроумную форму, нежели это сделал я. Кстати, я большой поклонник шоу Марти Маннинга. Я бы хотела, чтобы на службе вы говорили откровенно, если это возможно. В наши дни боятся откровенности, потому что она может быть истолкована против вас. Но есть и другие способы выразить свои честные мысли и донести их до слушателя. На следующее утро Роджер Вебб стоял по левую сторону от гроба моего брата и обращался к малочисленной аудитории из десятка скорбящих. Он говорил о выборе: Выбор определяет нас. Выбор заставляет нас увидеть себя в истинном свете — разглядеть свои устремления, страхи, моральные принципы. Зачастую мы делаем неправильный выбор. Или же, как Эрик, совершаем тихое геройство — делаем правильный выбор, хотя и знаем, что он погубит всё, чего мы достигли в жизни. Эрик был поставлен перед суровой дилеммой. Причинить вред другим, чтобы спасти себя? Именно этот вопрос высвечивает совесть гражданина. Если бы Эрик выбрал спасение самого себя, такое решение было бы вполне понятным — ведь, в конце концов, инстинкт самосохранения есть самый мощный природный инстинкт. И если честно, не знаю, как поступил бы я в ситуации, подобной той, в какой оказался Эрик. Вот почему я надеюсь, что мы найдем в наших сердцах понимание тех, кому недавно пришлось столкнуться с таким же выбором — и кто, по каким-либо причинам, не смог подняться до того уровня самоотречения, до какого поднялся Эрик. Прощение — самый трудный в жизни шаг., и, возможно, ключевой. Эрик действительно совершил поступок исключительной храбрости. Но и тех, кто поступил иначе, мы не должны осуждать, Сегодня в жизни Америки нелегкий период, который, чувствую, будет оценен в ретроспективе как ошибочный, демагогический этап нашей общей истории. Я надеюсь, что все мы найдем в себе мужество понять и оценить степень морального давления, оказанного на многих из нас, и отдать должное мужеству и честности Эрика Смайта, при этом выразив сочувствие тем, кто счел необходимым сделать выбор в пользу самосохранения. Как священнослужителю, мне, наверное, следовало бы подкрепить эту проповедь цитатой из Библии. Но, будучи служителем унитарной церкви, я счел возможным заменить Библию поэзией и обратиться к строчкам из Суинберна: «Спи; и, если жизнь была тебе горька, прости; а если сладка, возблагодари… Душе несут; благодарность, и прощенье». Сидевший рядом со мной Джек закрыл лицо руками. Мег начала всхлипывать. Как и большинство остальных слушателей. Но я все смотрела на гроб, не в силах поверить в происходящее. Возможно, так на меня подействовал вид этого простого соснового ящика — и осознание того, что в нем покоится мой брат. А может, мысль о том, что все в жизни сводится к этому ящику и, к чему бы ты ни стремился, в нем твоя судьба. На меня нашел какой-то ступор, и слез не было; потрясение последних дней убило во мне все живое. Мы прочитали «Отче наш». Попросили прощения за наши прегрешения, точно так же, как мы (якобы) простили тех, кто причинил вред нам. Потом хором спели гимн «Господь, твердыня наша», выбранный не только из-за его жизнеутверждающей лютеранкой идеи, но и потому, что, как однажды признался мне Эрик, это был единственный гимн, который накрепко засел в его атеистической голове еще с тех времен, когда родители по воскресеньям таскали нас в церковь. Роджер Вебб благословил нас и отпустил с миром. Гробовщики повезли гроб по проходу. Мы двинулись следом, навстречу погожему весеннему дню. Было много слез и слов утешения, пока гроб грузили в катафалк. Люди начали прощаться. Только мы вчетвером — Джек, Джоэл Эбертс, Роджер Вебб и я — собирались проводить Эрика в последний путь до крематория в Куинсе. Я сама так распорядилась — потому что знала, что, как только гроб исчезнет в печи, все взгляды устремятся на меня, а мне хотелось, чтобы эти прощальные мгновения принадлежали мне одной. Мы ехали в длинном черном лимузине следом за катафалком. На мосту Куинсборо мы застряли в гигантской пробке. Впереди произошла авария. Все вокруг начали усиленно жать на клаксоны. Никто из нас не проронил ни слова с тех пор, как мы выехалт с панихиды. Роджер Вебб первым нарушил молчание. Похоже, мы немного опоздаем, — рассеянно произнес он. Думаю, нас подождут, — сказал Джоэл Эбертс, и я вдруг поймала себя на том, что впервые за эти дни улыбнулась. Эрику это определенно понравилось бы, — сказала я громко, стараясь перекричать рев автомобильных гудков. — Идеальные нью-йоркские проводы. Пусть даже ему никогда не нравился Куинс. Никому из жителей Манхэттена не нравятся ни Куинс, Бронкс, ни Бруклин, — подхватил Джоэл Эбертс. — Проблема том, что, когда умираешь, ты становишься не нужным Манхэттену. Так что твой земной путь неизбежно заканчивается именно в Куинсе, Бронксе или Бруклине. Думаю, это называется «ирония судьбы». Ваш брат указал кремацию в своем завещании? — спросил Роджер Вебб. Завещания не было, — ответил Джоэл Эбертс. Чего и следовало ожидать, — сказала я. — Эрик был непрактичным. И уж тем более не приходится говорить о какой бы то было собственности. Даже если бы что-то и было, эти ублюдки и Налоговой службы рке сожрали бы все. Не удивлюсь, если они сейчас попытаются наложить арест на те мелочи, что остались после него. Сейчас не стоит об этом, Сара, — сказал Джоэл Эбертс. Да, наверное, — устало произнесла я. Джоэл прав, — сказал Джек, сжимая мою руку. — Все надо делать постепенно. С тебя на сегодня достаточно. Это еще не все, — уныло произнесла я. Блестящая проповедь, преподобный, — сказал Джоз Эбертс. — Но должен вам кое-что сказать: хотя я и считаю, что подставлять другую щеку — идея, конечно, благородная и высокая, применять ее на практике чертовски глупо… прошу прощения за режущие слух словечки. Я священник унитарной церкви, так что можете чертыхатщ сколько угодно, — улыбнулся Роджер Вебб. — Но вы правы. «Подставь другую щеку» — это христианская идея. И как и с большинством идеалов — особенно христианских, — жить с ним очень трудно. Но мы должны стараться. Даже в условиях тотального предательства? — возмутился Джоэл Эбертс. — Извините, но я полагаю, что все наши действия имеют причину и следствие. Если ты рискуешь совершить поступок а, неизбежно произойдет событие б. Проблема в том, что большинство людей думает, будто им удастся избежать последствий в виде этой буквы б. Но они ошибаются. Ответ держать идется. Не кажется ли вам, что это отдает ветхозаветной моралью? — просил Роджер Вебб. Послушайте, я — иудей, — сказал Джоэл Эбертс. — Конечно, в таких вещах я руководствуюсь Ветхим Заветом. Ты делаешь выбор, ты принимаешь решение. И ты живешь с последствиями. Значит, в вашей книге нет такой статьи, как отпущение грехов? — спросил Джек. Слова истинного католика, — сказал Джоэл Эбертс. — Вот в чем большая разница между ирландцами и евреями. Хотя и вы, и мы барахтаемся в грехе, вы, ирландцы, все время ищете оправданий. Все рассматриваете под углом прощения. В то время как мы, евреи, идем в могилу, виня самих себя за всё. Пробка постепенно рассосалась. Уже через десять минут мы были у ворот кладбища. Все снова притихли. Молча мы двинулись по гравиевой дорожке, мимо рядов могил. Вскоре показалось приземистое каменное здание с длинной узкой трубой на крыше. Катафалк въехал во двор и свернул за угол, направляясь к заднему крыльцу крематория. Мы остановились у входа. Водитель лимузина обернулся к нам и сказал: «Подождем здесь, пока кто-нибудь не выйдет и не скажет, что все готово». Минут через десять седовласый джентльмен в темном костюме показался в дверях и кивнул в нашу сторону. Мы прошли внутрь. Часовня была маленькой и без изысков, с пятью рядами скамеек. Гроб с телом Эрика стоял на похоронных носилках, справа от алтаря. Мы все разместились в первом ряду. Как и договаривались, Роджер Вебб не стал читать прощальную молитву. И не выступил с прощальным благословением. Он просто зачитал из Книги Откровение: И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. Я не верила ни слову из этого библейского пассажа. Так же, как и мой покойный брат. Что-то подсказывало мне, что и Роджер Вебб не верит. Но мне всегда нравилась чувственная окраска этих строчек: идея вечности без злобы и соперничества; небесный рай как вознаграждение за тяготы жизни. Роджер Вебб красиво прочитал эти строки. Так красиво, что у меня ком застрял в горле. В следующее мгновение раздался металлический лязг. Поднялась шторка за похоронными дрогами, пришла в движение конвейерная лента под гробом, увлекая его в печь. Я оцепенела. Джек тут же взял меня за руку. И крепко держал ее. Шторка опустилась. Распорядитель похорон открыл двери часовни. Мы вышли — и поехали обратно в город в полном молчании. Когда мы вернулись домой, Джек предложил остаться у меня еще на одну ночь. Но получилось бы пять ночей подряд — и, хотя он ничего не говорил, я была уверена в том, что Дороти нервничает из-за его долгого отсутствия. Мне совсем не хотелось нарушать то равновесие, которое сложилось между двумя его домами, поэтому я настояла на том, чтобы он вернулся к семье. Знаешь, я что подумал, — сказал он. — Возьму отгул на работе и завтра весь день пробуду с тобой. Это невозможно, — сказала я. — И ты это знаешь. Ты уже и так брал отгулы на прошлой неделе. Ты важнее. Нет, — повторила я, обнимая его. — Не важнее. У тебя есть работа. Не надо рисковать ею ради меня. Я справлюсь. Он пообещал звонить мне два раза в день, ежедневно. Однако наутро первыми позвонили из похоронного бюро. Из крематория доставили прах Эрика. Меня спрашивали, буду ли я утром дома, чтобы получить его. Через час раздался звонок в дверь. На пороге стоял джентльмен а темном костюме и шляпе «хомбург». Коротко кивнув мне в знак приветствия, он спросил мое имя, после чего вручил мне маленькую коробочку, завернутую в коричневую бумагу. Я принесла ее на кухню, положила на стол и долго смотрела, не решаясь открыть. Наконец мне хватило духу сорвать бумагу. Я не заказывала урну — так что останки моего брата вернулись ко мне в квадратной картонной коробке. Она была покрашена в серый цвет, с отделкой под мрамор. На крышке была простая белая карточка с надписью: Эрик Смайт. Я невольно залюбовалась каллиграфическим почерком. Почему-то он растрогал меня. Я поборола искушение открыть крышку и заглянуть внутрь. Вместо этого я встала, схватила плащ, сунула коробку в карман. Вышла из дома и пошла пешком вниз по Бродвею, к станции метро на 172-й улице. Я знала, куда я еду. Я давно уже выбрала место действия — когда размышляла (в те редкие моменты прояснения, которые случались после смерти Эрика), где бы ему самому хотелось развеять свой прах. Удобным вариантом стала бы река Гудзон, но я знала, что он был бы против того, чтобы закончить свой земной путь по соседству с Нью-Джерси, тем более что постоянно иронизировал над этим «Штатом садов» (как-то я предложила прогуляться по Принстону и окрестностям, на что он язвительно заметил: «Извини, в Джерси я ни ногой»). Ист-Ривер тоже был исключен из моего списка — поскольку Эрика ничто не связывало с этим местом. Так же, как и с Центральным парком. Честно говоря, мой аристократический брат, до мозга костей городской житель, не питал слабости к обилию зелени и открытого пространства. Он обожал городские джунгли, хаотичное сплетение улиц, потоки транспорта, напор толпы, маниакальное оживление Манхэттена. Мне даже пришла в голову идея развеять его прах по 42-й улице, но потом она же показалась чересчур примитивной. А потом меня осенило. Хотя Эрик и не испытывал тяги ктшшной растительности и лужайкам, он все-таки любил бывать в этом самом урбанизированном и в то же время тенистом уголке: парке «Вашингтон-сквер». Все те годы, что он жил в Виллидже, это был его своеобразный выездной офис: здесь он часами просиживал на скамейке, работая над романом, или же играл в шахматы с местными любителями, которые облюбовали северо-восточную окраину парка. Он часто говорил о том, как любит здешнюю атмосферу равноправия и неразберихи, не говоря уже о колоритной коллекции нью-йоркских типажей. «Вот сижу я в этом парке, — однажды признался он мне, — и понимаю, почему я бросил Хартфорд и ни секунды не жалел об этом». Что ж, теперь он навсегда смешается с толпой завсегдатаев его любимого пристанища. Разумеется, я не могла поехать туда на такси. Хотя Эрик очень легко расставался с деньгами в последние годы своей жизни, он бы одобрил идею добраться до места своего упокоения на метро, за пятицентовик. И приглашать кого-то составить мне компанию я тоже не собиралась. Это был мой последний миг наедине с братом. И я хотела, чтобы он был только нашим. Я зашла в метро на 72-й улице и села в поезд номер один, следующий в южном направлении. Было десять утра. Час пик прошел, но в вагоне все равно было битком. Сидячих мест не было, и я стояла, держась за поручень. Кто-то сильно толкнул меня. Рука инстинктивно метнулась к карману. Подлая мыслишка закралась в голову: представьте, что это был воришка — и он бы украл коробку. Беднягу, наверное, хватил бы сердечный приступ, когда он увидел бы содержимое своей добычи. Я простояла всю дорогу до центра города. Вышла на Шеридан-сквер и пошла в восточную сторону. Намеренно сделала крюк, чтобы заглянуть на Бедфорд-стрит, где когда-то была моя перш квартира на Манхэттене. Оттуда прошла на Салливан-стрит, на мгновение задержалась у двери дома, где десять лет прожил Эрик. Мысленно я вернулась в те годы, что мы прожили в Виллидже. Мелькнула мысль: а был бы Эрик жив сейчас, если бы не достиг таких высот в карьере? Если бы не стал он востребованным автором в такой высокодоходной сфере, как телерадиовещание может, федералы не проявили бы интереса к его персоне? Никакой успех не стоил той цены, что заплатил мой брат. Это я знала точно. Когда я добралась до парка «Вашингтон-сквер», солнце уже припекало вовсю. Кое-где на скамейках дремали пьяницы. Двое молодых парней играли в шахматы. Парочка студентов из Нью-Йоркского университета грубо нарушала правило «По газонам не ходить». Бродячий музыкант крутил шарманку, у него на плече сидела обезьянка. Его инструмент выдавал скрипучую примитивную вариацию «Сердца красавицы…» из «Риголетто». Эрик одобрил бы и то, и другое — и Верди, и эксцентричного исполнителя, что провожал его в последний путь этой незатейливой мелодией. Я посмотрела в безоблачное небо — и порадовалась тому, что на сегодня ветер улетел куда-то совсем далеко. Я достала из кармана коробочку. Сняла крышку. И уставилась на белый, похожий на известь порошок. Потом медленно пошла по тропинке, которая огибала весь парк, — обычно такая прогулка занимала минут десять, не больше. Через каждые несколько шагов я брала из коробочки пригоршню пепла и сыпала его под ноги. Я не смотрела по сторонам, даже не задумываюсь о том, что кто-то может наблюдать за мной. Я четко следовала намеченным маршрутом, намереваясь сделать полный круг. Когда я снова оказалась у ворот выхода на Пятую авеню, коробочка была пуста. Эрик ушел. Тогда я развернулась и двинулась в обратный путь. Я пешком дошла до дома. На следующий день я спустилась по Бродвею в Бэттери-парк. Через день или чуть позже (у меня сбилось ощущение времени) я совершила вылазку на север, дойдя до музея Клойтерс в парке Форт-Джордж. Джек, как и обещал, звонил дважды в день, серьезно беспокоясь о моем душевном состоянии. Я уверяла его, что со мной все в порядке. Его вызвали в Вилмингтон и Балтимор — и он чувствовал себя виноватым в том, что не может быть рядом со мной. Насчет меня не беспокойся. Я в полном порядке, — сказала я. Ты уверена? Абсолютно, — солгала я. Я скучаю по тебе. Ужасно. Ты самый лучший, Джек. Без тебя я бы не справилась со всем этим. На самом деле я была далеко не в лучшей форме. Я перестала спать. Мой дневной рацион состоял из соленых крекеров, консервированного томатного супа и бесконечного кофе. По восемь часов в день я ходила пешком, остальное время убивала в бродвейских кинотеатрах на двойных сеансах. Как и мой брат после увольнения, я стала профессиональной скиталицей. Через неделю после похорон позвонил Джоэл Эбертс. Голос у него был взволнованный. Ты свободна сегодня утром? — спросил он. С тех пор как меня отправили в творческий отпуск, я женщина свободная. Тогда приезжай ко мне в офис. Нужно обсудить пару вопросов. Я была у него уже через час. Джоэл казался нервным и раздраженным, что было ему несвойственно. Он наспех по-отечески обнял меня, отметив мой усталый вид. Потом жестом указал на стул. Расположившись напротив меня за столом, он раскрыл папку с именем «Эрик Смайт» и принялся листать документы. Есть два вопроса. Первый: его страховой полис. Его что? Как выясняется, Эн-би-си оформила страхование жизни Эрика. Это было частью его медицинской страховки, из которой кстати, оплачивались счета за госпитализацию в последний месяц. Как нам известно, компания не аннулировала медицинский полис после того, как выгнала Эрика. Но я также обнаружил, что эти идиоты не аннулировали и полис страхования жизни. Более того, в прошлом году, когда все в Эн-би-си считали его лучшим творением со времен изобретения хлеборезки — и, что особенно важно, с высокой коммерческой стоимостью, — они увеличили страховую премию до семидесяти пяти тысяч. О боже! Да… чертовски лакомый кусок. И теперь он твой. Ты шутишь. Скажем так, примерно половина этих денег все-таки осядет на твоем банковском счете. Другая половина, боюсь, отойдет в лапы налоговиков. Я знаю, что сумма их искового требования где-то около сорока трех тысяч… но у меня есть отличный парень, консультант по налогам, — тот еще сукин сын. Я уже переговорил с ним, и он почти уверен в том, что ему удастся скостить сумму иска тысяч на семь — десять. Тем не менее примерно тридцать пять тысяч — твои… что неплохо. Я не верю. Эрик был бы рад, узнав о том, что эти деньги достанутся тебе. Но без завещания разве я могу на них претендовать? Ты его единственная родственница. Других ведь нет, так? Нам, конечно, придется преодолеть несколько юридических барьеров. Но поверь мне, дело беспроигрышное. Деньги будут твои. Я молчала как пришибленная. Я даже не знала, как реагировать. Джоэл Эбертс внимательно разглядывал меня. Итак, это хорошая новость, — сказал он. Что означает… Он поколебался, потом сказал: Есть еще кое-что, о чем мы должны поговорить. Его тон насторожил меня. Что-то серьезное? Боюсь, что да. Снова тревожная пауза. Никогда прежде Джоэл Эбертс не выказывал такого беспокойства. Сара, — сказал он, подавшись вперед, — мне необходимо задать тебе вопрос. Хорошо, — ответила я, чувствуя, как во мне нарастает тревогаю. — Задавай. Скажем, если бы я… Он запнулся. Ему явно было неловко. В чем дело, Джоэл? Если бы ты знала, как мне не хочется влезать в это. Влезать во что? Этот вопрос, который я должен задать тебе… Ну задавай же наконец. Он выдержал паузу. Ладно. Чего уж там! Предположим, я бы сказал тебе, что знаю имя того, кто сдал твоего брата ФБР… Ты знаешь? — громко спросила я. Он жестом осадил меня: Давай по порядку. Скажем, я знаю. Вопрос вот в чем… и я считаю, что ты должна хорошенько подумать, прежде чем дать ответ, ты действительно хочешь знать имя этого человека? Ты что, разыгрываешь меня? Конечно, хочу. Так что давай говори. Кто это дерьмо…? Сара… ты уверена? Абсолютно уверена? Меня вдруг зазнобило. Но я все равно кивнула. И твердо произнесла: Я хочу знать. Он в упор посмотрел на меня: Это был Джек Малоун. 10 Я не могла пошевелиться. Я как будто вросла в стул, на котором сидела. У меня было такое ощущение, будто меня только что ударили по лицу. Я смотрела на свои руки, но чувствовала на себе взгляд Джоэла Эбертса. Ты в порядке? — спросил он. Я покачала головой. Я очень сожалею, — сказал он. И… как давно ты знаешь об этом? Со дня после похорон. И так долго молчал? Прежде мне нужно было все проверить. Я не хотел оглушать тебя этой новостью, пока не был абсолютно уверен в том, что это правда. Но даже после этого я еще несколько дней сомневался, стоит ли говорить… Ты правильно сделал, что сказал. Я должна это знать. Он устало вздохнул: Да… я тоже так подумал. Как тебе удалось узнать? Адвокатский мир тесен… Не понимаю. Когда-нибудь слышала о Марти Моррисоне? Я покачала головой. Это один из самых известных корпоративных юристов. С тех пор как началась эта кампания «черных списков», фирма Марти ведет дела многих из тех, кого вызывают для дачи показаний в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Ведь это коснулось не только индустрии развлечений. Федералы суют нос в школы, колледжи, даже крупные корпорации. Если их послушать, так «красные» притаились в каждом углу. Как бы то ни было, мы с Марти знакомы еще со времен Адама. Мы росли по соседству, во Флэрбуше. Вместе поступили в Бруклинскую юридическую школу. И хотя он сделал блестящую карьеру на Уолл-стрит, мы не переставали дружить. Разумеется, мы постоянно пикируемся на почве политических разногласий. При этом я не устаю повторять, что он единственный республиканец, с кем я готов есть из одной тарелки. А он до сих пор называет меня Юджином Дебсом. Но он честный парень. И очень информированный. Из тех, кто знает, где собака зарыта. Ко всему прочему, он фанат Марти Маннинга. Примерно год тому назад мы как-то обедали с ним, и он завел разговор о каком-то скетче, который видел накануне вечером в шоу Маннинга. Вот тогда я и решил похвастаться — сказал, что ведущий автор Маннинга, Эрик Смайт, между прочим, мой клиент. На Марти это произвело большое впечатление… хотя, конечно, он не преминул съязвить: «С каких это пор, черт возьми, адвокат портовых грузчиков представляет интересы писателей?» Это было единственное упоминание о твоем брате. Проходит год. Федералы подкатывают к Эн-би-си. Эрик отказывается сливать своих друзей. Винчелл в своей колонке смешивает его с дерьмом На следующий день мне в офис звонит Марти: «Видел заметку о своем клиенте у Винчелла? Тревожный звоночек». Потом он спрашивает, может ли он чем-то помочь, ведь он лично знает всех этих говнюков из Комиссии по расследованию. Сам он считает их оппортунистическим отребьем — хотя, разумеется, никогда не признается в этом публично. Как бы то ни было, я поблагодарил Марти за участие, но сказал, что твой брат не собирался идти на сделку… а уж теперь, когда Винчелл фактически уничтожил его, тем более нет смысла становиться стукачом. Так что, к сожалению, его помощь уже не понадобится. А потом, спустя четыре недели, Эрик умер. И… Он замолчал. У него дрогнули губы. Он избегал встречаться со мной глазами. То, что я собираюсь тебе сказать, может разозлить тебя. Потому что это, конечно, было не мое дело. Но… Он снова запнулся. Продолжай, — сказала я. Я был так расстроен, черт возьми… взбешен…что решил позвонить Марти. «Ты можешь оказать мне услугу, — сказал я. — Узнай для меня имя того негодяя, который продал моего клиента». И он узнал. Джек Малоун? Да, Джек Малоун. Как твой друг узнал об этом? Это было не трудно. Согласно федеральному закону все свидетельские показания, предъявленные во время слушаний Комиссии по расследованию — или в ходе беседы с агентом ФБР, — не подлежат публикации или публичной огласке. Но три бывших агента — за которыми стоят «правый» магнат, владелец сети супермаркетов, по имени Альфред Колберг, и некий суперпатриот, священник по имени отец Джон Ф. Кронин, — учредили свою компанию под названием «Американские бизнес-консультанты». Их основная работа — ты не поверишь! — шпионить за служащими крупных корпораций, проверяя, нет ли у них «красного» крена. Помимо этого, они выпускают два информационных бюллетеня — «Контратака» и «Красные каналы». В них и публикуются списки лиц, которым в ходе закрытого заседания Комиссии по расследованию предъявлено обвинение в причастности к коммунистическому движению. Эти газетенки стали своеобразной библией «черносписочников»: именно сюда заглядывают работодатели крупных корпораций и индустрии развлечений, чтобы проверить благонадежность своих сотрудников. Естественно, Марти Моррисон имеет подписку на оба эти издания. Он обнаружил, что твой брат проходил по списку «Красных каналов» — откуда, собственно, руководители Эн-би-си и узнали о том, что имя Эрика было названо в ходе дачи свидетельских показаний в Комиссии по расследованию. После этого Марти не составило труда позвонить парочке знакомых адвокатов — из тех, что крутятся на этом рынке, делая огромные деньги на защите интересов людей, вызванных в Комиссию. Разумеется, юристы есть юристы, они всегда обмениваются друг с другом информацией. Марти повезло, с третьей попытки он нашел нужного человека. Влиятельного адвоката по имени Брэдфорд Амес, который, помимо прочего, ведет юридические дела компании «Стил энд Шервуд». Амес был должником Марти. Так что настал его черед отплатить услугой за услугу. «Между нами, ты случайно не знаешь, кто мог назвать имя Эрика Смайта?» — спросил у него Марти. Конечно же Амес был наслышан о твоем брате — историю его попадания в «черные списки» и последующей смерти смаковали все газеты. «Между нами, — сказал он Марти, — я точно знаю имя того парня, который сдал Смайта, Потому что я представлял его интересы, когда он давал свидетельские показания на заседании Комиссии по расследованию. Самое забавное, что этот парень не имеет никакого отношения к шоу-би-зу. Он занимался связями с общественностью в компании „Стил энд Шервуд". Джек Малоун». У меня в голове все смешалось. Джек давал показания перед Комиссией? — спросила я. Выходит, что так. Я не могу поверить. Джек… он же самый лояльный американец. По словам Марти, у парня был свой скелет в шкафу. Небольшой такой — но в наши дни даже крохотные скелеты могут быть использованы против тебя. Как выясняется, перед самой войной мистер Малоун записался в некий Комитет по спасению беженцев-антифашистов… это была одна из тех организаций, которые помогали людям эмигрировать из нацистской Германии, Италии, с Балкан. Как бы то ни было, этот комитет был напрямую связан с компартией США. Брэд Амес сказал, что Малоун клялся на Библии в том, что никогда не состоял в партии… что в этот комитет его привели двое бруклинских приятелей… что он сходил всего на пару собраний, не более того. Проблема в том, что один из тех парней, которые якобы привели его в комитет, уже был допрошен Комиссией. И во время дачи свидетельских показаний назвал фамилию Малоуна. Так и получилось, что Джек Малоун тоже оказался в списках «Красных каналов» — откуда его боссы из «Стил энд Шервуд», собственно, и узнали о его случайном флирте с подрывными организациями. Совершенно естественно, что Малоун запел соловьем перед своими работодателями, заверяя их в том, что готов на все, дабы восстановить свое доброе имя. Те вызвали своего корпоративного адвоката, Брэдфорда Амеса. Он встретился с Малоуном — и они все обговорили. После этого Амес обратился к своему знакомому из Комиссии и предложил кое-какой бартер. Вот как дела делаются в этой Комиссии по расследованию. Если свидетель не настроен враждебно, количество имен — и их, если так можно выразиться, качество — заранее согласовывается между Комиссией и адвокатом свидетеля. Малоун предложил имя парня, который назвал его самого. Но Комиссии этого было недостаточно. Тогда он предложил назвать еще трех людей из Комитета по беженцам. Но Комиссия не приняла и этого, поскольку парень, сдавший Малоуна, уже успел назвать и эти имена. «Тебе придется дать им еще одно новое имя, — сказал ему Амес. — Всего одно. А потом покаешься — мол, это была ошибка молодости, — расскажешь, как горячо ты любишь Америку — больше, чем Кейт Смит, бла-бла-бла… После этого тебя реабилитируют». И вот тогда Малоун назвал имя: «Эрик Смайт». Разумеется, оно было хорошо знакомо Амесу — потому что тот тоже смотрел шоу Марти Маннинга. Он сказал Малоуну, что Комиссию наверняка удовлетворит этот вариант. Потому что Эрик Смайт был действительно заметной фигурой. Спустя неделю Малоун поехал в Вашингтон и дал показания перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. Это было закрытое заседание — разумеется, никакой прессе и никакой огласки. Думаю, Малоун решил, что никто и никогда об этом не узнает. Но адвокаты общаются друг с другом… «Мне очень жаль — так отреагировал Джек, когда я впервые сказала ему о том, что имя Эрика оказалось в „черных списках". — Мне так жаль… Передай ему, если что-нибудь… все, что в моих силах…» Помню, как я тогда наклонилась поцеловать его и сказала: «Ты хороший человек». Я видела его после смерти Эрика, когда он стоял в том проклятом номере в «Ансонии», уставившись на кровавое пятно, а потом плакал на моем плече. И опять он говорил: «Мне очень жаль. Мне так жаль…» И я вновь была растрогана его участием, сопереживанием моему горю. Он плачет из-за Эрика, из-за меня — из-за всей этой трагедии, думала я тогда. И вот теперь выходит, что это чувство вины заставило его плакать. Вина, стыд, угрызения совести и… Я с трудом сглотнула. Мои руки сжались в кулаки. Мало того что он предал нас… он еще и плакал из-за этого. И что Комиссия, реабилитировала Малоуна? — спросила я. Малоуна. Не Джека. Он больше никогда не будет для меня Джеком. Отныне он только Малоун. Человек, который уничтожил моего брата. Конечно, — сказал Джоэл Эбертс. — Его полностью оправдали. Как сказал Марти, в «Стил энд Шервуд» были настолько довольны тем, как он уладил дела с Комиссией, что выдали ему премию. «Знаешь, ты ведь не должен всем этим заниматься», — сказала я, когда он настоял на том, чтобы оплатить переезд Эрика на новую квартиру и сделать там ремонт. «Нанять пару рабочих на два дня — это не разорительно, — отшутился он. — Тем более что мне удалось подзаработать на бонусах. Совершенно неожиданно мне вручили чек на восемьсот с лишним долларов. Благодарность от „Стил энд Шервуд"…» За предательство. За спасение собственной шкуры. За растерзанную жизнь Эрика. За то, что убил любовь и доверие между нами. За то, что разрушил всё. Всего-то за восемьсот долларов. По сегодняшнему обменному курсу, разве это не эквивалент тридцати сребреников? Значит, Малоун не догадывается о том, что кому-то известно о его подвиге? — спросила я. Думаю, что нет. Сара, я уже говорил тебе и повторю еще раз: I ты себе не представляешь, как мне неловко из-за всего этого… Ты ни в чем не виноват, — сказала я, вставая. — Я тебе очень благодарна. За что? За правду. Это было нелегкое для тебя решение. Но единственно верное. Что ты собираешься с этим делать, Сара? А делать нечего, — ответила я. — Все уже сделано. Я покинула его офис. Вышла на улицу. Но, сделав пару шагов, схватилась за ближайший фонарный столб. Нет, я не сломалась. И не зарыдала. Меня просто накрыло второй волной шока. Я судорожно хватала ртом воздух. Живот пронзила сильная резь. Я нагнулась, и меня вырвало прямо на мостовую. Рвота продолжалась долго, пока я не обессилела. Тело взмокло от пота. Постепенно я пришла в себя. Нашла в кармане салфетку и промокнула рот. Мне хватило сил на то, чтобы поднять руку и остановить такси. Дома я прошла в гостиную и села в кресло. Мне показалось, что я просидела всего несколько минут. Но когда я посмотрела на часы, оказалось, что прошло больше часа. Я еще не оправилась от шока, и время для меня остановилось. Я чувствовала себя опустошенной — настолько, что не испытывала ничего, даже боли. Я просто сидела и тупо смотрела в пустоту. Не зная, что делать. Прошел еще час. И тут я услышала, как повернулся ключ в замке. Вошел Джек. Он был только что из поездки, с чемоданом в одной руке и букетом цветов в другой. Эй, привет! — весело сказал он, поставил чемодан и подошел ко мне. Я уставилась в пол. Мне вдруг стало невыносимо смотреть на него. Он тут же почувствовал, что произошло что-то очень плохое. Сара, дорогая… — начал он. Я молчала. Он наклонился и коснулся моего плеча. Я резко сбросила его руку. Теперь он не на шутку перепугался. Что случилось? — прошептал он, присаживаясь на корточки возле меня. Я хочу, чтобы ты ушел, Джек. Ушел и больше никогда не возвращался. Он уронил цветы на пол. Я не понимаю, — пробормотал он еле слышно. Ты все понимаешь. — Я встала с кресла. — А теперь уходи. Сара, прошу тебя. Я повернулась, чтобы уйти в спальню, но он остановил меня, положив руку мне на плечо. Я смерила его суровым взглядом: Никогда, никогда больше не прикасайся ко мне. Почему ты… Почему? Почему? Ты знаешь почему, Джек. Ты просто думал, что я никогда не узнаю. Он изменился в лице. Сел на диван. Закрыл лицо руками. И очень долго молчал. Могу я объяснить? — произнес он наконец. Нет. Что бы ты ни сказал, это уже не имеет никакого значения. Сара, любовь моя… Никаких нежностей. Никаких объяснений. Никаких доводок Отныне нам больше не о чем разговаривать. Ты должна меня выслушать. Нет. Не должна. Вот дверь. Воспользуйся ею. Кто тебе сказал? Джоэл Эбертс. Его приятель знаком с тем парнем, который представлял твои интересы на слушаниях в Комиссии. Джоэл сказал, что — по словам его приятеля-юриста — ты не оказал ни малейшего сопротивления. Раскололся сразу. У меня не было выбора. Никакого. У каждого есть выбор. Ты сделал свой. Теперь тебе с ним жить. Они загнали меня в угол, Сара. Я мог потерять… Что? Работу? Источник дохода? Профессию? У меня ребенок. Я должен платить аренду. Я должен кормить семью. Эти же обязанности есть у каждого. Были они и у Эрика. Послушай, меньше всего на свете мне хотелось навредить твоему брату. Но ты все равно выдал его имя агентам ФБР и Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Я думал… Что ты думал? Что федералы пожурят его и отпустят с предупреждением? Кто-то назвал им мое имя. Они настаивали на том, чтобы я тоже назвал имена. Ты мог отказаться. Неужели ты думаешь, что мне этого не хотелось? Но ты этого не сделал. У меня не было выхода. Если бы я отказался сотрудничать, я бы потерял работу. А потом кто-то другой назвал бы имена тех, кого назвал я. Но это был бы кто-то другой, а не ты. Я должен был, прежде всего, считаться со своей ответственностью… Ответственностью перед кем, Джек? Перед Дороти и Чарли. Но не передо мной? И конечно же не перед моим невинным братом? Или мы из разряда расходных материалов? Ты знаешь, что я так не думаю. Я уже сомневаюсь в том, что знаю тебя. Не говори так, Сара. Почему нет? Это правда. Ты все разрушил. Мой голос звучал на удивление спокойно. Джек опустил голову еще ниже. Он снова замолчал. Когда он наконец заговорил, его слова показались мне детским лепетом. Пожалуйста, постарайся понять: они настаивали, требовали, чтобы я назвал им имя. Поверь, я пытался объяснить им, что никогда не был коммунистом, что я вступил в этот антифашистский комитет, когда был восемнадцатилетним мальчишкой, и то только потому, что верил, будто это поможет в борьбе против Гитлера, Муссолини и Франко. Ребята из ФБР сказали, что все это они понимают. И даже знают, что я служил своей стране на войне, да и вообще с тех пор больше никогда не лез в политику. С их точки зрения, я вполне добропорядочный американец, по молодости допустивший маленькую ошибку. Те, кого вызывали в Комиссию, тоже когда-то ошиблись — и в доказательство своего патриотизма назвали имена людей, которые когда-либо были связаны с коммунистами или симпатизировали коммунистической идее. «Возможно, они так же невиновны, как и вы, — сказал мне агент ФБР. — Но вы должны понять: мы занимаемся расследованием серьезного заговора, который представляет угрозу национальной безопасности. Наша задача — выявить тех, кто стоит в центре заговора. Вот почему нам необходимо знать имена. Предоставив нам такую информацию, вы не только поможете своей стране, но и защитите свою репутацию. А вот отказом от сотрудничества вы, наоборот, навлечете на себя подозрения. Каждый, кто в прошлом был коммунистом, будет выявлен, это вопрос времени. А вы могли бы чистосердечно признаться в своих ошибках… пока вам дают такой шанс». Джек снова замолчал. Он поднял голову, пытаясь поймать мой взгляд. Но я отвернулась. В их аргументах была железная логика. Кто-то выдал меня. Я мог доказать свою невиновность, только назвав кого-то еще. Те, в свою очередь, должны были доказывать свою невиновность, называя имена других. Получалось, что все предавали друг друга. Но у этого предательства было оправдание — ни у кого из нас не было выбора. А вот тут ты ошибаешься, — вдруг разозлилась я. — У «голливудской десятки» был выбор — и все они оказались в тюрьме. У Артура Миллера был выбор — и он отказался назвать имена. У моего брата был выбор… и он пожертвовал своей жизнью. Джек снова опустил голову. Я пытался ограничиться именами знакомых из Комитета. «Этого недостаточно, — сказали они. — Мы уже знаем всех, кто был тогда с вами. Нам нужен кто-нибудь еще». Я сказал, что не знаю других коммунистов. Но они мне не поверили. «Каждый знает хотя бы одного бывшего коммуниста». Я объяснил, что не собираюсь никому вредить. «Вы никому и не навредите, — возразили они. — Если этот человек согласится сотрудничать с нами, ничего плохого с ним не случится». И снова я пытался убедить их в том, что среди моих знакомых коммунистами были только те, кто работал в том Комитете, но это было десять лет тому назад. Они продолжали настаивать. Я должен был назвать им хотя бы одно новое имя. Иначе… В общем, передо мной стояла проблема. Я должен был сдать им бывшего коммуниста. Но я не знал никого из бывших коммунистов. Кроме моего брата. Я был в отчаянии. Но я решил сказать федералам так: «Послушайте, единственный из моих знакомых, кто мог быть связан с партией, порвал с ней так давно, что это уже не актуально». На что они заявили: «Тогда ему будет нетрудно восстановить свою репутацию, точно так же, как это собираетесь сделать вы». И вот тогда я назвал имя Эрика… Сара, дорогая… учитывая высокое положение Эрика на телевидении, его бы рано или поздно все равно привлекли за политическое прошлое. Ты же сама это понимаешь. О да, очень хорошо понимаю. И честно говоря, еще с самого начала этой кампании «черных списков» я знала, что короткий флирт Эрика с компартией обязательно аукнется. Но я никак не ожидала, что человек, которого я когда-то любила, окажется иудой, стукачом. Повисла долгая пауза. Когда-то любила? — спросил он. Да. Когда-то. И больше не люблю. Он посмотрел на меня — потерянный, убитый. У меня и в мыслях не было навредить ему, — сказал он. — Я решил, что он, как и все, тоже включится в эту игру. К счастью, Эрик обладал достоинством под названием совесть. Ты считаешь, что у меня совести нет? — Он вскочил с дивана, и его голос едва не сорвался от отчаяния. — Ты думаешь, меня не преследует призрак того, что случилось с Эриком? Ты так блестяще играл свою роль после его увольнения, не так ли? Тебе бы в актеры. Ты был так искренен в своем участии, так рвался помочь бедняге. Это была вовсе не игра. Это было… Я знаю. Вина, злость, стыд. Ты же настоящий католик. Готова спорить, ты и на исповедь сходил после того, как продал его. Я никогда, никогда не думал, что он пойдет против течения… И что, это давало тебе моральное право назвать его имя? Пожалуйста, попытайся понять… Нечего здесь понимать… Я не хотел подставлять его. Но подставил. Я не знал… Я уставилась на него. Как ты сказал? — тихо спросила я. Он судорожно вздохнул: Я не знал… Ich habe nichts davon gewufit — произнесла я. Что? Ich habe nichts davon gewufit. Я не знал. Не понимаю… Нет, понимаешь. Дахау, сорок пятый год. Ты был с армейским батальоном, который освобождал лагерь. Айк приказал провести все население города маршем через бараки и крематорий, чтобы они видели тот ужас и террор, который творили якобы ради их блага. И там был один толстый, разодетый банкир, который не выдержал, рухнул на колени перед вами и все повторял… Ich habe nichts davon gewufit… Ich habe nichts davon gewufit… Вспомнил? Он кивнул. Это ведь было на самом деле? — спросила я. — Или это очередная твоя ложь? Нет, это действительно было. Ich habe nichts davon gewufit. Ты рассказал мне эту историю в тот первый наш вечер. Я уже была влюблена в тебя, когда ты ее рассказывал. А потом… — я с трудом сглотнула, — потом я подумала, что ты самый замечательный человек, которого я когда-либо ветречала. Ну не дура ли я была? Тем более что потом случился спектакль с твоим исчезновением. Мне тогда надо было все понять. Но ты украл мое сердце, ты, негодяй… Сара, мое сердце по-прежнему принадлежит тебе… Лжец. Это правда Если бы это было правдой, ты бы никогда не назвал Эрика. Но ты подумал, что проскочишь. Подумал, что я никогда не узнаю. Он заплакал: Прости. Извинения не принимаются. Ты и Эрик — вы были моим миром. Теперь его нет. Дорогая, я по-прежнему здесь, с тобой. Нет, тебя не существует. Сара, прошу тебя, умоляю… Убирайся. Не делай этого. Убирайся. Он сделал шаг, протянул ко мне руки. Я люблю тебя, — сказал он. Не смей произносить эти слова. Я люблю тебя. Вон, сейчас же! Я… Он попытался обнять меня. Я закричала, чтобы убирался. А потом принялась лупить его. Я била его по лицу, по голове. Он не оказывал ни малейшего сопротивления, даже не защищался. Совершенно неожиданно я тоже разревелась. У меня началась истерика. Мои удары ослабели. Я рухнула на пол, заливаясь слезами. Он снова попытался прикоснуться ко мне. На этот раз я размахнулась кулаком и заехала ему прямо в рот. Он отлетел назад, прямо на тумбочку. Тумбочка опрокинулась вместе с настольной лампой, и он упал рядом с нею. Моя истерика вдруг разом прекратилась. Мы изумленно уставились друг на друга. Он тронул свои губы. Они были в крови. Он встал и, пошатываясь, направился в ванную. Я не могла пошевелиться. Прошла минута. Он вышел, прикрывая рот носовым платком. Платок был испачкан кровью. Он не сказал ни слова Я начала подниматься с пола. Он протянул мне руку, предлагая помощь. Я отказалась. Я прошла на кухню. Взяла посудное полотенце. Из морозилки достала кусок льда, завернула его в полотенце и вернулась в гостиную. Держи, — сказала я, протягивая ему лед. — Это снимет опухоль. Он взял ледяной компресс и приложил его к губам. Я хочу, чтобы ты ушел, Джек. Сейчас. Хорошо, — пробормотал он. Завтра я соберу твои вещи. Оставлю тебе в офисе сообщение, когда меня не будет дома, чтобы ты мог прийти и забрать их. Давай поговорим завтра… Нет. Сара… Больше никогда мне не звони. Сара… И отдай мне ключи от этой квартиры. Давай подождем до завтра, прежде чем… Ключи! — потребовала я, на этот раз уже громко. Он нехотя достал из кармана связку и снял с брелока два ключа. Вложил их в мою протянутую руку. А теперь потрудись уйти, — сказала я и ушла в спальню, заперев за собой дверь. Я упала на кровать. Джек долго стучал в дверь, умоляя впустить его. Я накрыла голову подушкой, чтобы не слышать его голос. В конце концов стук; прекратился. Я позвоню тебе, — крикнул он из-за двери. — Пожалуйста, постарайся простить меня. Я не ответила. Лишь плотнее прижала к голове подушку. Я не вышла из спальни, пока не услышала, как хлопнула входная дверь. Злость уступила место холодному прозрению. Конечно, не могло быть и речи ни о каком прощении. То, что совершил Джек, нельзя было простить. Он убил мою любовь и доверие, всё, что нас связывало. Он предал Эрика. Предал меня. Да, я понимала причины, вынудившие его сдать моего брата. Да, я понимала, под каким давлением он находился. Но я все равно не могла оправдать его. Если глупость или опрометчивость еще можно простить, то циничный и продуманный поступок — ни за что. Да, согласна, рано или поздно Эрика выдал бы кто-то из бывших «попутчиков». Но разве могла я лечь в постель с человеком, который выдал моего брата? Вот что особенно удивило меня в поведении Джека: как же он не просчитал, что, показывая пальцем на моего брата, он убивает нашу совместную жизнь? Ведь он знал, что мы с Эриком неразлучны. Он знал, что Эрик был моим единственным родным человеком. Конечно, я всегда чувствовала, что он втайне ревнует к тому, что мы так преданны друг другу. Не потому ли он все это затеял? А может, за его поступком скрывалась более неприглядная правда: что Джек Малоун был моральным трусом? Человеком, который боится трудностей — и, оказавшись перед решающим выбором, всегда хватается за удобный вариант, гарантирующий самосохранение? Он побоялся написать мне о том, что Дороти беременна. Спустя годы, когда он совершенно случайно вернулся в мою жизнь, ему удалось уговорить меня понять тот стыд, который заставил его исчезнуть так надолго. И я, дура, поддалась на его сладкие речи, страстные извинения. Впустив его обратно в свою жизнь, я запустила процесс, который в конце концов привел к смерти моего брата. И вот, распластанная на кровати, я снова услышала голос брата, эхом пронесшийся в голове. «Забудь его, — не раз повторял он мне в тот первый год, когда я особенно сильно страдала по Джеку. — Он ничтожество». Так же ясно я помнила ту ужасную встречу в баре отеля «Сент-Моритц» — когда Эрик явился пьяным и вел себя настолько вызывающе, что Джек плеснул ему в лицо коктейлем. Они всегда ненавидели друг друга… хотя оба и отрицали это. Когда федералы прижали Джека, требуя назвать имя коммуниста, не пришла ли ему в голову мысль: теперь я наконец поквитаюсь с этим сукиным сыном? Впрочем, теперь все эти рассуждения были бессмысленны. Потому что отныне я твердо знала: больше никогда в жизни у меня не будет ничего общего с Джеком Малоуном. Зазвонил телефон. Я проигнорировала звонок, Через час доставили цветы. Я отказалась принимать их, наказав курьеру отнести их на ближайшую помойку. Ближе к вечеру пришла телеграмма, Я порвала ее, даже не вскрыв. В шесть часов раздался звонок в дверь. Звонили в течение пятнадцати минут. Когда наконец все смолкло, я выждала еще пятнадцать минут, выглянула из двери и проскользнула в подъезд. У двери подъезда лежал конверт. Я подняла его. Узнала почерк на конверте. Вернулась к себе и выбросила письмо в мусорное ведро. Потом надела плащ, подхватила пишущую машинку и чемодан, который собрала чуть раньше. Я закрыла за собой дверь и поплелась со своим багажом к выходу. На улице меня поджидал Джек — сгорбившийся, бледный, потерянный, промокший от дождя. Уходи, — прокричала я. Он с тревогой оглядел мой багаж: Что ты делаешь? Уезжаю. Куда? Тебя это не касается, — сказала я, спускаясь по лестнице. Пожалуйста, не уезжай… Я промолчала. Свернула направо, к Вест-Энд-авеню. Он шел за мной следом. Ты не можешь уехать. Ты для меня — всё. Я шла, не останавливаясь. Я сойду с ума, если ты уедешь. Я продолжала идти. Он вдруг забежал вперед. и бросился передо мной на колени: Ты — любовь всей моей жизни. Я посмотрела на него сверху вниз. В моем взгляде не было ни злости, ни жалости. Скорее полное равнодушие. Нет, — тихо сказала я. — Любовь твоей жизни — ты. Он ухватился за подол моего плаща и не отпускал его. Сара, дорогая… — произнес он. По его щекам текли слезы. Прошу, уйди с дороги, Джек. Он крепче вцепился в подол. Нет, — сказал он. — Я не уйду, пока ты не выслушаешь меня. Я ухожу, Джек. Я попыталась сдвинуться с места. Он крепко держал меня. Джек, все кончено. Не говори так. Все кончено. Ты должна выслушать меня. Все кончено. А теперь отпусти… Меня перебил чей-то голос: Что, проблема, леди? Я обернулась. К нам приближался коп. Спросите у него, — кивнула я на Джека, все еще стоявшего на коленях. Коп посмотрел на него с нескрываемым изумлением. В чем дело, приятель? — спросил он. Джек отпустил мой плащ. Все нормально, — сказал он. — Я просто… Со стороны это выглядит так, будто ты вымаливаешь прощение, — сказал коп. Джек молчал, уставившись на мостовую. Коп повернулся ко мне: Он вас побеспокоил? Я просто хотела сесть в такси. Видимо, он решил мне помешать. Ну что, позволишь ей сесть в такси, приятель? Джек поколебался, потом медленно кивнул головой. Вот и хорошо. А теперь давай-ка вставай и садись вон туда, на скамейку. Жди, пока я посажу эту леди в такси. Надеюсь, ты будешь умником? Джек поднялся, отошел к соседнему дому и сел на ступеньки. Вид у него был пристыженный. Коп подхватил мои пожитки и проводил меня до угла 77-й улицы и Вест-Энд-авеню. Он поднял руку. Гут же остановилось такси. Водитель вышел из машины и погрузил мои вещи в багажник. Спасибо вам, — поблагодарила я копа. Нет проблем. Этот парень, надеюсь, не причинил вам вреда? Ничего криминального, если вы это имеете в виду. Ну тогда ладно. Счастливого пути, куда бы вы ни ехали. Я пару минут присмотрю за этим влюбленным, чтобы он не бросился за вами в погоню. Я села в машину. Назвала таксисту адрес: Пенсильванский вокзал. Мы влились в поток транспорта. Я оглянулась и увидела Джека, который все еще сидел на ступеньках, сотрясаясь от рыданий. На Пенсильванском вокзале я забрала билет, который забронировала еще сегодня днем, и наняла носильщика, чтобы он доставил мой багаж в спальный вагон ночного поезда на Бостон. Я доплатила за одноместное купе. Сегодня мне, как никогда, нужно было побыть одной. Как только я устроилась, в дверь постучал проводник Я сказала ему, что ужинать не буду, но двойное виски с содовой не помешает. Я переоделась в ночную сорочку и халат. Расстелила постель. Вернулся проводник с моим виски. Я стала пить медленными глотками. Пару раз стакан начинал дрожать в моей руке. Я допила виски и легла в постель. Погасила свет. Поезд тронулся. Я провалилась в сон. Проснулась я опять от стука в дверь. Вошел проводник, с тостами и кофе. Через полчаса поезд прибывал в Бостон. Рассвет уже окрасил ночное небо. Я сидела на кровати, потягивая кофе, наблюдая за тем, как просыпается за окном Новая Англия. Я спала глубоко, без сновидений. На душе было грустно. Но слез не было. Я приняла твердое решение, и в сердце не осталось прежней сентиментальности. Было утро. Стучали колеса. И кофе был вполне сносным. В Бостоне я сделала пересадку. К полудню я прибыла в Брансуик, штат Мэн. Как и договаривались, Рут Рейнолдс встречала меня на станции. Прошло пять лет с тех пор, как я сбежала в Мэн весной 1946 года, спасаясь от депрессии, охватившей меня после исчезновения Джека. Вчера днем, когда я почувствовала, что снова дошла до ручки, мне пришло в голову, что единственный выход — это уехать из города, исчезнуть бесследно хотя бы на время. Если бы я осталась на Манхэттене, Джек продолжал бы бомбардировать меня телефонными звонками, букетами, телеграммами, ночными визитами. Но прежде всего мне хотелось сбежать как можно дальше от этих «черных списков», Эн-би-си, «Субботы/Воскресенья», Уолтера Винчелла и прочих болезненных воспоминаний, связанных с Манхэттеном. Как только решение созрело в моей голове, я пролистала записную книжку и нашла телефон Рут Рейнолдс. Она сразу узнала меня («Боже, я ведь фанатка твоей колонки! Почему ты больше не пишешь?»). И к счастью, была пара летних домиков, которые сдавались в аренду. Так что можно было заселиться прямо с завтрашнего дня. Я тут же забронировала билет на первый отходящий поезд, собрала чемодан и сбежала… оставив Джека в слезах, на скамейке. И вот я снова в Мэне. В медвежьих объятиях Рут Рейнолдс О, да ты прекрасно выглядишь, — соврала она. Ты тоже, — сказала я, хотя и поморщилась, увидев ее на платформе. За эти годы она прибавила не меньше тридцати фунтов. Не надо мне льстить, — сказала она. — Я стала еще толще. Не выдумывай. Ты замечательная девушка, Сара, но отчаянная лгунья. Мы выехали из Брансуика и двинулись на север, в сторону Бата. Ну… и каково это, ощущать себя звездой журналистики? — спросила она. Вряд ли меня можно назвать звездой. Как бы то ни было, я сейчас в творческом отпуске. И поэтому ты решила вернуться в Мэн? Да, — солгала я. — Есть кое-какие наброски, хочу переложить их на бумагу. Что ж, ты выбрала идеальное место для спокойного творчества, Боюсь только, я не смогу предложить тебе твой прежний коттедж, поскольку Дэниелсы продали его два года тому назад. Ты с ними еще общаешься? Я покачала головой. Как бы то ни было, я подыскала тебе очень симпатичный домик. И там есть лишняя спальня, на случай если к тебе приедут госта… или брат навестит. Я напряглась. От Рут это не ускользнуло. Что-то случилось? — спросила она. Нет, — ответила я, поскольку поклялась себе молчать обо всем, что произошло в последние месяцы. Как поживает твой брат? Замечательно. Рада слышать. Остаток пути мы болтали о всяких пустяках. Въехав в Ват, мы свернули на втомагистраль 209 и вскоре остановились у супермаркета в деревеньке Виннеганс, чтобы закупить продукты. Потом продолжили путь по двухколейной дороге, которая извивалась по всему полуострову и обрывалась у Попхэм-Бич. Пляж, как всегда, выглядел пустынным. А здесь, похоже, ничего не меняется? — сказала я. Это же Мэн. Рут пригласила меня на ужин к себе домой. Но я отклонила приглашение, сославшись на усталость. Как насчет завтра? — спросила она. Давай вернемся к этому через пару дней, после того как я устроюсь. У тебя действительно все в порядке? Конечно. И домик мне идеально подходит. Я имела в виду тебя, Сара. С тобой все ли в порядке? Ты ведь сама отметила, как хорошо я выгляжу, разве не так? Она опешила от моего резкого тона: Я сказала правду. Но… Прежде чем она успела задать следующий вопрос, я перебила ее: У меня были трудные последние месяцы. Всё, я удовлетворила твое любопытство? Сара, прошу простить меня. Я не хотела вмешиваться. Ты и не вмешиваешься. И извини за мой тон. Просто… мне нужно побыть одной какое-то время. ы здесь, в Мэне, никогда никому не докучаем. Так что, в соскучишься по компании, ты знаешь, где ее найти. Мне не хотелось компании. Не хотелось разговоров. Да и общения в какой либо форме. Я хотела закрыться ото всех, отгородиться от внешнего мира. Но прежде я написала письмо в галтерию журнала «Суббота/Воскресенье», попросив отправ все чеки на получение зарплаты напрямую в мой банк. Написала Джоэлу Эбертсу, уполномочив его (если выплатят страховку Эрика) рассчитаться с налоговой службой, а остаток поместить на мой долгосрочный счет. А еще я отправила ему комплект ключей от своей квартиры и попросила (за вознаграждение) нанять кого-нибудь, кто смог бы забирать мою почту, оплачивать счета и вести переписку., при условии, что он будет держать мое местонахождение в полной тайне ото всех. Вскоре он ответил, что его секретарша будет приходить на квартиру раз в неделю и забирать мою почту. Он прислал бланк доверенности на его имя, которой я уполномачивала его подписывать чеки на оплату всех моих счетов. «Ты действительно уверена в том, что не хочешь, чтобы я пересылал тебе личные письма, которые будут приходить на твой адрес?» — спрашивал он в сопроводительном письме. «Уверена, — написала я в ответ. — И ты должен держать в секрете мой почтовый адрес, особенно от Джека Малоуна, если он вдруг обратится к тебе. Более того, я не хочу знать, обращался он к тебе или нет. Так что об этом ни слова…» Я была твердо настроена на то, чтобы оборвать все возможные контакты с Джеком. И не только потому, что не хотела ни на шаг отступать от своей непримиримой позиции. Я очень боялась, что, если прочту хоть одно из его слезных писем (или, хуже того, увижу его), от моей решимости не останется и следа… как это уже случилось однажды, когда мы случайно встретились в парке. Наши отношения остались в прошлом. Что бы он ни сказал и ни сделал, это не могло ничего изменить. Я вычеркнула его из своей жизни. Отныне я была одна. И я сама так хотела. Первые три недели я не общалась с Рут. Разумеется, она приезжала дважды в неделю убираться, менять постельное белье. Но я всегда уходила на прогулку в момент ее приезда. Она с пониманием относилась к моему настроению — и всегда оставляла мне записки, спрашивая, не будет ли каких поручений для нее. Я составляла ей списки — на продукты, на книги, которые она брала для меня в местной библиотеке. Помимо денег, оставляемых на хозяйство я всегда заканчивала свой список словами: «Извини меня за отшельчество. Придет день, и я вернусь на планету Земля с бутылкой его-то крепкого и шотландского, и тогда все объясню. А пока позволь мне понежиться в своем солипсизме… прости за высокопарное слово, оно означает всего лишь „жалость к себе"». Однажды, вернувшись с утренней прогулки, я обнаружила на столе закупленные по списку продукты и три толстых романа, которые всегда мечтала прочитать (Томас Манн «Волшебная гора», Генри Джеймс «Крылья голубки» и — в качестве противоядия к этой серьезной литературе — замечательные байки Томаса Хеггена на тему Второй мировой войны, «Мистер Роберте»). Ко всему этому прилагалась бутылка виски. И записка: Сара! Не нужно ничего объяснять. Просто знай, что мы всегда рядом, если понадобимся тебе. Поскольку по ночам все еще холодно, я подумала, что бутылка виски будет хорошим согревающим… особенно если тебе надоело каждый вечер разводить огонь в камине. Пролетела неделя. И еще одна. И еще. Я читала. Гуляла. Спала. Я получила одно письмо — от Джоэла Эбертса, — в котором он сообщал о том, что получена страховка на семьдесят пять тысяч. Через своего «парня» он урегулировал с налоговиками задолженность Эрика. Они снизили сумму требования до 32 500 долларов. Я хотел опустить их еще ниже, но, как сказал мой парень, мы и так выжали с них достаточно. Так что не стоит перегибать палку. Я переговорил с Лоуренсом Брауном — твоим биржевым брокером. Он планирует инвестировать оставшуюся сумму в «голубые фишки» — если только, как он сам выразился, «в мисс Смайт вдруг не проснулся дух авантюризма». Я сказал ему, что, поскольку других указаний от тебя не поступало, пусть продолжает работать с «голубыми фишками». Ну с этим, кажется, всё. Должен еще добавить, что тут скопилась приличная пачка личной корреспонденции. Сохраню до твоего приезда. Если тебе вдруг захочется получить раньше, только скажи. В заключение, Сара, позволь мне выразить личную надежду на то, что тебе удалось как-то примириться с тем, что произошло. Никто не заслуживает того, что пришлось тебе пережить в последнее время. Жизнь несправедлива по своей природе. К тебе она оказалась безжалостной. Но все изменится. Возможно, ты никогда не оправишься от потери брата. Так же, как от предательства мистера Малоуна. Но я знаю, что со временем ты примиришься с обоими событиями. Ведь чтобы двигаться вперед, нам всем приходится мириться с тем, что преподносит жизнь. А пока наслаждайся свободой и покоем. Пусть мир поживет без тебя. Найди свой путь преодоления этого тяжелого перекрестка. И знай, что я всегда в твоем распоряжении, в любое время дня и ночи. Но мне никто не был нужен. Пока не наступила четвертая неделя моей жизни в Мэне. Это было утро вторника. Я проснулась с каким-то странным ощущением. Через пару минут стало ясно, что я серьезно больна. С четверть часа я провела в туалете, и это было отвратительно. На следующее утро меня опять тошнило. В четверг утренний приступ тошноты миновал меня. Но вернулся в пятницу и не отпускал все выходные. Мне срочно требовался доктор. К тому же у меня была двухнедельная задержка месячных. Так что пришлось вновь обращаться к Рут. Я не стала вдаваться в подробности, просто сказала, что у меня проблемы со здоровьем. Она отправила меня к своему семейному доктору — грозного вида мужчине лет за пятьдесят по имени Грейсон. Он носил накрахмаленную белую рубашку, накрахмаленный белый халат, очки без оправы и вечно суровое выражение лица. Короче, педант аптекарь. Его кабинет находился на центральной улице Вата. Пациентами были рабочие местного металлообрабатывающего завода и их семьи. Но самое неприятное заключалось в том, что у него начисто отсутствовал врачебный такт. Все симптомы указывают на то, что вы беременны, — бесцветным голосом произнес он. Это невозможно. Вы хотите сказать, что у вас с вашим мужем не было… Он сделал паузу, потом с еле сдерживаемым отвращением пробормотал слово «отношений». Я не замужем. Его взгляд метнулся к моей левой руке. Он заметил отсутствие обручального кольца. Поколебавшись, он сказал: Но ведь у вас были отношения с… С кем-то — да. Но моя беременность невозможна по медицинским показаниям. Я рассказала ему о своей первой неудачной беременности, о том, как акушер Гринвичского госпиталя заверил меня, что я больше не смогу иметь детей. Возможно, он ошибся, — сказал доктор Грейсон, после чего попросил меня закатать рукав. Он взял у меня кровь на анализ. Потом вручил мне стеклянную бутылочку и направил в туалет. Когда я вернулась с образцом мочи, он попросил прийти за результатами анализов через два дня. Но я заранее знаю результат, — сказала я. — Я не могу быть беременной. Это исключено. Но по утрам меня по-прежнему тошнило. Когда через два дня я вернулась к доктору Грейсону, он заглянул в мою карту и сказал: Тест положительный. Я не верила своим ушам. И даже не знала, что сказать. Кроме привычного: «Этого не может быть». Эти тесты редко дают ошибку. В таком случае, я уверена, что это ошибка. Доктор равнодушно пожал плечами: Если вы хотите обмануть себя, это ваш выбор. Какие ужасные вещи вы говорите. Вы беременны, мисс Смайт, — сказал он, нарочитым ударением подчеркнув мой незамужний статус. — Это подтверждается анализами, и таков мой клинический диагноз. А уж вам решать— верить этому или нет? Могу я пройти повторный тест? Вы можете пройти сколько угодно тестов, пока в состоянии их оплачивать. Но я бы настоятельно рекомендовал вам обратиться к гинекологу, и как можно скорее. Вы ведь здесь остановились, да? Я кивнула. Ближайший врач-гинеколог — доктор Болдак в Брансуике. Его кабинет находится рядом с колледжем, чуть в стороне от Мэн-стрит. Я дам вам его телефон. Он нацарапал какие-то цифры на вырванном из блокнота листке и протянул его мне. Расплатиться вы сможете на выходе, у администратора. Я встала. И последнее, мисс Смайт, — сказал он. Да? Мои поздравления. Рут ожидала меня в приемной. Я оплатила счет, потом кивнула ей, что готова идти. До этого я ничего не говорила ей о тесте на беременность. Разумеется, не собиралась говорить и сейчас. Но, видимо, мое лицо выдавало все тревоги. Потому что, как только мы вышли на улицу, она тронула меня за руку и сказала: Надеюсь, речь не идет о чем-то смертельно опасном? Мне даже удалось улыбнуться: К сожалению, нет. О, дорогая, — сказала она. Мне тут же стало ясно, что я разоблачена. Неожиданно для самой себя я уткнулась ей в плечо. Я как будто оцепенела от потрясения. Как насчет вкусного завтрака? — предложила она. Боюсь, меня им же и стошнит. А может, и нет. Она привела меня в закусочную возле завода. Настояла на том, чтобы я съела омлет, домашний картофель фри и два больших тоста с маслом. Поначалу я отказывалась — но вскоре уплетала за обе щеки. После трех дней тошноты еда казалась на удивление вкусной. И к тому же помогала заглушить потрясение от моих новостей. Я знаю, ты человек закрытый, — сказала Рут, — поэтому я не буду совать нос. Но если ты хочешь поговорить… И я вдруг вывалила ей все, что произошло в моей жизни с тех пор, как я в последний раз гостила здесь в коттедже. Слова лились бесконечным потоком. Она побледнела, когда я рассказала ей о том, что потеряла ребенка и узнала о том, что больше не смогу забеременеть. Она взяла меня за руку, когда услышала про Эрика — и о роли Джека в судьбе моего брата. О, Сара, — прошептала она. — Как же я могла не знать про смерть твоего брата? Сомневаюсь, что об этом писали в местных газетах. Да я все равно их не читаю. Некогда. Считай, тебе повезло. Какой же это страшный год для тебя. Да, бывали времена и получше, — сказала я. — И вот теперь, чтобы уж окончательно добить меня, эта беременность. Я только могу догадываться о том, как тебя сейчас трясет. Да, баллов десять по шкале Рихтера. Ты хоть рада? Я никогда не попадала в железнодорожную катастрофу, но теперь примерно представляю, что это такое. Я тебя не осуждаю. Наверное, после того как пройдет первый шок… да, я рада. Вот и хорошо. Это как новость из космоса. Я ведь уже смирилась с тем, что у меня никогда не будет детей. Должно быть, это очень трудно. Очень. Доктора часто ошибаются. К счастью. Могу я спросить? Конечно. Ты скажешь ему? Ни в коем случае. Ты думаешь, он не заслуживает того, чтобы знать? Нет. Извини… это не мое дело. Я не могу… ему сказать… и не скажу. Потому что не прощаю его. Я понимаю, это очень трудно. Я расслышала нотки сомнения в ее голосе. Но?.. — спросила я. Как я уже говорила, Сара, не в моих правилах совать нос в чужие дела. Да нет уж, говори, что ты хотела сказать. Это ведь и его ребенок. А Эрик был моим братом. Молчание. Наверное, ты права. Всё, вопрос закрыт. Спасибо тебе. Я подняла свою чашку с кофе. И сказала: Но все равно это хорошая новость. Она тоже подняла чашку, и мы чокнулись. Это замечательная новость. Лучше не бывает. И совершенно невероятная. Рут рассмеялась. Дорогая, — сказала она, — все хорошие новости кажутся невероятными. В силу многих очень объективных причин. 11 Прошло несколько дней, и я отправилась на прием к доктору Болдаку. Я приготовилась к встрече с очередным занудным черствым медиком, который сурово взглянет на мой неокольцованный палец и будет разыгрывать из себя новоанглийского пуританина. Но Болдак оказался приятным и доброжелательным мужчиной лет под сорок. Выпускник колледжа Боудена, он остался в родном городе. чтобы открыть здесь практику. С первых же минут общения я по чувствовала себя легко и раскованно. Значит, это доктор Грейсон вас ко мне направил? — спросил он. Я кивнула. Как долго он был вашим доктором? Я недавно в этих краях. И уже подыскиваю нового доктора. В самом деле? Кажется, мы с ним не нашли общего языка. Но доктор Грейсон такой обаятельный человек, — сказал он выгнув брови в стиле Гручо Маркса. — И у него исключительный контакт с пациентами. Я рассмеялась: Кажется, ему не слишком понравилось то, что я не замужем. А вас это не смущает, доктор? Он пожал плечами: Ваша личная жизнь — это ваша личная жизнь, мисс Смайт. Моя задача — сделать так, чтобы вы и ваш ребенок благополучно пережили беременность. Мне все еще не верится в то, что я беременна. Он улыбнулся: Это я часто слышу. Нет, я не о том: с медицинской точки зрения я не могу быть беременной. И я подробно рассказала ему обо всем, что произошло пять лет назад в Гринвичском госпитале. В отличие от доктора Грейсона, он проявил живейший интерес к этому делу и даже спросил имя врача, который занимался мною. Я напишу ему и запрошу вашу медицинскую карту. А пока соглашусь с вами: надо все-таки сделать второй тест на беременность. Он взял у меня кровь на анализ. Я также собрала мочу. Мы договорились о следующем приеме через неделю. Я вернулась в коттедж на Попхэм-Бич. Я все пыталась осмыслить новость, обрушившуюся на меня, как гром среди ясного неба. Я действительно мечтала о ребенке. Втайне страдала от своей неполноценности. Когда Джек вернулся в мою жизнь, тоска по ребенку обострилась — хотя я не показывала этого. И вот теперь я была беременна (разумеется, если первый тест не был ошибочным). Будь я христианкой, я назвала бы это чудом. Будь я до сих пор с Джеком, я бы, наверное, сошла с ума от радости. Но вместо всего этого я испытывала странную смесь эйфории и отчаяния. Эйфории — от сознания того, что у меня наконец будет ребенок. Отчаяния — оттого, что я никогда больше не заговорю с отцом этого ребенка. И эта злая ирония судьбы отравляла мое существование. В моих мыслях постоянно присутствовали Эрик и Джек. Горечь подкатывала без предупреждения. Я то была рациональна и собранна, то едва не срывалась в пучину депрессии. Я вспомнила свое состояние в первые месяцы после выкидыша — когда печаль стала моей тенью, сопровождая меня повсюду. На этот раз ее присутствие было еще более ощутимым и постоянным. Джек разрушил мою жизнь. И это сознание лишь усиливало решимость больше никогда не видеться с ним и не говорить ему о беременности. Ему не нельзя было доверять. Он был достоин лишь презрения. Он не должен был прикасаться к этому ребенку. Да, я была жесткой, упрямой. Но это было необходимо — только так я могла справиться с всепоглощающим чувством потери. Эта вынужденная суровость стала моим modus vivedi. И вот теперь передо мной замаячила счастливая перспектива стать матерью. И хотя это не меняло моего отношения к Джеку, я знала, что материнство выведет меня из беспросветного туннеля злости и уныния. Через семь дней я снова была на приеме у доктора Болдака. Он, как всегда, был приветлив. Боюсь, что замечательный доктор Грейсон был прав: тесты на беременность редко дают ошибку. Вы определенно ждете ребенка. Я улыбнулась. Что ж, по крайней мере, новость вас радует, — сказал он. Поверьте, я очень рада. И ошеломлена. Это можно понять. Тем более что я изучил вашу карту из Гринвичского госпиталя… ее прислали лишь вчера. Ваш лечащий врач, на мой взгляд, ошибочно информировал вас о том, что поврежденная матка не позволит вам забеременеть. Да, одна из маточных труб серьезно пострадала, что действительно снижает способность к зачатию, как и внутренние повреждения стенок матки. Снижает, но ведь не исключает полностью. Мне лично известно несколько случаев, когда после такого медицинского вмешательства зачатие все-таки происходило — и беременность вынашивалась. Проще говоря, ваш доктор в Гринвичском госпитале оказался излишне пессимистичным в отношении ваших шансов стать матерью. По мне, так его поступок заслуживает порицания, ведь он обрек вас на годы ненужных страданий. Впрочем, это я погорячился. Все-таки клятва Гиппократа обязывает врача относиться к своим коллегам как к братьям… и не осуждать другого врача, тем более перед его пациентом. Не беспокойтесь, я сама оценю его действия. Он был ужасным человеком. Настолько ужасным, что рядом с ним доктор Грейсон кажется Альбертом Швейцером. Настала очередь доктора Болдака рассмеяться-. Пожалуй, я воспользуюсь вашим сравнением. К вашим услугам. Его улыбка сменилась профессионально серьезным выражением лица. Хотя это и волнующая новость, я хочу, чтобы вы отнеслись к ней спокойно. Очень спокойно. Во избежание повторения прошлых ошибок давайте постараемся выносить эту беременность с хорошим настроением. Есть вероятность, что я могу потерять ребенка? В первые три месяца беременности всегда существует опасность выкидыша. Я бы сказал, что шанс составляет один к шести. Но с учетом моей предыдущей истории… Скажем так, риск есть… но все равно все складывается в вашу пользу. Просто вам нужно проявить осторожность. У вас есть все возможности выносить беременность, если только вы не собираетесь покорять вершину Катадин или играть в хоккей за колледж Боудена. Боюсь, что в таких делах не помешает и удача. Вы планируете здесь остаться? Мне больше некуда было ехать. И поскольку на ближайшие восемь месяцев мне были прописаны отдых и покой, не могло быть и речи о возвращении на Манхэттен. Да, я остаюсь в Мэне. Опять-таки, это не мое дело… но вы действительно считаете, что это здравая идея — жить одной в такой глуши, как Попхэм-Бич? Я была вынуждена признать, что в этом не было никакого здравого смысла. Поэтому, как бы тяжело мне ни было прощаться с песком, небом и океаном, уже на следующей неделе я переехала в Брансуик. После недолгих поисков я остановила свой выбор на милой, хотя и несколько деревенской, квартирке на Федеральной улице. Это были апартаменты с одной спальней в довольно скучном доме, обшитом белой доской. Декор был, мягко говоря, «уставшим»: желтые стены, бросовая мебель, примитивная кухня, медная кровать, срочно нуждавшаяся в полировке. Но утренний свет щедро заливал гостиную. У окна стоял большой стол красного дерева с восхитительным старомодным рабочим креслом (собственно, именно стол с креслом и подкупили меня). К тому же квартира находилась рядом с колледжем, центром города и кабинетом доктора Болдака — так что я всюду могла ходить пешком. Рут помогла мне с переездом. Я открыла счет в местном отделении банка «Каско Нэшнл» на Мэн-стрит и (через Джоэла Эбертса) договорилась, чтобы выплаты от журнала поступали сюда. Впереди были еще четыре месяца моего вынужденного «творческого отпуска». Недельное жалованье легко покрывало аренду, составлявшую восемнадцать долларов в неделю, и все мои бытовые нужды. Мне даже хватило на то, чтобы купить радиоприемник, проигрыватель «Виктрола» и постоянно пополнять свой запас книг и грампластинок. Я снова начала читать газеты: «Мэн газет» и «Бостон глоуб» («Нью-Йорк тайме» доходил до Брансуика с трехдневным опозданием). Машина клеветы, запущенная Маккарти и его бандой, набирала обороты. Супруги Розенберги вступали в финальную стадию апелляционного процесса против смертного приговора за якобы переданные Советам секреты производства атомной бомбы. Эйзенхауэр искал убийственный компромат на Адлая Стивенсона в свете предстоящей в ноябре президентской кампании. И «черные списки», передаваемые из Вашингтона, становились все длиннее Я понимала, что в обстановке возрастающей «красной угрозы» мне не стоит рассчитывать на скорое возвращение в журнал, где меня явно не ждут. Смерть Эрика широко обсуждалась в прессе, и Его Светлость Главный Редактор вряд ли решился бы расстраивать совет директоров возобновлением контракта со мной. Что говорить, ведь я была сестрой человека, который непатриотично отказался стучать на других. Разумеется, и я автоматически становилась нежелательной персоной… недостойной выступать на страницах журнала «Суббота/Воскресенье». Так что я трезво отнеслась к тому, что к середине срока моей беременности выплаты из журнала прекратятся и я буду вынуждена распечатать страховую премию от Эн-би-си или залезть в свой биржевой портфель… хотя мой пуританский разум с ужасом отвергал идею разбазаривания капитала в столь молодом возрасте. Тем более что впереди были крупные расходы на содержание ребенка. Меня беспокоило и то, что — благодаря стараниям Винчелла и вынужденному уходу из «Субботы/Воскресенья» — по городу быстро распространятся слухи о том, что я политически неблагонадежна, и работодатели попросту побоятся связываться со мной. Но каждый раз, когда я начинала предаваться панике, задумываясь о перспективах своего будущего трудоустройства (или, точнее, их отсутствии), мне удавалось успокоить себя мыслью, что я обязательно найду заработок. Все-таки мое положение никак нельзя было назвать отчаянным. У меня были деньги в банке, собственная квартира на Манхэттене. Они могли забрать у меня карьеру… но не могли лишить меня крыши над головой. Как бы то ни было, о возвращении на Манхэттен речь пока не шла. И разумеется, о моей беременности никто не должен был знать. Рут была единственной хранительницей этого секрета — но она твердо обещала молчать. Мне ты можешь доверять, — сказала она. — Уж я-то знаю, что такое деревня. Стоит только обронить словечко, и тебе на улице гарантированы любопытные взгляды. Но разве я смогу обойтись без этих взглядов, когда мое положение станет заметным? Во многом это зависит от того, какой статус ты для себя выберешь, сколько знакомых будет в твоем окружении, насколько ты будешь с ними откровенна. Я тебе обещаю — если ты представишься той самой Сарой Смайт, которая пишет для журнала «Суббота/ Воскресенье», твой день будет расписан по минутам. Половина Боудена захочет встретиться с тобой — ведь новые люди в городе большая редкость. А если они к тому же известные всей стране колумнистки… Ну я же не Уолтер Липман, Рут. Я очень скромная фигура, да и пишу всякую ерунду. Послушайте только эту мисс Скромность! Это правда. И поверь, я никому не рассказываю о том, чем я занималась на Манхэттене. Мне хватило вторжения в мою частную жизнь — спасибо ФБР. Так что я держалась очень скромно. Следуя предписаниям доктора Болдака, я не нагужала себя физически, ограничиваясь прогулками по боуденскому парку, который начинался сразу за кампусом, походами в библиотеку колледжа (где мне удалось получить читательский билет постоянного жителя Брансуика) и по магазинам на Мэн-стрит. Я нашла бакалею с доставкой продуктов на дом и газетный киоск, где согласились заказывать специально для меня воскресный номер «Нью-Йорк таймс». Я стала завсегдатаем книжного магазина. Вскоре мы перешли на «ты» с библиотекарями колледжа Боудена, бакалейщиком мистером Коулом, старшим кассиром банка «Каско Нэшнл» Телмой и мистером Муллином, аптекарем. Хотя все, конечно, спрашивали мое имя и интересовались, когда я приехала в город, этим расспросы, собственно, и ограничивались. Никто не позволял себе спрашивать, что я делаю в Брансуике, есть ли у меня муж, чем зарабатываю на жизнь. Как я обнаружила, отсутствие чрезмерного любопытства было фирменным свойством штата Мэн. Здесь люди уважали твое право на личную жизнь… потому что хотели такого же уважения к себе. Более того, неписаный кодекс поведения в Мэне гласил: твои дела — это только твои дела, и меня они не касаются. Даже если людей интересовало твое прошлое, они заставляли себя этого не показывать, боясь показаться назойливыми или прослыть деревенскими сплетниками. Мэн был, пожалуй, одним из немногих мест в Америке, где тактичность и сдержанность считались главными добродетелями. Вот почему мне так легко жилось в Брансуике. После пяти лет потогонной работы в журналистике, когда каждую неделю приходилось выдавать материал, было очень приятно отдохнуть от пишущей машинки. Я наверстывала упущенное в книгах. Записалась на курсы разговорного французского в колледже, по три часа в день изучала спряжения глаголов и словарь. Раз в неделю Рут заезжала за мной на своем «студебекере» и везла к себе домой на ужин. Раз в неделю я ходила на прием к доктору Болдаку. Моей беременности было уже шесть недель, и он был доволен текущим положением дел. Пока все в норме, — сказал он, когда я оделась и села к столу напротив него. — Если нам удастся дойти до второго триместра без осложнений, у вас действительно хорошие шансы благополучно выносить беременность. Вы ведь легко справляетесь, правда? Брансуик — как раз такое место, где не приходится напрягаться. Доктор Боддак поморщился: Могу я считать это сомнительным комплиментом? Извините. Я неудачно выразилась. Да нет, все верно. Это действительно тихая заводь. И для меня сейчас как нельзя более подходящая. Я все хотел у вас спросить: вы что-нибудь пишете, пока живете здесь? Я резко побледнела. На его лице тут же появилось виноватое выражение. Прошу прощения, — сказал он. — Это было нетактично с моей стороны. Откуда вы узнали, что я писательница? Просто я выписываю журнал «Суббота/Воскресенье», Сара. Точно так же, как каждый вечер читаю «Мэн газет». О смерти вашего брата писали и здесь. Не могу поверить. Короткая заметка о его внезапной кончине и предшествующем увольнении из Эн-би-си, после того как Винчелл обнародовал его прошлое. И еще о том, что Сара Смайт из «Субботы/Воскресенья» — его сестра. Почему вы раньше об этом не говорили? Потому что вы могли подумать, что я сую нос в ваши дела. Да я и сейчас чувствую себя дураком: зачем ляпнул? Не надо было ни о чем расспрашивать. Как вы думаете, в Брансуике знают, кто я? (Он неловко заерзал на стуле). Знают, да? Видите ли… — нерешительно начал он. — Городок у нас маленький. И хотя никто не осмелится напрямую задать вам вопрос, между собой люди, конечно, обсуждают. Например, вчера вечером я обедал с ребятами из колледжа и Дунканом Хауэллом — редактором «Мэн газет». Не знаю, как в разговоре всплыло ваше имя, но Дункан вдруг обратился ко мне: «А ты знаешь, кто, говорят, поселился в Брансуике? Сара Смайт — та самая, что вела отличную колонку'в журнале „Суббота/Воскресенье". Я бы с удовольствием подкатил к ней с предложением — может, она и для нас что-нибудь написала бы… но как-то неудобно. Тем более что, как я полагаю, она сбежала сюда от Нью-Йорка и всей этой истории с ее братом…» Мне вдруг стало не по себе. Доктор Болдак, вы ведь не сказали о том, что я ваша пациентка? Господи, нет, конечно. Это было бы уже верхом неприличия. Я бы никогда, никогда не посмел… Хорошо, хорошо, — слабым голосом произнесла я. Я теперь чувствую себя ужасно. Но обещаю вам: Мэн есть Мэн, и здешние жители никогда и виду не подадут, будто знают, кто вы такая. Кто я такая — это как раз второстепенное. Меня беспокоит лишь то, какими взглядами меня будут провожать на улице, когда моя беременность станет очевидной. Опять-таки, никто и никогда не осмелится осуждать вас из-за незамужнего статуса. Но будут сплетничать за моей спиной. Знаете, в Брансуике живут доброжелательные люди. Я думаю, вы здесь встретите больше симпатии, чем каких-либо других эмоций. И вот что еще я вам скажу: на том обеде все присутствующие в один голос сказали, что история с вашим братом просто возмутительна… и что он был настоящим смельчаком, который не побоялся открыто выступить в защиту своих убеждений. Значит, вы не считаете его коммунистической марионеткой? Лакеем Сталина, который скрывался под личиной ведущего автора Марта Маннинга? Вы улыбаетесь. Почему? Потому что встретить манхэттенского острослова здесь, в Брансуике, — это большая редкость. И вот еще что. Как и у многих моих здешних знакомых, у меня серьезные сомнения относитель-но того, что делают Маккарти и его приспешники. Тем более что они устраивают эту «охоту на ведьм» якобы от нашего имени… что лично мне крайне неприятно. Я просто хочу сказать вам, что искренне сожалею о вашей потере. У вас есть другие родственники? Он был единственным. Доктор Болдак ничего не сказал… и я была благодарна ему за это. Я быстро перевела разговор на медицинские темы — вроде того, стоит ли беспокоиться из-за частых позывов к мочеиспусканию. Боюсь, это распространенная жалоба всех беременных женщин, — ответил он. — И одна из тех, на которую медицине пока нечем ответить. Что ж, значит, до будущей недели? — спросила я, собираясь уходить. Болдак тоже встал со стула: Еще раз прошу прощения за мой промах. Нет… о таких вещах лучше знать. Вы не обидитесь, если я вам еще кое-что скажу? Давайте. Я знаю, что Дункан Хауэлл, будучи исключительно порядочным человеком, никогда не осмелится позвонить вам с предложением поработать для «Мэн газет». Но, насколько я понял, он был бы просто счастлив, если бы вы заинтересовались этой идеей. Я пока отдыхаю от писанины, — сказала я. — Но в любом случае, спасибо за наводку. Как и следовало ожидать, уже через два дня я сняла телефонную трубку и позвонила Дункану Хауэллу в «Мэн газет». Меня тут же соединили с ним. О, это большая честь для меня, — сказал он. Вы, наверное, первый в истории редактор, который произносит такие слова. Рад слышать. Как здорово, что вы здесь у нас, в Брансуике. Мне здесь нравится. Как вы отнесетесь к моему приглашению на ланч, мисс Смайт? С удовольствием. В таком случае я предлагаю вам на выбор. Брансуикский вариант роскоши — обеденный зал в нашей лучшей гостинице «Стоу Хаус». Или могу познакомить с нашей местной достопримечательностью, колоритной закусочной «Мисс Брансуик». О, конечно, закусочная, — ответила я. Дункан Хауэлл оказался приятным полноватым мужчиной лет тридцати с небольшим. Он был одет, как преподаватель колледжа: твидовый пиджак, свитер с У-образным вырезом, вязаный галстук. Очки в роговой оправе. Курил трубку. Он был настоящим сыном своего города. Вырос в Брансуике, заранее зная, что поступит в колледж Боудена, чтобы потом продолжить трудиться в газете, которой его семья владела на протяжении последних семидесяти пяти лет. Его речь была неторопливой, с характерными провинциальными модуляциями. Но, как и все, кого мне довелось встретить в штате Мэн, он был кем угодно, только не провинциалом. Он уже сидел в отдельной кабинке, когда я зашла в «Мисс Брансуик». Это была настоящая американская закусочная, стилизованная под вагон-ресторан: сборные алюминиевые конструкции, ламинированный винилом прилавок, шесть кабинок, клиентура из водителей грузовиков и солдат с местной авиабазы, за прилавком — коротышка повар с сигаретой во рту, официантки, которым карандаши служили одновременно заколками для волос. Мне сразу понравилось это заведение. Так же, как понравился и Дункан Хауэлл. Он встал, когда я вошла. Подождал, пока я сяду напротив, и лишь тогда занял свое место. Официантка обращалась к нему по имени. В отношении меня он настоял на обращении мисс Смайт. Он порекомендовал мне фирменный ланч «Дальнобойщик»: стейк, гору оладий, три яйца, домашний картофель фри, шесть тостов и бездонная кружка кофе. Когда я сказала, что с меня хватило бы скромного гамбургера и чашки кофе, он ответил, что нет будущего у того, кто управляет лишь конной повозкой. Мы сделали заказ. Поболтали. Он коснулся местной политики, расширения бумажной мельницы, поделился тревогой в связи со слухами о возможной отмене бостонского поезда как нерентабельного. Рассказал историю «Мэн газет»: как его прадед учредил ее в 1875 году, как она всегда занимала независимую политическую позицию и (что характерно в целом для всего штата Мэн) отказывалась от рабского угодничества перед той или иной политической партией. Мэн — традиционно республиканский штат, — объясни он. — Но это не значит, что мы всегда поддерживали республиканских кандидатов на национальных или местных выборах. Мы безоговорочно вьхступали за Рузвельта. Дважды поддерживали демократов на выборах в сенат… А как вы относитесь к Джо Маккарти? — спросила я. Казалось, его нисколько не смутил мой резкий тон… хотя, честно говоря, я и сама удивилась тому, что задала такой вопрос в лоб. Я буду предельно откровенен с вами, мисс Смайт. Я серьезно воспринимаю идею коммунистической угрозы. Я, например, считаю, что все собранные доказательства указывают на виновность Розенбергов, и для меня государственная измена — тягчайшее преступление. Но что касается мистера Маккарти… скажем так, он вызывает у меня искреннее беспокойство. Потому что: а) я считаю его настоящим оппортунистом, который использует коммунистический вопрос как средство борьбы за власть, и б) потому что в процессе этой борьбы он уничтожил много невинных людей… — Он посмотрел мне в глаза. — А по моему глубокому убеждению, уничтожению невинных людей нет прощения. Я выдержала его взгляд: Я рада, что вы так думаете. Он перевел разговор на другую тему, поинтересовавшись моей «работой» в настоящий момент. В настоящий момент я не работаю. Думаю, вы знаете почему. Мы действительно публиковали заметку о вашем брате. Мне очень жаль. Вы поэтому приехали в Мэн? Да, мне было необходимо уехать на время. Я так полагаю, в журнале с пониманием отнеслись к тому, что вам нужен отпуск. О да, они с радостью и отправили меня в этот отпуск. Поскольку, из-за отказа моего брата играть в игры с Комиссией, я создавала им проблемы. Дункан Хауэлл, казалось, был искренне шокирован. Скажите, что это неправда. Они не могли так поступить с вами. Я была потрясена не меньше вашего. Тем более они знали, что я, наверное, самый аполитичный в мире человек. Даже мой бедный брат давно уже отрекся от своего короткого флирта с коммунизмом в тридцатые годы. Но тем не менее отказался назвать имена. И поступил честно, на мой взгляд. Это сложный вопрос, с какой стороны ни посмотри. Я могу понять, почему некоторые называли имена, считая это проявлением патриотизма… а другие поступали так исключительно ради самосохранения. Но я определенно уважаю высокие моральные принципы вашего брата. Посмотрите, куда они его завели. Я буду честной с вами, мистер Хауэлл. Иногда я очень жалею о том, что он не назвал имен, как это сделали другие. Потому что тогда он был бы жив. И уж совсем начистоту: если чему и учит нас история, так это тому, что сегодняшняя борьба не на жизнь, а на смерть с годами теряет свою актуальность. Я хочу сказать, что рано или поздно страна прозреет и «черные списки» канут в прошлое. Когда-нибудь историки, наверное, назовут этот период политическим заблуждением, позорным пятном в жизни нации. И будут правы. Но вот только моего брата уже не вернешь. Я уверен, он бы очень хотел, чтобы вы продолжали писать. Но — разве вы не слышали? — мое имя тоже фигурирует в «черных списках». Только для журнала «Суббота/Воскресенье». И между тем они ведь официально не уволили вас. Как только закончится мой вынужденный творческий отпуск, они это сделают. А на Манхэттене быстро распространяются слухи. Как только журнал меня уволит, я стану изгоем в журналистском мире. Только не в Брансуике, штат Мэн. Что ж, приятно слышать, — рассмеялась я. И готов спорить, самое трудное в вашем вынужденном простое — это не иметь выхода к читателям. Как вы догадались? Я всю жизнь вращаюсь среди журналистов. Без чего они точно не могут жить, так это без аудитории. Я предлагаю вам аудиторию, Сара. Небольшую аудиторию. Но все-таки… Разве вас не пугает перспектива взять на работу опальную журналистку? Нет, — твердо сказал он. А что бы вы хотели предложить мне в качестве темы? Возможно, что-то наподобие вашей колонки «Будни». Мы можем обговорить это потом. В «Субботе/Воскресенье» вряд ли обрадуются, когда узнают, что я работаю на стороне, при этом получая от них зарплату. Вы подписывали с ними контракт на эксклюзивные права? Я покачала головой. Они настаивали на том, чтобы вы не работали на кого-то еще, пока находитесь в творческом отпуске? Нет. Тогда не вижу проблем. Пожалуй. Но, разумеется, встает вопрос денег. Если позволите, вопрос личного характера: сколько они вам платили за колонку? Сто восемьдесят долларов в неделю. Дункан Хауэлл едва не поперхнулся. Даже я столько не зарабатываю, — сказал он. — И конечно, я не смогу предложить вам сумму такого порядка. Мы ведь «маленькие». Я и не говорю, что претендую на такие деньги. Как насчет пятидесяти баксов за колонку? Столько я трачу здесь на аренду жилья и прочие бытовые нужды. Это все равно куда больше, чем я плачу другим колумнистам своей газеты. Я удивленно выгнула брови. Дункан Хауэлл уловил намек. Хорошо, хорошо, — сказал он, протягивая мне руку. — Договорились на пятьдесят. Мы ударили по рукам. Как здорово снова вернуться к работе, — сказала я. Конечно, Дункан Хауэлл был прав. Хотя я и не признавалась в этом (и постоянно убеждала себя в том, что мне нужно отдохнуть от машинки), я отчаянно скучала по творчеству. И ла, он оказался проницательным парнем и сумел задеть нужную струну. Он четко уловил, что без работы я задыхаюсь. Я не привыкла к пассивному образу жизни, к безделью. Мне нужно было к чему-то стремиться, мой день должен был подчиняться строгому распорядку и цели. Как любой другой профессионал, привыкший к аудитории, я действительно мечтала вернуться. Пусть даже это будет аудитория не национального масштаба, а всего восемь тысяч ежедневных читателей «Мэн газет». Премьера моей колонки состоялась ровно через неделю после ланча в «Мисс Брансуик». Мы договорились назвать ее «Изо дня в день». Как и в предыдущей колонке, я представляла легкий сатирический комментарий на прозаические темы. Только акценты сместились: если раньше в моих эссе был столичный уклон, то теперь я сосредоточилась на домашних, местечковых проблемах. Так появились «Двадцать три тупых способа применения плавленого сыра „Велвита"», или «Почему восковая эпиляция вызывает у меня чувство неполноценности», или (мое любимое) «Почему женщины не дружат с пивом». Дункан Хауэлл настаивал на том, чтобы я сохранила тот дерзкий и нагловатый стиль, который отличал мои колонки в «Субботе/Воскресенье»: «Не надо щадить читателя. Жители Мэна всегда чувствуют, когда кто-то пытается ткнуть их носом… и им это не нравится. Но нужно время, чтобы они привыкли к твоему стилю… в конце концов ты покоришь их». Разумеется, первые колонки «Изо дня в день» никого не покорили. «Что вы творите? Наняли какую-то всезнайку, чтобы она строчила свою заумь в нашей респектабельной газете?» — таким было одно из первых писем, адресованных главному редактору. Спустя неделю в читательской почте грозно проревело: «Может, такие штучки и проходят на Манхэттене, но мисс Смайт демонстрирует взгляд на мир, который не имеет ничего общего с той жизнью, которой мы живем здесь. Возможно, ей стоит подумать о том, чтобы перебраться обратно на юг?» Вот так. Не принимай это на свой счет, — сказал Дункан Хауэлл, когда мы снова встретились в «Мисс Брансуик» за чашкой кофе примерно через месяц после запуска колонки. Как я могу не принимать это на свой счет, мистер Хауэлл? В конце концов, если у меня не будет контакта с читателями… Но ты уже в контакте, — возразил он. — Большинство наших одобряют твою работу. И каждый раз, когда я обедаю в городе, кто-нибудь из Боудена или из местных бизнесменов обязательно скажет, как им нравится твой стиль и взгляд на вещи и какой это был удачный ход — пригласить тебя в газету. А парочка нытиков и жалобщиков всегда найдется, чтобы хаять что-то новое и немножко другое. Это нормально. Так что, пожалуйста, не бойся: ты великолепно справляешься с задачей. Настолько, что я начал подумывать… может, ты согласишься писать по две колонки в неделю? Это шутка? Нет, абсолютно серьезно. Я действительно хочу, чтобы рубрика «Изо дня в день» прижилась, и думаю, что тут лучше всего подойдет натиск… надо заставить их читать ее по понедельникам и пятницам. Согласна? Конечно. А вы сможете себе это позволить? Я что-нибудь придумаю. Он снова протянул мне руку: Так мы договорились? А я-то приехала в Мэн с мыслью о праздной жизни. И это говорит журналист… Я пожала его руку: Хорошо. Договорились. Рад это слышать. И последнее… в городе очень многие хотели бы встретиться с тобой. Я не знаю, какие у тебя планы на ближайшие дни… Мой ежедневник совершенно пуст. Я пока еще не испытываю потребности в светском общении. Все понимаю. Должно пройти время. Но если у тебя вдруг возникнет потребность в компании, знай, что существует масса возможностей. У тебя есть поклонники. Как доктор Болдак, например. Он был очень доволен не только тем, что, позвонив Дункану Хауэллу, я все-таки заглотнула наживку, которую он мне подбросил… но еще и моим удачным прохождением первого триместра беременности. Нет никаких тревожных симптомов, приступов боли, дискомфорта? Ничего угрожающего. На самом деле все проходит куда легче, чем в прошлый раз. Ну, что я могу сказать, кроме того, что это отличная новость. Будем держать кулачки. И продолжайте вести спокойный образ жизни. Это вряд ли получится, ведь теперь Дункан Хауэлл настаивает на двух колонках в неделю. О да, я слышал. Мои поздравления. Вы становитесь местной знаменитостью. Да, и стану еще более знаменитой через три месяца, когда на Мэн-стрит все увидят мой округлившийся живот. Как я уже говорил, не стоит преувеличивать. В любом случае, почему вас должно волновать, что про вас подумают? Потому что я здесь живу, вот почему. На это у доктора Болдака не нашлось ответа. И он ограничился скупым: «Это верно». Со следующей недели меня начали публиковать по понедельникам и пятницам. И тут же накатила новая волна гневных откликов читателей, измученных моим едким юмором. Но Дункан Хауэлл упорно приглашал меня в редакцию для составления плана на будущую неделю и с энтузиазмом говорил о том, как прогрессирует колонка. Кстати, идея выпускать ее два раза в неделю оказалась просто блестящей, что подтверждали многочисленные хвалебные отзывы. Более того — и он поспешил поделиться со мной радостной новостью, — две крупнейшие газеты Мэна, «Портленд пресс гералд» и «Бангор дейли ньюс», обратились с предложением о покупке прав тиражирования моей колонки. Деньги, которые они предлагают, невелики: около шестидесяти долларов в неделю за две колонки, — сказал мистер Хауэлл. Из которых мне причитается…? Видишь ли, это дело для меня новое. «Мэн газет» никогда еще не оказывалась в ситуации, когда ее колумнистам предлагают синIдицированную колонку. Но я переговорил кое с кем из наших юристов, и мне сказали, что обычная практика — это шестьдесят на сорок между автором и выпускающей газетой. Давайте попробуем восемьдесят на двадцать, — предложила я. Это слишком круто, мисс Смайт. Я того стою, — возразила я. Конечно, стоишь… но как насчет семьдесят на тридцать? Мое последнее слово: семьдесят пять на двадцать пять. А ты жесткий переговорщик. Да. Это верно. Значит, семьдесят пять на двадцать пять, мистер Хауэлл. И это распространяется на все будущие тиражирования. Справедливо? Пауза. Вполне, — сказал он. — Я попрошу наших юристов составить соглашение, которое ты подпишешь. Буду ждать. И спасибо за то, что протащили меня в «Портленд» и «Бангор». Мне когда-нибудь удастся выманить тебя на обед? Моя жена уши мне прожужжала, так хочет познакомиться с тобой. Со временем, мистер Хауэлл. Со временем. Я понимала, что, наверное, перегибаю палку со своим отшельничеством… но сочетание беременности и нестихающего горя заставляло меня сторониться компании. Я еще могла вытерпеть еженедельный обед у Рут, но перспектива вести светскую застольную беседу, отвечать на многозначительные вопросы вроде «Так что привело вас в Брансуик?» отбивала всякую охоту общаться. Я все еще была подвержена приступам отчаяния. И предпочитала страдать от них в уединении. Вот почему я продолжала отказываться от всех приглашений. Но, когда меня вдруг пригласил Джим Карпентер, я, к своему удивлению, согласилась. Джим преподавал французский в Боудене, и как раз на том курсе, где училась я. Ему было под тридцать — долговязый парень с рыжеватыми волосами, в очках без оправы и с несколько старомодными манерами, скрывающими его озорной характер. Как и все в Боудене (включая студентов), он одевался в традиционном для Новой Англии академическом стиле: твидовый пиджак, серые фланелевые брюки, рубашка на пуговицах, профессорский галстук. На занятиях он обмолвился о том, что Боуден — его первый опыт преподавания и что он осел в Мэне после двух лет работы над диссертацией в Сорбонне. Я была единственным вольнослушателем в классе. И к тому же единственной студенткой женского пола (в ту пору Боуден был исключительно мужским заведением), но, несмотря на это, Джим держался со мной достаточно официально — во всяком случае, первые два месяца моей учебы. Он задал несколько общих вопросов — на французском — о моей работе («Je suis jouraliste, mais maintenant je prends une periode sabbatique de mon travail[57 - Я журналистка, но сейчас нахожусь в творческом отпуске (фр).]» — вот все, что я смогла ответить). Осторожно расспросил о моем семейном положении, поинтересовался, нравится ли мне штат Мэн. Иными словами, держал профессиональную дистанцию. И вот однажды — прошло несколько недель с тех пор, как запустили мою колонку, — он поймал меня после занятий на выходе из аудитории. И сказал: «Я просто в восторге от вашей колонки, мисс Смайт». О, спасибо. — Я слегка смутилась. Один из моих коллег сказал, что вы раньше писали для журнала «Суббота/Воскресенье». Это правда? Боюсь, что да. Я и не знал, что в моем классе учится знаменитость. Потому что никакой знаменитости на самом деле нет. Скромность — это переоцененная добродетель, — сказал он с легкой улыбкой. Но нескромность раздражает, вы так не считаете? Возможно… но после пары месяцев в Мэне я бы не возражал против дозы парижского высокомерия и наглости. Здесь все чересчур вежливы и спокойны. Может быть, поэтому мне здесь и нравится. Особенно после Манхэттена, где каждый занят только тем, что продает себя. Есть особая прелесть в таких уголках, где после пяти секунд знакомства ты не знаешь, чем человек занимается, сколько зарабатывает и сколько раз был разведен. Но я хочу знать такие подробности. Наверное, отчасти потому, что еще не избавился от своих корней «верзилы»[58 - «Штат верзил» — официальное прозвище штата Индиана.]. Вы действительно из Индианы? Так бывает. Тогда Париж и вправду должен был стать для вас откровением. Ну… вино там определенно лучше, чем в Индианаполисе. Я рассмеялась: Пожалуй, возьму эту строчку на вооружение. К вашим услугам. Но с одним условием: вы позволите мне пригласить вас на обед. Должно быть, на моем лице отразилось крайнее удивление, потому что Джим тут же зарделся от смущения и пролепетал: Конечно, вы вправе отказаться… Нет, — перебила я его. — Пожалуй, это то, что надо. Мы договорились встретиться через три дня. Пару раз меня так и подмывало позвонить ему и отменить обед. Потому что меньше всего меня сейчас интересовали такие свидания. У меня не было ни малейшего желания объяснять кому бы то ни было, что произошло со мной за последние полгода. Да и к тому же я была беременна, черт возьми. Но другой голос нашептывал, что пора заканчивать с жизнью затворницы. В конце концов, это был всего лишь обед. Да и Джим не производил впечатления парня с клыками, спящего в гробу. Хотя я и сторонилась общества, до меня вдруг дошло, что я начинаю скучать по отсутствию компании. Так что я надела приличное платье, подкрасилась и позволила Джиму отвести меня в обеденный зал ресторана «Стоу Хаус». Поначалу он слегка нервничал и был нерешителен — что одновременно умиляло и раздражало, поскольку мне самой приходилось напрягаться, чтобы завязать разговор. Но после второго коктейля он заметно расслабился. К тому времени, как в него была закачана бутылка вина (я ограничилась двумя бокалами), он начал демонстрировать интеллект и незаурядное остроумие… до сих пор таившиеся за консервативным фасадом. Знаете, что мне больше всего понравилось в Париже? Разумеется, помимо непревзойденной красоты этого города? Возможность бродить до рассвета. Я проводил на ногах большую часть времени, гулял ночи напролет, переходил из одного кафе в другое или же просто отмерял шагами мили. У меня была крохотная комнатка в Пятом округе, прямо возле рю дез Эколь. Пятидесяти долларов в месяц мне хватало на то, чтобы платить за аренду и жить в свое удовольствие. Я мог целыми днями просиживать за книгой в знаменитом кафе «Ле Бальзар», оно находилось прямо за углом от моей хибары. А еще у меня была подружка-библиотекарша по имени Стефани, которая переехала ко мне на последние четыре месяца моего пребывания… и все никак не могла понять, какого черта я собираюсь променять Париж на преподавательскую работу в Брансуике, штат Мэн… Он сделал паузу, вдруг смутившись. И это мой последний бокал вина на сегодня, иначе я стану похожим на ходячее издание «Тайны исповеди». Продолжайте, encore un verre[59 - Еще стаканчик (фр.).], — сказала я, выливая ему в бокал остатки вина из бутылки. Только если вы присоединитесь ко мне. Я — экономный вариант для свиданий. Два бокала — мой предел. И всегда так было? Я уже собиралась ляпнуть откровенную глупость, вроде: «По предписанию врача мне нельзя выпивать больше двух бокалов вина в день». Но ограничилась скромной отговоркой: «Я быстро пьянею». В этом нет ничего плохого, — сказал он, поднимая бокал. — Sante[60 - Ваше здоровье (фр.).]. Так почему же вы бросили Стефани и la vie parisienne[61 - Парижская жизнь (фр.).] ради колледжа Боудена? Не пытайте. Иначе меня опять захлестнет волна антипатии к самому cебе. Перспектива не из приятных. Но вы так и не ответили на мой вопрос. Что я могу сказать… кроме того, что я сын ультраконсервативного, сверхосторожного страховщика из Индианаполиса. И если ты вырос в мире страхования, то и мыслишь соответственно. Так что хотя Париж и был моей великой мечтой, но когда поступило предложение о работе в Боудене… это же гарантированный кусок хлеба, не так ли? Социальный пакет, надежность, престиж профессии. В общем, весь этот скучный набор осторожного человека… о чем вы, я уверен, понятия не имеете, и это здорово. Как раз наоборот. Мой отец занимал высокую должность в страховой компании в Хартфорде. И мой парень занимался пиаром для… Я осеклась. О, так у вас есть парень? — спросил он с нарочитой непринужденностью. Был. Все кончено. Он попытался скрыть охватившую его радость. Ему это не удалось. Извините, — произнес он. Все это случилось примерно в то же время, когда мой брат… Вы знаете историю моего брата? Его лицо вновь стало серьезным. Да. Когда в разговоре с моим коллегой я обмолвился о том, что вы посещаете мой курс, он сказал, что читал в новостях о вашем брате… О его смерти. Да. О смерти. Мне действительно очень жаль. Наверное, это было… Да, именно так. И поэтому вы переехали в Мэн? Одна из причин. А ваш бывший парень — это другая причина? Скажем так, он добавил негатива. Представляю, какой это был тяжелый год для вас… Всё, на этом остановимся… Извините, я… может…? Нет, вы были очень деликатны. Просто… я действительно не привыкла к таким дозам сочувствия… Хорошо, — сказал он. — Тогда я буду играть роль жесткого циника. У вас не получится, вы же из Индианы. На Манхэттене все такие остроумные? А в Индианаполисе все такие льстивые? Уф. Это не в обиду сказано. Но и не в качестве лести. Touche[62 - Отлично сказано (фр.).]. А вы сообразительны. Для парня из Индианаполиса. Могло быть хуже. Это как же? Вы могли оказаться родом из Омахи. Он адресовал мне одну из своих озорных улыбок. И сказал: Мне нравится ваш стиль. По правде говоря, мне его стиль тоже понравился. Провожая меня в тот вечер до дома, он спросил, не хочу ли я рискнуть жизнью и конечностями, совершив с ним однодневную поездку на машине в ближайшую субботу. А что такого опасного в вашей машине? — спросила я. Водитель. Его автомобиль оказался двуместным «альфа-ромео» с откидным верхом, ярко-красного цвета. Я опешила, когда в субботу утром он подрулил к моему дому. Не слишком ли вы молоды для кризиса среднего возраста? — спросила я, проскальзывая на низкое пассажирское сиденье. Хотите верьте, хотите нет, но это подарок отца. Ваш отец, мистер Страховой магнат Индианаполиса, и сделал такой подарок? Не верю. Думаю, так он поаплодировал моему решению вернуться домой и работать здесь. О, кажется, понимаю. Это вариация на тему «Как удержать их на ферме после того, как они увидели Париж». Естественно, только спортивной машиной. Причем застрахованной от всех рисков. Надо же, кто бы мог подумать? Мы устроили автопробег по шоссе номер один. Проехали Бат. Чудесные городки со своей неповторимой атмосферой — Уискассет, Дамрискотта, Рокленд, к полудню добрались до Камдена. Час или около того мы убили в замечательном букинистическом магазине на Бэйвью-стрит. Потом спустились к воде, в очаровательной закусочной ели моллюсков, запивая пивом. После еды Джим закурил «Галуаз». Я отказалась от предложенной сигареты. Боже правый, — сказал он. — Непереносимость алкоголя, отвращение к сигаретам. Вы, должно быть, тайный мормон, работающий здесь под прикрытием. Я пыталась стать курильщицей в колледже. Неудачно. Думаю, мне уже никогда не научиться. Ничего сложного в этом нет. Ну значит, это прокол в моих способностях. Но ответьте мне на такой вопрос: как вы можете курить эти французские окурки? Они же воняют, как выхлопная труба. Да, но на вкус, как… …как французская выхлопная труба. Бьюсь об заклад, вы единственный парень в Мэне, кто курит эти сигареты. Могу я считать это комплиментом? — спросил он. Джим оказался отчаянным весельчаком. Мы весь день состязались в остроумии. Ко всему прочему, он был прекрасно образован. И умел подшутить над собой. Мне он ужасно нравился… как приятель, собеседник… в общем, un bon copain[63 - Свой парень (фр.).]. Но не более того. Если бы я искала романтических отношений, ему бы ничего не светило. Слишком застенчивый. Слишком преданный. Слишком влюбленный. Я не возражала против его компании, но мне не хотелось давать ему надежду на то, что между нами возможно нечто большее, чем дружба. Поэтому — когда он предложил встретиться через несколько дней — я сослалась на занятость. Да будет вам, — беспечно произнес он. — Уж один вечер среди недели можно потратить на кино и чизбургер. Мне действительно нужно сосредоточиться на колонке, — сказала я — и тут же возненавидела себя за излишний морализм. Надо отдать должное Джиму: он лишь рассмеялся. И сказал: Когда тебе отказывают в такой вежливой форме, это тоже неприятно. Вы правы. Неприятно. Так что за фильм? «Туз в рукаве» великого Билли Уайлдера. Я видела его в прошлом году на Манхэттене. Ну и как? Самый отвратительный фильм о журналистике за всю историю кинематографа. Тогда вам придется посмотреть его еще раз. Я уже поняла. В общем, отделаться от ухаживаний Джима было не так легко. К счастью, он никогда не намекал на романтический подтекст наших свиданий. Как и я, он был чужаком в Брансуике. Ему не хватало общения. Как и мне, хотя я не очень-то хотела в этом признаваться. Вот почему трудно было отказаться от его приглашений в кино, или на концерт камерной музыки в Портленде, или на встречу с его факультетскими приятелями (да, у меня наконец началась активная светская жизнь). Даже после месяца знакомства кульминацией наших свиданий был поцелуй в щечку с пожеланием спокойной ночи. Осмелюсь сказать, что иногда в голову закрадывалась коварная мыслишка: какого черта он не сделает первый шаг? Впрочем, я чувствовала, что причина такой нерешительности кроется в том, что он видит отсутствие интереса с моей стороны. Я знала, что рано или поздно мне все-таки придется рассказать ему о беременности. Срок составлял уже пять месяцев, и мой живот начал заметно округляться. Но я все откладывала момент откровения. Трусиха по жизни, я боялась, что это разрушит нашу дружбу. А мне он так нравился. И так хотелось, чтобы он по-прежнему оставался моим приятелем… Однако я все-таки решилась на разговор после очередного еженедельного приема у доктора Болдака. Что ж, похоже, все идет по плану, — сказал доктор Болдак. Я строго соблюдаю все ваши предписания, док. Но я слышал, вы начали появляться в обществе, и даже не одна… что очень даже неплохо. Откуда вы узнали? Городок наш маленький, вы не забыли? А что еще вы слышали? Только то, что пару раз вас видели в компании преподавателей из Боудена. В компании Джима Карпентера, так? Да, именно это я и слышал. Но… Он просто друг. Отлично. Он действительно друг. Я его не обманываю. Так, постойте. Никто и не говорит, что вы его обманываете. И что вы парочка. Ну или что-то в этом роде. Но люди ведь заметили, что мы встречаемся. Разве нет? Добро пожаловать в Брансуик, штат Мэн. Где каждый в курсе того, что творится у соседа. Но разумеется, этот интерес вполне здоровый. Пусть вас это не беспокоит. Но меня это еще как беспокоило — я знала, что Джим будет выглядеть, мягко говоря, дурачком в глазах окружающих, когда новость о моей беременности разлетится по городу. Поэтому я решила завтра же рассказать ему обо всем. Была суббота. Мы договорились поехать в Рейд-Стейт-парк. Но утром я проснулась с ощущением тошноты: свое состояние я связала с консервированным лососем, которого ела накануне вечером. Я позвонила Джиму и отменила поездку. Когда он услышал, что я плохо себя чувствую, тут же предложил вызвать доктора, а сам вызвался сидеть у моей постели и исполнять роль доброй Флоренс Найтингейл[64 - Флоренс Найтингейл (1820–1910), знаменитая сестра милосерди и общественный деятель Великобритании.]… Это всего лишь расстройство желудка, — сказала я. Это может быть что угодно. Да нет, просто вчера вечером я съела несвежие консервы и теперь расплачиваюсь за это. Ну хотя бы позволь заехать проведать тебя. Хорошо, — сказала я, почувствовав себя слишком слабой для споров. Стоило мне положить трубку, как рвота накатила со страшной силой. Я бросилась в ванную. Мне было очень плохо. Когда приступ кончился, я прополоскала рот и вернулась в постель. Моя ночная сорочка взмокла от пота. Меня знобило. Но, по крайней мере, тошнота отступила. Но ненадолго. Через пять минут все повторилось. На этот раз мне уже нечего было отдать унитазу. Я долго корчилась над ним, и мне становилось все хуже. После бесполезных сухих позывов к рвоте я опять легла в постель… и уже в следующее мгновение побежала в туалет: меня снова рвало. Так продолжалось в течение часа. Наконец желудок опустел окончательно. Я рухнула в постель. Тело сдалось под натиском усталости и изнеможения. Я отключилась. В Брансуике пятидесятых годов двери домов не запирали. Поначалу, когда я только вселилась в свою квартиру, по привычке накидывала щеколду. Пока женщина, которая убиралась в доме, не оставила мне записку, объяснив, что эта мера предосторожности лишняя, поскольку последняя кража в городе произошла четыре года тому назад… да и то воришка попросту был пьян. С тех пор я не запирала входную дверь. Без всяких сомнений, именно это и спасло мне жизнь в тот субботний день. Потому что часа в три пополудни Джим появился на пороге моей квартиры и минут пять стучал в дверь. Я не слышала его настойчивого стука, поскольку была без сознания. Зная о том, что я плохо себя чувствую, он решил зайти. Он окликнул меня. Ответа не было. Тогда он вошел в спальню. И как потом рассказывал: Я подумал, что ты умерла. Потому что я лежала в луже крови. Простыни были кроваво-красными, мокрыми. Я была без чувств. Джим не мог добиться от меня ни слова. Он бросился к телефону. Вызвал «скорую помощь». Я пришла в сознание уже в госпитале. Я лежала на каталке, окруженная врачами и медсестрами. Я слышала, как один из докторов разговаривает с Джимом. Как давно ваша жена беременна? — спросил он. Она беременна? Да. Вы что, не знали?.. Она не моя жена. Как ее имя? Сара. Доктор принялся щелкать пальцами перед моим лицом: «Сара, Сара… ты здесь? Ты меня слышишь?» Мне удалось пробормотать всего лишь одно слово: «Ребенок…» И мир снова погрузился в темноту. Когда я снова очнулась, была глубокая ночь. Я лежала одна, в маленькой больничной палате. Мои руки были опутаны трубками и проводами. Перед глазами все плыло. Голова раскалывалась, как от удара топором. Но все это было несравнимо с той болью, что я ощущала в животе. Я чувствовала себя растерзанной, выпотрошенной. Моя плоть горела. Хотелось кричать. Но я не могла кричать. Мои голосовые связки как будто заморозили. Я с трудом нащупала кнопку вызова медсестры. И держала ее очень долго. Вскоре быстрые шаги послышались в коридоре. У моей кровати появилась медсестра. Она посмотрела на меня. Я снова попыталась заговорить. И снова неудачно. Но мое лицо все сказало без слов. Больно?.. — спросила она. Я отчаянно закивала головой. Она вложила мне в руку маленький инжектор. Это для впрыскивания морфия, — сказала она. Морфий? О боже… Когда боль станет невыносимой, просто сожмите его. И… Она продемонстрировала мне работу устройства. И тотчас наркотическое тепло разлилось по моему телу. Я провалилась в сладкое забытье. Потом снова стало светло. Надо мной склонилась другая медсестра. Простыни были откинуты. Моя больничная сорочка задрана выше пояса. Окровавленную повязку отдирали от моей кожи. Я содрогнулась от боли. Я бы на вашем месте не стала на это смотреть, — сказала медсестра. Но я все-таки посмотрела — и снова вздрогнула, когда увидела на животе ужасающего вида колею из швов. Мне удалось вымолвить слово: Что?.. Боль опять пронзила меня. Я судорожно попыталась нащупать инжектор. Медсестра вложила его мне в руку. Я нажала впрыск. Темнота. Снова свет. Теперь я видела над собой знакомое лицо: доктор Болдак. Он прикладывал стетоскоп к моей груди. Прижав палец к моему левому запястью, он проверял пульс. Эй, привет, — сказал он. Его голос был тихим, сдержанным. Я сразу поняла, что случилось. — Как боль? Сильная? Да. Еще бы. Но худшее позади. Я потеряла его, да? Да. Я так сожалею… Что произошло? У вас было клиническое состояние, известное как «ослабленная шейка матки»; к сожалению, его невозможно диагностировать на ранней стадии. Суть в том, что шейка матки не смогла выдержать веса ребенка, когда он перевалил за пятимесячную отметку. И когда шейка сломалась, началось кровотечение. Вам повезло, что подоспел ваш друг Джим. Вы могли умереть. Вы меня прооперировали? У нас не было выбора. Произошел разрыв матки. Это непоправимо. Если бы мы не сделали операцию… Вы ее удалили? Молчание. И потом: Да, Сара. Мы провели гистерэктомию. Я нащупала инжектор. Нажала впрыск. Снова провал. Потом была ночь. Свет в палате не горел. За окном лил дождь. Громыхал гром. Завывал ветер. Подрагивали стекла. Как будто небесный оркестр исполнял свою партитуру. Время от времени вспыхивала молния. Прошло несколько минут, прежде чем рассеялся морфийный туман. Боль еще чувствовалась, но она уже не была такой обжигающей. Она стала тупой и настойчивой. Я уставилась в окно. Мысленно вернулась на пять лет назад, в Гринвич. Вспомнила, как упала в объятия Эрика, и разрыдалась. И как временами казалось, будто мир перевернулся. Полгода назад, в Нью-Йорке — когда я смотрела на пятна крови в квартире брата, — мне тоже казалось, что жизнь больше не может продолжаться. А потом Джек. И вот теперь это. Я с трудом сглотнула. Поборола искушение снова впрыснуть морфий. Дождь уже не просто стучал в окно, он омывал его широкими струями. Мне хотелось плакать. Но слез не было. Все, что я могла, это смотреть в черную пустоту ночи. И думать: значит, это произошло. Возможно, сказывался эффект наркотика. Или послеоперационный шок. А может, просто наступает такой момент, когда ты уже не в силах страдать. И не то, чтобы ты вдруг смирился с судьбой. Скорее начинаешь понимать горькую правду: трагедии случаются, от них не застрахован никто. Мы все живем в страхе перед трагедией. Стараемся держаться от нее подальше. Но, как и смерть, она вездесуща. Она пронизывает всё, что мы делаем. Мы тратим жизнь на то, чтобы воздвигнуть крепостную стену, отгородиться от ее натиска. Но она все равно побеждает. Потому что трагедия подкрадывается незаметно, она невидимка Когда же она наносит удар, мы ищем причины, объяснения, послания свыше. Я беременею. Теряю ребенка. Мне говорят, что больше никогда я не стану матерью. Я снова беременею. И снова теряю ребенка. Что это означает? Может, кто-то дает мне знак? Или просто так устроена жизнь? В тот день ко мне пришел Джим. Он выглядел смущенным. В руке у него был маленький букетик цветов. Они уже слегка поникли. Я принес тебе это, — сказал он, положив цветы на тумбочку. Как только букет был пристроен, Джим попятился в угол. То ли он не хотел мешать мне своим присутствием, то ли ему было неловко находиться так близко. Спасибо тебе, — сказала я. Он прислонился к стене у двери. Как ты себя чувствуешь? — спросил он. Настоятельно рекомендую морфий. Отличная штука. Должно быть, ты очень мучилась. Да, гистерэктомия — штука болезненная. Он резко побледнел: Я не знал. Мне так… Это я должна просить прощения. Нужно было с самого начала все тебе рассказать. Но я оказалась трусихой… Он поднял руку. Не надо ничего объяснять, — сказал он. Доктор сказал, что если бы ты не подоспел… Последовала неловкая пауза. Мне, наверное, лучше уйти, — сказал он. Спасибо, что навестил. Спасибо, что… Могу я спросить? — перебил он меня. Я кивнула. Тот парень, от которого ты ждала ребенка… ты его любишь? Любила. Очень. Все кончено? Безвозвратно. Нет, — сказал он, — я же вижу. Мне нечего было ответить. И я отделалась отговоркой: Давай поговорим, когда я выйду отсюда. Да, конечно, — сказал он. Мне жаль, Джим. Очень жаль. Все нормально. Но я знала, что это не так. К тому же я понимала, что новость о моей госпитализации быстро разлетится по Брансуику. Разумеется Дункан Хауэлл уже знал о том, что меня экстренно доставили в госпиталь, о чем свидетельствовала цветочная композиция, которую принесли в тот же день. К ней была приколота карточка: Поправляйся быстрее… От коллектива «Мэн газет». Я и не ждала эмоциональных восклицаний. Но сдержанный характер послания заставил меня задуматься о том, известно ли мистеру Хауэллу об истинной причине моего недуга. Доктор Болдак сказал, что в связи с хирургической операцией и большой потерей крови мне придется задержаться в госпитале дней на десять. Я беспокоилась о том, что срываются сроки выхода моей колонки, и позвонила в офис главного редактора. Впервые с тех пор, как я начала писать для «Мэн газет», мистер Хауэлл не ответил на мой звонок. Вместо него к телефону подошла секретарь и сообщила, что главный редактор «на совещании», но он хочет, чтобы я отдохнула еще две недели, «с полным сохранением содержания». Это очень великодушно с его стороны, — сказала я. — Пожалуйста, передайте ему мою благодарность. Следующие десять дней я провела в послеоперационном дурмане. Хотя боль притупилась, я испытывала серьезный физический дискомфорт. Должно быть, я была очень убедительна в своих жалобах, поскольку доктор Болдак и медсестры разрешили мне держать под рукой инжектор с морфием. Бывают в жизни минуты, когда тебе не хочется ясности мысли, правды, трезвости. Я переживала как раз такой момент. Каждый раз, когда я чувствовала, что ко мне возвращается память, я сжимала инжектор. Я знала, что пройдет десять дней, и мне придется встать с этой постели и жить дальше. Но пока я предпочитала наркотическое забытье. Рут навещала меня через день. Она приносила домашнее овсяное печенье, журналы и однажды даже прихватила бутылочку бренди. Кому нужно бренди, когда есть эта штука? — сказала я, показывая инжектор. Все средства хороши, — ответила она с тревожной улыбкой. Она предложила поработать моим почтальоном. Никакой почты, никаких газет, никакой реальности. Я отдыхаю ото всего. Я видела, как она косится на инжектор в моей руке. Эта штука действительно помогает забыться? — спросила она. Еще бы, — ответила я. — Я подумываю о том, чтобы установить ее у себя дома. Блестящая идея, — сказала она. По ее тону я поняла, что она старается отнестись к моим словам как к шутке. — Ты уверена, что тебе ничего не нужно? Кое-что нужно. Скажи. Полная потеря памяти. За два дня до выписки медсестра забрала у меня морфийный инжектор. Эй! Он мне нужен, — возразила я. Уже нет. Кто это сказал? Доктор Болдак. А как же боль? Мы дадим вам таблетки… Таблетки — это не то. Они снимают боль. Но не так эффективно, как морфий. Вам не нужен морфий. Нет, нужен. Тогда договаривайтесь с доктором. Таблетки снимали боль, но были бессильны унести меня в страну-утопию, как это делал морфий. Я не могла уснуть. Ночи напролет я лежала, разглядывая больничный потолок. Ближе к рассвету я начинала понимать, что ненавижу эту жизнь. Она была слишком жестокой и в то же время слишком хрупкой. И приносила мне слишком много боли. Пожалуй, лучше всего было бы распрощаться с ней сейчас. Потому что я знала, что, как только морфий «покинет» мой организм, мне предстоит столкнуться с реальностью, и я не выдержу. Мои запасы силы, стойкости, сопротивления были исчерпаны. Я больше не хотела жить с такой невыносимой душевной болью. И не представляла, как смогу существовать в состоянии постоянной озлобленности. Поэтому альтернатива была очень простой: уйти раз и навсегда. Медсестра оставляла мне на ночь две болеутоляющие таблетки. Я хотела попросить доктора Боддака выписать меня с запасом этих таблеток. Уже дома я бы открыла бутылку приличного виски. Развела бы таблетки в щедрой порции алкоголя. Потом надела бы на голову пакет, замотав его скотчем, чтобы исключить попадание воздуха. Легла бы в постель. Коктейль из таблеток с виски вырубил бы меня. И я бы тихо умерла во сне. Я потянулась к таблеткам. Проглотила их. И снова уставилась в потолок. Мне вдруг стало очень легко от сознания того, что жить осталось всего сорок восемь часов. Я начала мысленно составлять список неотложных дел. Необходимо было позаботиться о завещании. Наверняка в городе найдется адвокат, который окажет мне срочную услугу… разумеется, если не будет знать о том, что мое завещание вступит в силу на следующий день после того, как я подпишу его. Потом нужно будет заняться организацией похорон. Никакого отпевания в церкви. Никаких прощаний. Может быть, скромный некролог в «Нью-Йорк таймс», чтобы мои немногочисленные знакомые на Манхэттене узнали о моей кончине. Но разумеется, обойдемся без пышного погребения. Достаточно будет кремации здесь, в Мэне, а уж местные гробовщики пусть сами решают, что делать с моим прахом. А мои деньги? Моя так называемая собственность? Оставить все… Кому? Некому. Ни мужа. Ни семьи. Ни ребенка. Ни любимых. Любимых. Какое простое слово, чтобы описать главную потребность в жизни. Но кто были мои любимые? Кому я могла завещать всё, что у меня было? Я была одинока. Моя смерть никому не помешает. Она никому не принесет горя… так что мое самоубийство не станет эгоистичным поступком или, того хуже, актом мести. Это будет радикальная, но необходимая форма избавления от боли. Таблетки сделали свое дело. Я провалилась в глубокий сон. Проснулась я поздним утром. На душе было удивительно спокойно, я как будто освободилась от всего, что меня мучило. Теперь у меня был план, было будущее, было к чему стремиться. Днем в палату зашел доктор Болдак. Он осмотрел мои боевые раны. И остался доволен тем, как идет процесс заживления. Он спросил про болевые ощущения. Я пожаловалась на постоянную тупую боль. А как таблетки, помогают? Я скучаю по морфию. Еще бы! Вот почему я решительно настоял на том, чтобы его у вас отобрали. Я вовсе не хочу, чтобы вы ушли отсюда, возомнив себя Томасом де Куинси[65 - Томас де Куинси (1785–1859) — английский писатель, автор автобиографической книги «Исповедь англичанина опиомана».]. Мне казалось, что он предпочитал опий. Послушайте, я ведь врач, а не литературный критик. Но я знаю точно, что морфий вызывает зависимость. Но вы должны дать мне что-нибудь обезболивающее. Конечно. Я выдам вам недельную порцию таблеток. Через три-четыре дня боль утихнет, так что я сомневаюсь, что они понадобятся вам в дальнейшем. Хорошо бы. А как со всем остальным справляетесь? На удивление хорошо. В самом деле? Сейчас у меня трудный период, но я справлюсь. Не пугайтесь, если вдруг почувствуете депрессию. Это обычная реакция. Я буду умницей, — пообещала я. Потом он сказал, что завтра я могу идти домой. Я позвонила Рут и спросила, сможет ли она забрать меня утром. Она была в госпитале уже в девять. Помогла мне сесть в машину. Отвезла меня домой. Накануне у меня сделали уборку. Постель была застелена свежим бельем. Рут закупила продукты, и холодильник был забит всем необходимым. На кухонном столе лежала маленькая стопка почты. Я решила, что все это можно оставить нераспечатанным. Рут спросила, что еще нужно сделать. Вот рецепт от доктора Болдака… Нет проблем, — сказала она. — Я сейчас же съезжу в аптеку на Мэн-стрит и все привезу. Еще не хватало, чтобы ты страдала от боли. Пока ее не было, я успела позвонить местному адвокату, выбрав первое попавшееся имя в телефонном справочнике. Его звали Алан Буржуа. Он сам снял трубку. Я объяснила, что у меня уже составлено завещание, которое хранится у адвоката в Нью-Йорке, но по тому завещанию я все оставила своему брату, а он скончался. Могу ли я изменить его? Адвокат сказал, что с радостью составит для меня новое завещание, которое заменит предыдущее. Могу ли я заглянуть к нему завтра? Или же, если я свободна сегодня днем, он мог бы найти для меня время. Сегодня он не загружен. Мы договорились встретиться в два пополудни. Рут вернулась через час с лекарством: Аптекарь сказал, что нужно принимать не более двух таблеток каждые три часа. Это тебе на неделю. Сорок две таблетки. Должно хватить для задуманного. Даже не знаю, как тебя благодарить, — сказала я. — Ты замечательный друг. Я заеду завтра, если не возражаешь. Не нужно. Я справлюсь. Она недоверчиво покосилась на меня: Я все-таки загляну. Днем я вызвала такси и отправилась на Мэн-стрит в офис Алана Буржуа. Его контора располагалась над галантереей. Адвокат оказался коротышкой лет пятидесяти пяти, в невзрачном сером костюме, под которым был пуловер с вырезом. Из нагрудного кармана торчала авторучка. Он выглядел типичным сельским адвокатом: тихий, прямолинейный, деловой. Он записал мои личные данные. Спросил имя моего нью-йоркского адвоката. Потом поинтересовался, как я хочу поделить свое имущество. Пятьдесят процентов должно отойти Рут Рейнолдс из Бата, штат Мэн, — сказала я. А остальное? Я набрала в грудь воздуха: Остальное должно остаться в трастовом фонде на имя Чарльза Малоуна до достижения им совершеннолетия. Чарльз Малоун ваш племянник? Сын моего друга. Мистер Буржуа сказал, что завещание, поскольку оно несложное, будет готово к завтрашнему дню. А нет ли возможности завершить все сегодня? — спросила я. Что ж, я попробую управиться до конца рабочего дня. Но тогда вам придется приехать еще раз через несколько часов. Это не проблема. Мне все равно нужно сделать кое-какие дела. Меня это устраивает, — сказал он, и мы договорились встретиться около пяти вечера. Я не могла долго ходить, поэтому снова вызвала такси. Попросила водителя подождать, пока я загляну в хозяйственный магазин, где я купила целлофановые пакеты и широкую клейкую ленту. Потом я заехала в банк, сняла со счета пятьдесят долларов на оплату услуг мистера Буржуа. Из банка мы поехали в винный магазин, который находился неподалеку от колледжа. Я собиралась купить бутылку виски «J&В», но тут увидела стоявший рядом «Гленфиддик». Разница в цене составляла шесть долларов. Я решила не экономить. Наконец я была дома. С таксистом мы договорились, что он заедет за мной около пяти. У меня в запасе было полтора часа. Я провела их с пользой. Собрала на столе все чековые и депозитные книжки. Нашла свои скромные драгоценности и выложила их рядом с банковскими документами. Потом я вставила в каретку лист бумаги и набросала короткое письмо Джоэлу Эбертсу. разъяснив суть нового завещания. Я сообщила ему координаты Алана Буржуа и написала, что договорюсь об отправке ему почтой копии документа. Когда ты получишь мое новое завещание, меня уже не будет в живых. Я не хочу пускаться в объяснения, почему решила покончить со всем. Скажу лишь одно: я просто не знаю, как жить дальше. В новом завещании ты назван моим душеприказчиком, поэтому я доверяю тебе продать мою квартиру, акции и учредить трастовый фонд на имя Чарльза Малоуна, которому я завещаю половину своего состояния. Я уверена, ты сочтешь это решение странным. Но мои доводы просты: Джек Малоун был мужчиной, которого я любила больше всего на свете. Да, он разрушил эту любовь, предав Эрика, но это предательство не отрицает той роли, которую он сыграл в моей жизни в последние годы. Я всегда хотела детей, но моя мечта не сбылась. У Малоуна есть сын. Пусть хотя бы он выиграет от той любви, которую я когда-то испытывала к его отцу… но, пожалуйста, распорядись, чтобы ни при каких обстоятельствах сам Малоун не имел доступа к этому фонду. И напоследок позволь мне сказать, что ты всегда был замечательным другом. Прошу тебя, пойми: я знаю, что это единственно правильный выбор. Я вижу в нем логический конец затянувшегося противостояния с жизнью. Я боролась, как могла — но все равно постоянно терпела поражения. Пора уступить неизбежности и признать, что договориться с жизнью не удалось. Я желаю тебе только хорошего. И спасибо за всё. Я подписала письмо. Сложила лист и запечатала его в конверт. Надписала адрес. Приклеила почтовую марку. Затем я вставила в каретку еще один лист и напечатала короткую записку, которую планировала оставить в конверте на коврике у двери. Дорогая Рут! Не заходи в квартиру. Вызови полицию. Пожалуйста, прости меня за то, что поручаю тебе такую неприятную мисию. Свяжись с Аланом Буржуа в его офисе на Мэн-стрит в Брансуике. Знай: ты всегда была моим самым лучшим союзником. С любовью… Я расписалась. Вложила записку в конверт. Написала на нем: Рут. И оставила на обеденном столе, чтобы вечером положить на коврик. Раздался стук в дверь. Это приехал таксист. Я подхватила пальто и письмо для Джоэла Эбертса. Бросила его в почтовый ящик у дома. Потом села в такси и вернулась в офис Алана Буржуа. Он встретил меня сдержанным кивком головы и жестом указал на железный стул напротив него. Потом он взял со стола документ и вручил его мне. Вот ваше завещание, — сказал он. — Прочтите внимательно, поскольку, если заметите какие-то неточности или захотите внести изменения, сейчас это сделать не поздно. Я изучила документ. Все, казалось, было в порядке. О чем я и сказала. Ваши распоряжения насчет похорон несколько сумбурны, — сказал мистер Буржуа. А я и хочу, чтобы похороны были сумбурными, — весело ответила я. Мистер Буржуа тотчас насторожился, поэтому я поспешила добавить: Лет этак через пятьдесят, конечно. Он поджал губы и ничего не сказал. Я вернула ему документ: Все отлично. Можно подписывать? Он полез в карман и достал авторучку. Снял колпачок, протянул ручку мне: Я сделал три экземпляра завещания. Один для вас, второй для вашего адвоката в Нью-Йорке, а третий останется в моем досье. Вам нружно будет подписать все три, затем я превращусь в нотариуса и удостоверю вашу подпись. Кстати, я хотел вам сказать: нотариальная пошлина составляет два доллара за документ. Надеюсь, это не слишком разорительно. Нет проблем, — сказала я, подписывая три экземпляра завещания. После того как я вернула их мистеру Буржуа, он скрепил текст старомодной печатью. И поставил свою подпись. Теперь у вас новое завещание, — сказал он и протянул мне счет на сорок один доллар. Я достала кошелек, отсчитала деньги и положила ему на стол. Он убрал мой экземпляр завещания в толстый конверт и торжественно вручил его мне. Спасибо за быструю работу, — сказала я, собираясь уходить. Всегда в вашем распоряжении, мисс Смайт. Надеюсь, смогу быть вам полезным и в дальнейшем. Я промолчала. Направилась к двери. Мистер Буржуа бросил вдогонку: Могу я задать вам нескромный вопрос? Пожалуйста. Почему вам так срочно понадобилось это завещание? Я ожидала подобного и подготовила вполне разумный ответ: Завтра я отправляюсь в путешествие. Но, кажется, вы только что из госпиталя? Откуда вам известно? — резко спросила я. Я читаю вашу колонку в газете, и к тому же слышал, что вы были нездоровы. От кого слышали? Казалось, он опешил от моей реакции. От… мм… да говорят. Брансуик ведь маленький городок. Я просто полюбопытствовал, не подумайте плохо. Я уезжаю. И хотела привести в порядок завещание, тем более что мой брат… Я понимаю. Простите, не хотел вас обидеть, мисс Смайт. Все в порядке, мистер Буржуа. Приятно было с вами работать. Мне тоже, мэм. Едете в. какой-нибудь райский уголок? Простите? Я просто хотел спросить, красиво ли там, куда вы едете. Не знаю. Я там еще не была. Я вернулась на такси домой, с твердым решением поскорее покончить с этим делом… на случай, если мистер Буржуа все-таки заподозрил что-то нечистое в моих намерениях и сообщил об этом в полицию. Из окна машины я смотрела на темные в сумерках улицы Брансуика и мысленно прощалась с миром. Когда такси остановилось у моего дома, я дала водителю десять долларов чаевых. Он опешил и долго благодарил меня. Это последняя в моей жизни поездка на такси — так и хотелось мне сказать. А завтра мне в любом случае деньги уже не понадобятся. Я зашла к себе. Взяла письмо, адресованное Рут, и положила его на коврик у порога. Потом заперла за собой дверь. Сняла пальто. Уборщица разложила поленья в камине. Я поднесла зажженную спичку к растопке. Тут же вспыхнул огонь. Я пошла в ванную. Взяла из аптечки пузырек с таблетками. Пришла на кухню. Достала пакет, клейкую ленту и ножницы. Отнесла все это в спальню. Я положила пакет на подушку, отрезала четыре длинные полоски ленты и закрепила их на тумбочке. Теперь надо было выпить. Я вернулась в гостиную. Села на диван. У меня задрожали руки. Я налила в стакан немного виски. Выпила залпом. Руки по-прежнему тряслись. Я налила еще дозу. Опять осушила залпом. Виски приятным теплом разлилось по телу. Мой план был простым. Глотать штук по пять таблеток, запивая их стаканом виски. Когда бутылка опустеет, быстро перебраться в спальню, замотать голову целлофаном и лечь в постель. Виски в сочетании с таблетками гарантировало беспамятство в считаные минуты. И мне уже не суждено было проснуться. Я достала пузырек с таблетками из кармана юбки. Отвинтила крышку. Отсчитала пять таблеток. Зазвонил телефон. Я не обращала внимания. Телефон не умолкал. Я налила полный стакан виски. Телефон все звонил. Я начала опасаться, что это Алан Буржуа проверяет меня — и, если я не отвечу, он вообразит самое худшее. Лучше было ответить, заверить его в том, что со мной все в порядке. Я высыпала таблетки обратно в пузырек. Сняла трубку. Сара, это Дункан Хауэлл. Черт. Черт. Черт. Я старалась выдержать невозмутимый тон: Привет, Дункан. Я, может, не вовремя? Нет, все в порядке, — сказала я, сделав глоток виски. Я слышал, тебя сегодня выписали из госпиталя. Как ты? Замечательно. Ты нас всех напугала. И читатели завалили меня письмами, спрашивают, когда вернется твоя колонка. Приятно слышать, — сказала я, чувствуя, как дрожит в руке пузырек с таблетками. — Но… могу я перезвонить тебе позже? Или, может быть, завтра? Просто… я еще слишком слаба и… Поверь мне, Сара… зная, в каком ты сейчас состоянии, я действительно не хотел звонить сегодня. Но я подумал, что мне следует поговорить с тобой, прежде чем ты узнаешь… Что узнаю? Ты хочешь сказать, что сегодня к тебе никто не приезжал из Нью-Йорка? Меня не было дома. Но кто мог ко мне наведаться из Нью-Йорка? Это все из-за сегодняшней колонки Уолтера Винчелла. Что? Хочешь, я тебе зачитаю? Конечно. Предупреждаю, это не слишком приятно… Читай, пожалуйста. Хорошо. Это в четвертом абзаце сверху: «Когда-то она была модной колумнисткой журнала „Суббота/Воскресенье", а теперь отсиживается в провинции. Сара Смайт — дамочка, стоявшая за популярной колонкой „Будни", — пропала из печати пару месяцев назад… вскоре после того, как ее „красного" братца Эрика вышвырнули из шоу Марти Маннинга, где он был ведущим автором. Похоже, Эрик не захотел стучать на свое коммунистическое прошлое… в высшей степени непатриотичный поступок, заставивший руководство „Субботы/Воскресенья" понервничать из-за его сестрицы Сары. Спустя месяц „зеленый змий" досрочно отправил Эрика в могилу, а Сара испарилась в воздухе. Пока один из моих шпионов — будучи на каникулах в великом штате Мэн — случайно не наткнулся на местную газетенку под названием „Мэн газет"… и угадайте, кто блещет пером на ее страницах? Правильно, некогда знаменитая Сара Смайт. Как же низко приходится падать великим и могучим, когда они забывают славную мелодию под названием „Знамя, усыпанное звездами"…». Дункан Хауэлл сделал паузу, нервно откашливаясь. Как я и предупреждал., это не слишком приятно. И, конечно, я воспринял как оскорбление то, что нас назвали «местной газетенкой». Сукин сын. Полностью с тобой согласен. И знай, что мы все на твоей стороне. Я снова потрясла пузырьком с таблетками, но ничего не сказала. Есть еще кое-что, о чем тебе необходимо знать, — продолжил Дункан Хауэлл. — На самом деле, тут два момента. Оба неприятные. Первое: сегодня днем мне позвонил человек по имени Плэтт. Он назвался сотрудником юридического департамента журнала «Суббота/Воскресенье». Он пытался разыскать тебя… но поскольку понятия не имел о твоем местонахождении, решил обратиться ко мне, узнав из заметки Винчелла о том, что ты пишешь для нас. Как бы то ни было, он просил передать тебе, что, работая на нашу газету, ты нарушаешь условия контракта… Это полная чушь, — сказала я, и мой голос прозвучал на удивление громко. Я лишь передаю его слова. Он также просил сообщить тебе, что с этого момента журнал прекращает выплаты. Ничего страшного. Все равно оставалось лишь несколько недель. Есть еще какие-нибудь хорошие новости? Боюсь, заметка Винчелла вызвала нежелательные последствия. Что за последствия? Я получил два телефонных звонка от редакторов «Портленд пресс геральд» и «Бангор дейли ньюс». Они оба выразили серьезную озабоченность антиамериканскими обвинениями, прозвучавшими в статье Винчелла… Меня нельзя упрекнуть в антиамериканизме. Так же, как и моего покойного брата. Сара, я именно так им и сказал. Но, как и многие в наши дни, они ужасно боятся подозрений в симпатиях к коммунистам. Но я не коммунистка, черт возьми, — закричала я и неожиданно для самой себя размахнулась и швырнула пузырек через всю комнату. Он ударился об камин и разбился вдребезги. В «Мэн газет» никто этого и не говорит. И я хочу, чтобы ты твердо знала: мы полностью за тебя. Сегодня я переговорил с половиной членов нашего совета директоров, и все согласны со мной: ты наше самое ценное приобретение, и нас не запугает какой-то желтый писака вроде мистера Винчелла. Так что тебе гарантирована наша полная поддержка, Сара. Я молчала. Я, не отрываясь, смотрела на пламя, в котором плавились мои таблетки. Мысли о самоубийстве улетели в трубу вместе с дымом. А с ним заодно и мое желание уйти из жизни. Покончи я с собой, и это было бы истолковано как капитуляция перед Винчеллом, Маккарти и прочими ублюдками, которые использовали патриотизм как оружие, как средство борьбы за власть. Нет, я не собиралась доставлять им удовольствие своей смертью. Отныне я… Ты здесь, Сара? Да. Я здесь. 12 На следующее утро я позвонила Джоэлу Эбертсу. Прежде чем я тебя выслушаю, — сказал он, — знай: я уверен, мы можем подать на Винчелла в суд за клевету и оскорбление личности… Я не хочу подавать на него в суд. Я наслышан и про «Субботу/Воскресенье». Мы определенно можем выжать из них всё, что тебе причитается… а может, и больше. Не хочу мараться. А придется. Если такие, как ты, не будут давать сдачи… У меня нет желания воевать с ними. Потому что я знаю — так же, как и ты, — что в этой войне мне не победить. В любом случае, я уезжаю из страны. Когда ты приняла такое решение? Вчера поздно ночью. Ну или точнее, часов в пять утра. Лично я считаю это хорошей идеей. Я могу тебе чем-то помочь? Мне нужен паспорт. Как ты думаешь, мне его выдадут? Почему нет? Не вижу причин. Комиссия по расследованию тебя не вызывала. Федералы тобой не занимаются. Думаю, проблем не будет, хотя я на твоем месте поспешил бы, на всякий случай — вдруг какой-нибудь умник в Вашингтоне прочтет заметку Винчелла и решит, что стоит присмотреться к тебе повнимательнее? Когда ты возвращаешься в Нью-Йорк? Буду завтра вечером. У меня до сих пор твоя доверенность на управление банковским счетом. Хочешь, я куплю тебе билет на пароход на этот уикэнд? Было бы здорово. Ну тогда я сейчас же этим займусь. И последнее. Вчера днем я отправила тебе письмо. Оно было написано под давлением тяжелых обстоятельств… и в тот момент я вообще плохо соображала. Ты должен обещать мне, что не станешь его читать… что порвешь его и выбросишь сразу, как только получишь. Представляю, что это за письмо. Ты даешь мне слово? Слово скаута. Позвони мне, как приедешь. Ты остановишься у себя? А где же еще? Ну если так, то не исключено, что к тебе явится гость… О нет… О да… Он часто беспокоил тебя? Ты просила не говорить тебе… А сейчас прошу сказать. У меня тут пачка его писем. Со слов твоего коменданта, он заходит практически через день, на случай, если ты вдруг вернулась. Я почувствовала укол вины и угрызений совести. Но это быстро прошло. Я найду отель, — сказала я. Мудрое решение… если ты действительно не хочешь его видеть. Я действительно не хочу его видеть. Тебе решать, Сара. Позвони мне, как приедешь. После разговора с Джоэлом Эбертсом я позвонила доктору Болдаку. Когда я объяснила ему, что собираюсь завтра уехать, он забеспокоился: Но прошло всего две недели после операции. Швы только-только затянулись. Мне было бы гораздо спокойнее, если бы вы отдохнули хотя бы еще недельку. Трансатлантическое плавание — не такая уж серьезная физическая нагрузка Да, но вы будете в открытом океане целых пять дней. А если вам понадобится медицинская помощь? Уверена, на большинстве судов есть врач, и даже не один. Мне бы действительно хотелось, чтобы вы остались. Я не могу. Мне надо ехать. По моему голосу он догадался, что мое решение непоколебимо. Я понимаю, что вам необходимо уехать, — сказал он. — Так бывает после… Значит, вы, как врач, считаете, что путешествие не угрожает моему здоровью. Физически это немного рискованно… но не катастрофа. А что касается душевного состояния, это отличная идея. Знаете, какой совет я даю людям, пережившим тяжелое горе? Не останавливаться, только вперед. Я так и сделала. В тот день ко мне приехала Рут и помогла собрать вещи. Я написала письмо Дункану Хауэллу с отказом от дальнейшей работы: Прошу, пойми: я не испугалась Уолтера Винчелла. Мне просто необходимо полностью оторваться от журналистики. После событий последнего года мне кажется, что анонимность — это лучший выход. Я благодарна тебе за твою принципиальную позицию по отношению к Винчеллу. Многие на твоем месте выбрали бы легкий путь и сдали меня. Ты этого не сделал — и я это запомню на всю жизнь. Я написала и короткую записку Джиму: Если бы я была на твоем месте, то никогда бы не простила. Я слишком заигралась с правдой, что было одновременно несправедливо и бессовестно. Всё, что я могу сказать в свою защиту, так это то, что — в силу объективных причин — я боялась говорить о своей беременности. Хотя это меня и не оправдывает. Худшее, что можно сделать в жизни, — это обидеть другого человека… и я чувствую, что обидела тебя. Оба письма были отправлены следующим утром с вокзала Брансуика. Я путешествовала налегке — чемодан и пишущая машинка. За то время, что я провела в Мэне, я мало что приобрела из одежды, а все книги и грампластинки подарила местной библиотеке. Администратор зарегистрировал мой багаж до Пенсильванского вокзала. Рут, которая привезла меня на станцию, крепко обняла меня на прощание: Надеюсь, в следующий раз ты приедешь в Мэн не потому, что спасаешься бегством. Я рассмеялась: Но это самое подходящее место, чтобы хлопнуть дверью перед носом целого мира. Тогда зачем тебе ехать за тридевять земель? Затем, что, благодаря мистеру Винчеллу, только заграница мне дом родной. Вот я и хочу проверить, действительно ли это так. Почти всю дорогу до Нью-Йорка я проспала. Я все еще чувствовала себя разбитой. И боль давала о себе знать, тем более что мой запас болеутоляющих таблеток почил в огне. Я не осмелилась попросить у доктора Болдака новый рецепт, так что теперь усмиряла боль исключительно аспирином. Каждый раз, когда я вспоминала себя на том диване, с пузырьком таблеток и стаканом виски, я содрогалась. А ведь всего за два дня до этого решение уйти из жизни казалось таким логичным, таким здравым… до такой степени, что я пребывала в эйфории от скорого конца. Но сейчас, когда поезд прокладывал свой путь вдоль Восточного побережья, я не могла удержаться от мысли: если бы тогда не зазвонил телефон, я бы уже никогда не увидела этот день. И не то чтобы он выдался погожим — за окном было хмуро и неприветливо. Но это был день. И я жила в нем. За это я была благодарна. Я прибыла на Пенсильванский вокзал в девять вечера. Носильщик помог мне донести багаж до отеля «Пенсильвания», что находился через дорогу. Там оказались свободные места. Я заплатила за одну ночь с возможностью продления еще на одну. Я не хотела надолго задерживаться в этом городе. Поднявшись к себе в номер, я подошла к окну, окинула взглядом городской пейзаж и тут же задернула шторы, чтобы не поддаваться его соблазнительному сиянию. Я распаковала вещи, разделась, легла в постель и тут же провалилась в сон. Проснулась в восемь утра, впервые за последние месяцы почувствовав себя отдохнувшей. Приняла ванну, оделась, позвонила Джоэлу Эбертсу. Он попросил приехать прямо сейчас. В такси по дороге в центр я читала «Нью-Йорк таймc». На одиннадцатой странице, в самом подвале, была короткая заметка о вчерашнем самоубийстве голливудского актера Макса Монро, сорока шести лет, известного по фильмам кинокомпании «РКО». Его нашли мертвым в его квартире в Западном Голливуде, причиной смерти стало огнестрельное ранение. Со слов его агента, в последние два года мистер Монро страдал от депрессии — ему перестали предлагать роли после того, как он дал свидетельские показания в пользу противной стороны на слушаниях перед Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности. Я отложила газету, не в силах читать дальше. Выглянула в окошко такси. Нью-Йорк был, как всегда, суматошным и равнодушным. Все куда-то спешили. Все были такими занятыми, деловыми и, наверное, даже не представляли себе, какие деяния творят якобы ради их блага — ломают карьеры, подрывают доверие, губят жизни. Вот в чем был страшный смысл «черных списков» — пока это не затрагивало тебя лично, ты мог пребывать в счастливом неведении, будто ничего угрожающего вокруг и не происходит. Я никак не могла понять, как так получилось, что мы позволили этим патриотам демагогам управлять нами. Я знала одно: я должна уехать. Проложить океан между собой и своей страной. Пока не кончится это безумие. Джоэл Эбертс встретил меня отеческими объятиями и кучей новостей. Он забронировал мне билет на теплоход «Коринтия», отплывающий сегодня вечером и через семь дней прибывающий в Гавр. Он заказал одноместную каюту: ничего вычурного, но, по крайней мере, просторно и спокойно. У него уже были готовы все бумаги для получения паспорта. Процедура такая же, как с твоим братом: ты бежишь в паспортный стол в Рокфеллеровском центре, передаешь им все документы и чек на двенадцать долларов, показываешь свой билет на трансатлантический рейс — и к пяти вечера должна получить паспорт. Но тебе лучше поторопиться. Документы на срочное оформление принимают до половины одиннадцатого. То есть у тебя в запасе полчаса, не больше. С документами на руках, я поймала такси и помчалась в паспортный стол. Мы успели за пять минут до окончания срока. Клерк принял бумаги и велел приходить к концу рабочего дня. Когда я вышла из офиса, то заметила, что стою напротив редакции журнала «Суббота/Воскресенье». Я не стала задерживаться. Просто поймала такси и поехала обратно. Джоэл Эбертс пригласил меня на ланч в маленький итальянский ресторанчик рядом с его конторой. Мы сели за столик. Сделали заказ. Хозяин — друг Джоэла — настоял на том, чтобы угостить нас шипучим «Спуманте». Мы выпили за мою поездку в чужие края. Ты подумала, чем там займешься? Нет. Я даже не знаю, где осяду… хотя для начала, наверное, отправлюсь в Париж. Ты напишешь мне, как только устроишься где-нибудь? Отобью телеграмму. Мне ведь еще нужно будет оформить перевод банковского счета. Не проблема. Я все сделаю. А ты представишь мне счет за все, что ты делаешь от моего имени? Считай это дружеской услугой. Я бы предпочла хорошо заплатить тебе, Джоэл. Что мне особенно в тебе нравится, Сара, так это твоя исключительная порядочность. Ну да, посмотри, куда она меня завела. Он задумался на мгновение, рассеянно потирая край бокала. Ты не обидишься, если я спрошу? Да. Я по-прежнему думаю о нем. Он улыбнулся. Неужели мои мысли так прозрачны? — спросил он. Нет, это я прозрачна. Как я тебе уже говорил по телефону, у меня в офисе штук пятнадцать — двадцать его писем. Он еще звонил мне раза четыре. Умолял сказать, где ты. И что ты сказал? То, что ты и просила: что ты уехала из Нью-Йорка в неизвестном направлении. Тогда он спросил, переправил ли я тебе его письма. Я ответил, что по твоему указанию я держу всю почту у себя до твоего возвращения. После этого он оставил тебя в покое? Снова пауза. Ты действительно хочешь это знать? Я кивнула. Он сам приходил ко мне. Недель шесть тому назад. Он сидел напротив меня и… Да? Он плакал. Я не хочу это слушать. Отлично, — сказал он, потянувшись к меню. — Тогда закажем? Что он говорил? Ты же сказала, что не хочешь слушать… Ты прав. — Я тоже раскрыла меню. — Не хочу. Расскажи, что он говорил. Джоэл отложил меню в сторону: Он говорил, что ты лучшее, что было у него в жизни, ты была смыслом его жизни. И он пытался мне объяснить… Как он убил моего брата? Ты знаешь, что это не так. Хорошо, хорошо… конечно, физически он его не убивал. Но ведь он подставил его под удар. Он указал на него пальцем. Он преподнес Эрика на блюдечке этим федералам. Как я могу простить это? Как? Джоэл забарабанил пальцами по столу: Прощение — самое трудный шаг… и самый необходимый. Но прежде всего — трудный. Тебе легко говорить. Ты права. Мне легче. Эрик не был моим братом. Вот именно, — сказала я, вновь потянувшись к меню. — И да, я буду телятину piccata. Хороший выбор, — одобрил Джоэл и сделал знак официанту. Мы заказали горячее. Тут Джоэл полез в карман. Достал конверт и протянул мне. Я увидела почтовый адрес отправителя: Брансуик, Сара Смайт. Вот письмо, которое ты мне отправила, — сказал он. О… — Мне вдруг стало неловко. — Ты ведь не читал его? Оно не вскрыто, Сара… по твоей просьбе. Я всегда выполняю указания своих клиентов, если только они не противоречат закону. Спасибо тебе, — сказала я, запихивая письмо в сумку. Он внимательно посмотрел на меня. Я чувствовала, что он знает, что было в письме — и как близко я подошла к краю пропасти. Надеюсь, ты сможешь немного отдохнуть за время этого трансатлантического рейса, — сказал он. — У тебя усталый вид, Сара. Я действительно устала. Да, и на ближайшие семь дней я планирую только сон. Если только меня пустят на борт. А почему нет? Разве можно попасть на борт трансатлантического судна без паспорта? И если госдепартамент не выдал паспорт Эрику… Не волнуйся, тебе выдадут. Джоэл оказался прав. В пять часов клерк паспортного стола вручил мне новенький зеленый паспорт, действительный в течение пяти лет. Мой адвокат сопровождал меня, на случай, если возникнут проблемы. Но никаких вопросов задано не было, никаких возражений не прозвучало. Клерк даже пожелал мне «счастливого пути». Нам удалось поймать такси посреди безумия часа пик на Пятой авеню. У меня в запасе было всего сорок пять минут, чтобы добраться до причала 76, где был пришвартован теплоход «Коринтия», отправляющийся в рейс в половине восьмого вечера. Я смотрела в окно, наблюдая, как ночь опускается на Манхэттен. Мне вдруг захотелось выпрыгнуть из машины, броситься к ближайшей телефонной будке, позвонить Джеку. Но что бы я ему сказала? Ты веришь в то, что все случается неспроста? — расслышала я собственный голос. Джоэл с тревогой посмотрел на меня: Ты обращаешься к настоящему еврею агностику, Сара. Я не верю ни в какие высшие силы и даже в такую глупость, как судьба. Я полагаю, что жизнь нужно прожить честно и всегда надеяться на лучшее. Что еще нам остается? Если бы я знала, Джоэл. Если бы… Что? Молчание. Если бы только Эрик получил тогда свой паспорт… Сара… Или уехал бы в Мексику на следующий же день… Если бы не оглянулся тогда в такси по дороге в аэропорт, не увидел бы этот городской пейзаж… Если бы только… Не надо затевать эту игру в «если бы», Сара. В ней никогда не выиграешь. Мы медленно ползли по 50-й улице. Добрались до Двенадцатой авеню. Свернули на юг, к 48-й улице. И наконец, въехали в ворота причала 76. Мы вышли из машины. Таксист передал мой чемодан и пишущую машинку носильщику. Тот отошел в сторонку, дожидаясь, пока мы попрощаемся. Я вдруг крепко вцепилась в рукав пальто Джоэла. Что я здесь делаю? — спросила я. Садишься на корабль. Мне страшно. Ты в первый раз покидаешь страну. Так что волнение вполне естественно. Мне кажется, я совершаю ошибку. Ты всегда можешь вернуться. Ведь не пожизненный срок едешь отбывать, ты знаешь. Скажи мне, что я сумасшедшая. Он нежно поцеловал меня в голову — как отец, благословляющий дочь. Счастливого пути, Сара. Телеграфируй мне, где ты найдешь пристанище. Носильщик откашлялся, намекая на то, что пора на борт. Я обняла Джоэла. Он осторожно отцепил мои руки от рукавов своего пальто. Что я там буду делать? — спросила я. При самом худшем раскладе — выживать. Собственно, чем мы все и занимаемся. Я развернулась и пошла следом за носильщиком к трапу. Уже на подходе к главной палубе я обернулась. Такси с Джоэлом Эбертсом выезжало за ворота. Я не поднимала взгляд выше уровня улицы. Посмотреть вверх — означало послать прощальный привет Манхэттену. Но мне не хотелось долгих проводов. Я хотела покинуть город тихо и незаметно. 13 Через семь дней теплоход «Коринтия» пришвартовался в Гавре. Я ступила на французскую землю, слегка пошатываясь после долгой морской качки. Сразу взяла такси до железнодорожного вокзала, где пересела на экспресс до Парижа. Спустя неделю я выписалась из отеля на рю де Севр и переехала в маленькую atelier[66 - Однокомнатная квартира, студия (фр.).] на рю Кассет в Шестом округе. Там я прожила следующие четыре года. Поначалу я брала уроки французского и проводила дни в кинотеатрах и брассери[67 - Тип французского кафе (фр.).]. Потом нашла работу в небольшом франко-американском рекламном агентстве на Елисейских Полях. Через коллег по работе я попала в сердце разрастающейся в Париже американской общины — это было время, когда франк заметно ослабел, ветераны войны чувствовали себя королями, а дома все продолжалась «охота на ведьм», поэтому неудивительно, что во французскую столицу активно стекались экспаты. Я не сразу прониклась идеей общения с соотечественниками. Но постепенно жизнь американской общины захватила и меня. Особенно после того, как на одной из вечеринок я познакомилась с Мортом Гудманом — исполнительным редактором «Пэрис геральд трибюн». Где-то я определенно слышал ваше имя, — сказал он после того, как наспредставили друг другу. Вы когда-нибудь работали в Нью-Йорке? — спросила я. Конечно, — ответил он. — Я три года проработал в «Колльерз», прежде чем меня перевели сюда. Что ж, когда-то я писала для журнала «Суббота/Воскресенье». О черт, так вы та самая Сара Смайт, — обрадовался он и настойчиво пригласил меня на ланч на следующий день. К концу того ланча он предложил мне иногда появляться на страницах его газеты с каким-нибудь очерком. Я продолжала штамповать рекламу для своего агентства, но раз в несколько недель приносила материал и в «Геральд трибюн». Через три месяца Морт Гудман снова пригласил меня на ланч и спросил, не хочу ли я попробовать свои силы в колонке. По традиции у нас еженедельно публикуется очерк о жизни в Париже глазами американца — местный колорит, la mode du moment[68 - Современная мода (фр.).]… ну и все такое. Так вот парень, который занимался этим в последние два года, на днях был уволен за то, что четыре раза подряд сорвал сроки сдачи материала, и все из-за его романа с бутылкой. А это означает, что вакансия свободна. Тебе это интересно? Разумеется, я сказала «да». Моя первая колонка вышла в свет седьмого ноября 1952 года… через три дня после того, как Эйзенхауэр победил Стивенсона в борьбе за президентский пост. Те выборы — и усиливающиеся позиции Маккарти — укрепили мою уверенность в том, что пока мне лучше всего находиться в Париже. К тому же мне нравился город. Нет, я не принадлежала к восторженным романтикам, которые млели от запаха свежеиспеченных багетов в местной boulangerie[69 - Булочная (фр.).]. Для меня Париж был многогранным — одновременно грубым и тонким, изысканным и банальным. Как любое интересное явление, он был противоречивым. Сознавая свое грандиозное величие, Париж считал себя уникальным местом обитания и снисходительно даровал парижанам привилегию жить в нем. В этом смысле он напоминал мне Нью-Йорк, который тоже был абсолютно равнодушен к своим гражданам. Американцы, с которыми я здесь познакомилась и которые ненавидели Париж, возмущаясь его высокомерием, как правило, были выходцами из более скромных городов, вроде Бостона или Сан-Франциско, где местный beau monde и люди, обладающие хотя бы какой-то властью, чувствовали свою избранность. Заносчивый Париж не признавал авторитетов. И это мне больше всего в нем нравилось. Экспатрианту здесь можно было не пыжиться и не стремиться прыгнуть выше головы. Достаточно было просто хорошо жить. Конечно, ты всегда чувствовал себя аутсайдером… но после всего, что произошло со мной в Нью-Йорке, я с облегчением принимала свою роль etrange[70 - Иностранец (фр.).]. И Париж, в свою очередь, тоже принял меня. Колонка привлекла ко мне внимание. И не только она, но, как выяснилось, и обстоятельства, окружавшие мою экспатриацию. Я никогда не упоминала о своем брате. Однако, к моему большому удивлению, многие члены американской общины знали о смерти Эрика, точно так же, как слышали и о том, что меня вышвырнули из «Субботы/Воскресенья». Я избегала разговоров на эти темы — мне совсем не хотелось, чтобы «черные списки» стали моим инструментом для налаживания контактов… к тому же искать сочувствия к своим горестям было не в характере Смайтов. Как бы то ни было, я оказалась в разношерстной, эпатажной компании. После довольно замкнутой жизни в Нью-Йорке (да и не слишком-то я была общительной) меня закружило в вихре светских развлечений, и я находила в этом особую прелесть. Практически каждый вечер я проводила вне дома. Я выпивала с такими людьми, как Ирвин Шоу, Джеймс Болдуин, Ричард Райт, и многими другими американскими писателями, жившими в ту пору в Париже. Я слушала, как поет Борис Виан в каком-то саvе[71 - Погребок (фр.).], была на чтениях, которые устраивал Камю в книжном магазине Сен-Жермен. Я стала завсегдатаем ночных джаз-клубов. Я привыкла к долгим ланчам с друзьями в «Ле Бальзар» (моей любимой брасcери). Полюбила анисовый «Перно Рикар» и мимолетные романы. Париж лечил меня лучше любого доктора. Я не теряла связи с Нью-Йорком, спасибо Джоэлу Эбертсу. Мы писали друг другу раз в неделю — в основном обсуждали финансовые вопросы (когда стало ясно, что я задержусь в Париже, он нашел арендатора на мою квартиру), и Джоэл пересылал мне почту, поступавшую на мой адрес. В июне 1953 года в конце его очередного еженедельного отчета я прочла: В твоей почте, которую я пересылаю в этот раз, есть только одно личное письмо. Я знаю, от кого оно, потому что мне передала его в руки автор: Мег Малоун. Она явилась ко мне несколько дней назад, без предупреждения, и настаивала на том, чтобы я сказал, где она может тебя найти. Я объяснил, что ты уехала из страны. Тогда она вручила мне запечатанный конверт и очень просила, чтобы я переслал его тебе. Я повторил ей то, что говорил ее брату: по твоему особому распоряжению почту от Джека я должен держать у себя до твоего возвращения. «Я не Джек», — возразила она, и я, будучи юристом, вынужден был признать, что тут она права. Больше она ничего не сказала, кроме того, что если я не переправлю письмо, то стану ее заклятым врагом. То, что она произнесла это с улыбкой, заставило меня отнестись к ней с симпатией… и уважить ее просьбу. Так что вот это письмо. Прочти его, если захочешь. Выброси, если не захочешь читать. Выбор за тобой. В жизни все определяется моментом. Это письмо пришло в неподходящий момент. Накануне в тюрьме Синг-Синг казнили супругов Розенберг, якобы продавших Советам секреты атомной бомбы. Так же, как и все мои знакомые американцы, живущие в Париже (даже те, кто обычно голосовал за республиканцев), я была в ужасе от такого деспотизма — и вновь во мне всколыхнулись ненависть и презрение к тем силам, которые уничтожили моего брата. Впервые в жизни я прикоснулась к политике — участвовала в пикете зажженных свечей у стен нашего посольства (в трехтысячной толпе парижан во главе с такими выдающимися деятелями, как Сартр и Де Бовуар), подписав петицию с осуждением этого государственного убийства и испытывая злость от собственного бессилия, когда (часа в два ночи по парижскому времени) просочился слух о том, что приговор уже приведен в исполнение. На следующий день и пришло письмо от Мег Малоун, присланное сердобольным Джоэлом. Моей первой мыслью было: порви его… я не хочу больше слышать извинений от имени Джека Малоуна. Вместо этого я вскрыла конверт и прочла: Дорогая Сара! Я не знаю, где ты, не знаю, о чем думаешь. Но я точно знаю, что Джек любит тебя больше всего на свете и с тех пор, как ты, исчезла, пребывает в состоянии, близком к агонии. Он рассказал обо всем, что произошло. Я пришла в ужас от того, что он сделал. Я хорошо понимаю твое горе и ярость. Но… да, тут вкрадывается пресловутое «но»… он так же, как и твой брат, стал жертвой безумия, охватившего нашу страну. Это не оправдывает его, лишь объясняет мотивы его поступка, который многие истолковали бы как желание спасти свою шкуру. Поставленный перед страшным выбором, он запаниковал. Он знал, что своим согласием сотрудничать он убьет твою любовь к нему. Он целый год пытался найти тебя, но безуспешно. Твой адвокат сказал, что ты отказываешься читать его письма. Еще раз повторю: я не осуждаю тебя за это. И поверь мне, единственная причина, побудившая меня написать тебе сейчас, это то, что Джек находится на грани нервного срыва — что целиком и полностью связано со всепоглощающим чувством вины, которое он испытывает из-за того, что назвал имя твоего брата и потерял тебя. Что я могу сказать, Сара? Пожалуй, только одно: я знаю, как ты любила его когда-то. И не прошу о примирении. Но может быть, ты найдешь в себе силы простить его и каким-то образом, сообщить ему об этом. Я думаю, это очень много значит для него. Сегодня он глубоко несчастный человек. Он нуждается в твоей помощи, чтобы найти самого себя. Я надеюсь, что ты «отложишь» в сторону пережитую трагедию и напишешь ему. Твоя, Мег Малоун. Я вдруг разозлилась. Боль, которую я так долго прятала в себе, неожиданно вырвалась наружу. Я заправила в каретку лист бумаги. И напечатала: Дорогая Мег! Кажется, это Джордж Оруэлл однажды написал, что все клише верны. Так вот, отталкиваясь от этого, я и отвечаю на твою мольбу от имени твоего брата. Джек сам создал себе проблему. И пусть сам живет с ней. Один. Твоя, Сара Смайт. Я вытащила лист из машинки. Тотчас подписала его, вложила в конверт, наклеила почтовые марки и написала адрес Мег. Через две недели после отправки этого письма на мое имя в офис «Геральд трибюн» поступила телеграмма. Очень короткая: Как тебе не стыдно. Мег. Прочитав телеграмму, я тут же скомкала ее и выбросила в мусорную корзину. Если Мег своим ответом хотела уколоть меня, ей это удалось. Настолько, что я отправилась со своей новой приятельницей из «Геральд трибюн» — Изабель Ван Арнсдейл — в бар и, напившись, выложила ей всю эту историю. Изабель работала старшим помощником редактора — коренастая женщина глубоко за пятьдесят, родом из Чикаго. Она переехала в Париж в сорок седьмом году, сразу после того, как рухнул ее третий брак. Она была известна в журналистских кругах как профессионал высокой пробы, а еще славилась тем, что могла выпить бутылку виски и остаться трезвой. Господи Иисусе, — воскликнула она, когда я закончила пересказ событий минувшего года. — Вернее, черт бы тебя побрал, Господи Иисусе! Да уж, мне остается только влачить свое существование в тоске, — произнесла я уже заплетающимся языком. Вот уж нет, тебе просто нужно научиться жить без помех. Так не бывает. Послушай ветерана трех неудачных замужеств: всегда можно найти способ оградить себя от боли и переживаний. И в чем секрет? Не влюбляться. Со мной это было всего раз в жизни. Но из того, что ты рассказала, следует, что именно это разрушило твою жизнь. Возможно. Но… Дай-ка угадаю: пока ничего не случилось… как это было у вас?… ну, не знаю… Потрясающе? Несравненно? Бесподобно? Ну что, тепло? Я просто любила его. Вот и все. А сейчас? А сейчас я хочу, чтобы он оставил меня в покое. Иными словами, ты хочешь выбросить его из головы. Да. Именно так. Я по-прежнему ненавижу его. И я все еще люблю. Ты хочешь его простить? Да, хочу. Но не могу. Вот и ответ, Сара. С моей точки зрения, правильный ответ. Большинство женщин не стали бы иметь с ним никаких дел уже после того, как он в первый раз бросил тебя. А тут еще предал брата, да и тебя… Ты права, права. Твой ответ на письмо его сестры — то, что надо. Все кончено, капут. Не оглядывайся назад. Он дерьмо. Я кивнула. В любом случае, этот город, как тебе уже известно, буквально кишит интересными парнями. Не говоря уже о том, что полно экземпляров неинтересных, но вполне baisable[72 - Вызывающий желание (фр.).], если ты улавливаешь мою мысль. Будь поактивнее, не бойся авантюр. Поверь мне, через пару месяцев ты забудешь его. Мне так хотелось в это верить. И чтобы поскорее забыть Джека, я пустилась в загул, меняя кавалеров как перчатки. Нет, я не превратилась в femme fatale[73 - Роковая женщина (фр.).], которая одновременно крутит несколько романов. Я была старомодно моногамна, предпочитая менять партнеров по очереди. Я знакомилась с кем-то. Какое-то время у нас продолжались отношения. Я не мешала им развиваться. Когда я чувствовала, что все становится серьезным или утомительным или превращается в рутину, я просто уходила. Я стала настоящим экспертом в амурных делах — научившись выпутываться из романтических сетей без суеты и скандалов. Мужчины мне нужны были для компании, к ним я тянулась, когда хотелось нежности или банального секса. Но как только партнер начинал выказывать серьезность намерений, я быстро обрывала нашу связь. Когда мужчина пытался меня изменить — задавая нелепые вопросы, какого черта я живу в такой маленькой студии или почему предпочитаю брюки «женственному» стилю, — я вежливо указывала ему на дверь. За четыре года, что я прожила в Париже, мне трижды делали предложения — и все они были отклонены. И не потому, что претенденты на мою руку и сердце были недостойными кандидатами. Напротив, первый был успешным банкиром; второй читал лекции по литературе в Сорбонне; третий, начинающий писатель-романист, жил на широкую ногу за счет трастового фонда отца. И все они были обаятельными, интеллигентными и эмоционально уравновешенными. Но каждый из них искал себе жену. А эта роль меня совершенно не интересовала. Годы в Париже пролетели слишком быстро. Тридцать первого декабря 1954 года я, в компании Изабель Ван Арнсдеил и прочих распутников из «Геральд трибюн», стояла на балконе с видом на авеню Георга Пятого. Когда взревели клаксоны автомобилей и праздничный фейерверк озарил ночное зимнее небо, я повернулась к Изабель и, подняв бокал шампанского, сказала: За мой последний год в Париже. Хватит пороть чушь, — осадила она меня. Это не чушь, это правда. Через год, в это же время, я хочу быть на пути в Штаты. Но ты здесь шикарно устроилась. А то я не знаю! Тогда какого черта все это бросать? Потому что я не профессиональный экспат. Потому что я скучаю по бейсболу, по рогаликам, по «Барни Гринграсс» и «Гитлитц», скучаю по душу, который работает, по бакалейным магазинам, которые доставляют продукты на дом, скучаю по речи на родном языке и… По нему? Ни в коем случае. Обещаешь? Когда в последний раз ты слышала, чтобы я говорила о нем? Не помню. Вот видишь. Ну а когда ты намерена совершить глупость — и снова влюбиться? Постой-ка: не ты ли убеждала меня в том, что единственный способ выжить — это никогда не влюбляться? Господи, неужели ты думаешь, будто я рассчитываю на то, что кто-нибудь последует этому совету? Дело в том, что я как раз и следовала ему. Правда, не намеренно. Скорее потому, что после Джека никому из мужчин не удалось зажечь во мне это странное, сумасшедшее, опасное… как бы это назвать? Желание? Экстаз? Страсть? Умопомрачение? Глупость? Мечту? Теперь я знала кое-что еще: я не могла быть с ним, но я не могла и забыть его. Может, время притупило боль — но, как любой анестетик, не залечило рану. Я все ждала, что придет тот день, когда я проснусь и не вспомню про Джека. Но это утро пока не наступило. Я всерьез забеспокоилась: а что, если я никогда не смогу пережить эту утрату? Что, если боль не уйдет? Что, если она станет управлять моей жизнью? Когда я поделилась своими страхами с Изабель, она лишь рассмеялась. Дорогая, потери — неотъемлемая составляющая жизни. В каком-то смысле, с'еst notre destin[74 - Это наша судьба (фр.).]. Да, есть вещи, которые невозможно пережить. Но что в этом плохого? Это так больно… Но жить вообще больно… n'еst-ce pas[75 - Не так ли? (фр.).]? Да оставь ты свою экзистенциальную демагогию, Изабель. Обещаю тебе: как только ты смиришься с тем, что не сможешь пережить это… сразу успокоишься. С этой мыслью я и прожила следующие двенадцать месяцев — крутила короткий роман с джазменом-датчанином, писала еженедельную колонку, проводила долгие вечера в «Синематек франсэз» и (если позволяла погода) каждое утро читала по часу на лавочке в Люксембургском саду, отметила свой тридцать третий день рождения заявлением об уходе из газеты, написала Джоэлу Эбертсу о том, чтобы освободили мою квартиру к тридцать первому декабря 1955 года. Потому что я возвращаюсь домой. И десятого января 1956 года я снова спускалась с трапа «Коринтии» на причал 76. Меня встречал Джоэл Эбертс. Ты нисколько не постарел, адвокат, — сказала я, расцеловав его. — В чем твой секрет? Не вылезаю из судов. Но, послушай, ты тоже замечательно выглядишь. Только старше. Я бы сказал, «весьма элегантно». Это синоним слова «старше». Мы взяли такси и поехали ко мне. Как я и просила, он договорился с мастерами, чтобы сделали ремонт после отъезда квартирантов. В квартире еще пахло скипидаром и свежей краской, но беленые стены радостно контрастировали с хмурым январским утром. Только сумасшедшему взбредет в голову возвращаться в Нью-Йорк в разгар зимы, — сказал Джоэл. Мне нравится пасмурное уныние. Ты, должно быть, была русской в прошлой жизни. Я просто из тех, кто привык к сумеркам. Какую чушь ты несешь. Ты выжила и вышла победительницей, детка. Причем без потерь. Если мне не веришь, посмотри банковские выписки, я оставил их в папке на кухонном столе. Ты не потратила ни цента своего капитала, пока жила во Франции. И арендаторы прилично пополнили твой счет. К тому же твой биржевой брокер оказался смышленым парнем Ему удалось процентов на тридцать увеличить и первоначальный траст, и страховые за Эрика. Так что, если ты не хочешь работать в ближайшее десятилетие… Работа — это то, без чего я не могу обойтись, — сказала я. Согласен. Но знай — с финансами у тебя все в порядке. А что здесь? — спросила я, пнув ногой картонную коробку, стоявшую у дивана. Это твоя почта, что скопилась за эти годы. Вчера привез ее сюда. Но ты ведь пересылал мне все, кроме… Верно. Это его письма. Я же просила тебя выбросить их. Я решил, что хуже не будет, если я сохраню их до твоего возвращения… на всякий случаи, вдруг ты решишь, что все-таки хочешь прочесть. Я не хочу их читать. Что ж, в твоем доме мусор вывозят раз в день, так что можешь выбросить, когда захочешь. Больше никаких вестей от Джека или его сестры? Нет. А у тебя? Я не рассказывала Джоэлу о своем ответе на письмо Мег. Не собиралась этого делать и сейчас. Ничего. Должно быть, он понял намек. Как бы то ни было, все это уже история. Как и Джо Маккарти. Скажу тебе честно: я не оголтелый патриот, но в тот день пятьдесят четвертого года, когда Сенат осудил этого негодяя, подумал: в отличие от многих других, эта страна умеет признавать свои ошибки. Жаль только, что они не осудили его тремя годами раньше. Я знаю. Твой брат был великим человеком. Нет, он просто был хорошим человеком. Слишком хорошим. Будь он другим, был бы сейчас жив. И это самое тяжелое в моем возвращении на Манхэттен — знать, что каждый раз, когда я буду проходить мимо «Ансонии» или Хемпшир-Хауса… Не сомневаюсь, что и спустя четыре года рана всё еще болит. Потеря брата — это боль на всю жизнь. А потеря Джека? Я пожала плечами: Древняя история. Он внимательно вгляделся в мое лицо. Мне стало интересно, заметил ли он, что я лгу. Ну тебе виднее, — сказал он. Я поскорее сменила тему. Как ты посмотришь, если я приглашу тебя на ланч в «Гитлитц»? — предложила я. — Пять лет я тосковала по пастрами на ржаном хлебе и сельдерейной содовой. Это потому, что французы ничего не понимают в еде. Я подняла с пола коробку с письмами Джека. Мы вышли из квартиры. На улице я зашвырнула коробку в фургон мусоровоза, который как раз освобождал баки возле нашего дома. В глазах Джоэла промелькнуло неодобрение, но он промолчал. Когда коробка исчезла в мусорных недрах, я мысленно спросила себя: зачем ты это сделала? Но заставила совесть замолчать, взяла Джоэла под руку и сказала: Пойдем поедим. «Гитлитц» не изменился за годы моего отсутствия. Точно так же, как и Верхний Вест-Сайд. Я вернулась в манхэттенскую жизнь с легкостью. Мучительная адаптация, которая меня пугала, так и не началась. Я навещала старых друзей. Ходила на бродвейские шоу, по пятницам на дневные концерты в филармонию, иногда посещала Метрополитен-опера. Я снова стала завсегдатаем музеев Метрополитен и Фрика, публичной библиотеки на 42-й улице, кинотеатров по соседству с моим домом. И раз в две недели сочиняла «Письмо из Нью-Йорка», которое отправляла — через «Вестерн Юнион» — в парижский офис «Геральд трибюн». Эту колонку подарил мне на прощание Морт Гудман: Если я не могу уговорить тебя остаться и писать для меня в Париже, придется заставить тебя писать для меня из Нью-Йорка. Так что теперь я была зарубежным корреспондентом. Только страна, о которой я писала, была моей родиной. «За те четыре года, что я слонялась по рю Кассет (написала я в колонке за 20 марта 1956 года), с американцами произошла удивительная метаморфоза: после долгих лет Великой депрессии и режима строгой экономии в военное время они вдруг проснулись и обнаружили, что живут в обществе изобилия. И впервые со времен бурных двадцатых их охватила потребительская лихорадка. Только, в отличие от гедонистических двадцатых, в нынешнюю, эйзенхауэровскую, эпоху самое главное — домашний очаг: островок счастья, изобилия, набожности, с двумя машинами в гараж, новеньким холодильником „Амана" на кухне, телевизором „Филко" в гостиной, подпиской на „Ридерз дайджест" и молитвой перед „телеужином"[76 - «Телеужин» — полуфабрикат мясного или рыбного блюда с гарниром, готовый к употреблению после быстрого подогрева в духовке или микроволновой печи. Приготовление такого ужина позволяет не отрываться от вечерней телепередачи.]. Что? Вы, экспаты, не слышали о „телеужине"? Что ж, пока вы высмеивали примитивную американскую кухню…» Из-за этой колонки (которую я написала, пребывая в менкенианских[77 - Менкен, Генри Луис (1880–1956) — журналист, эссеист, критик, лингвист. Едко высмеивал фальшь, ханжество, лицемерие, «сухой закон», снобизм среднего класса, позднее «Новый курс».] настроениях) мой телефон разрывался от звонков несколько дней подряд. Дело в том, что она задела чувства парижского корреспондента крайне консервативной газеты «Сан-Франциско кроникл», и он обильно цитировал ее в своей статье об антиамериканском мусоре, который печатается в столь респектабельном издании, как «Пэрис геральд трибюн». Не успела я опомниться, как по мне снова прошелся Уолтер Винчелл: «Новость дня: Сара Смайт, некогда упражнявшаяся в остроумии на страницах журнала „Суббота/Воскресенье" и в недавнем прошлом профессиональный „американец в Париже", снова в „Большом яблоке"… и опять будоражит публику. Как донесла разведка, она стряпает колонку, где высмеивает Наш Образ Жизни на потеху озлобленным экспатам, что предпочитают торчать за океаном. Мисс Смайт на заметку: если вам здесь не нравится, почему бы не перебраться в Москву?» Четыре года назад после такого пасквиля Винчелла можно было и не мечтать о продолжении журналистской карьеры. Как же изменились времена — сейчас мне звонили редакторы многих изданий, знакомые еще с конца сороковых — начала пятидесятых, наперебой приглашая на ланч, чтобы обсудить перспективы дальнейшей работы. Но если верить Винчеллу, — сказала я Имоджин Вудс, моему бывшему редактору в «Субботе/Воскресенье» (теперь она была вторым лицом в журнале «Харперз»), — я все та же Эмма Гольдман[78 - Эмма Гольдман (1869–1940) — известная также как Красная Эмма. Знаменитая анархистка первой половины XX века.] с 77-й улицы. Дорогая, — ответила Имоджин, ковыряясь в кобб-салате и одновременно показывая официанту, чтобы принесли еще выпивки, — Уолтер Винчелл — вчерашний день. На самом деле ты должна радоваться, что он снова сделал выпад в твой адрес. Потому что я, по крайней мере, узнала, что ты вернулась в Нью-Йорк. Я удивилась твоему звонку, — осторожно вставила я. Я очень рада, что ты согласилась встретиться. Потому что… я буду предельно честна… мне было стыдно за себя, когда журнал так обошелся с тобой. Мне нужно было биться за тебя. Или настоять на том, чтобы кто-то другой принес тебе неприятную новость. Но мне было страшно. Я боялась потерять свою жалкую работенку. И я ненавидела себя за эту трусость. Но все равно продолжала работать на них. И это навсегда останется тяжким грузом на моей совести. Не надо винить себя. Все равно буду. Когда я прочитала о смерти твоего брата… Я перебила ее, прежде чем она успела сказать еще хоть слово. Всё, мы сейчас здесь. И мы общаемся. Остальное не имеет значения. К концу этого ланча я была новым кинокритиком журнала «Харперз». А дома продолжал трезвонить телефон. Литературный редактор «Нью-Йорк таймс» предложил мне работу рецензента. Так же, как и его коллега из «Нью рипаблик». Выпускающий редактор «Космополитен» предложила встретиться за ланчем, ей не терпелось реанимировать мою колонку «Будни» — «только скроенную под запросы утонченных женщин пятидесятых». Я согласилась на рецензирование. Отклонила предложение «Космополитен», сославшись на то, что мои «Будни» — это все-таки пройденный этап. Но когда редактор спросила, не заинтересует ли меня сверхвыгодный полугодовой контракт на колонку «психотерапевта», я согласилась не раздумывая. Хотя и была, наверное, самой неподходящей кандидатурой, чтобы раздавать разумные советы. Редактор «Космополитен», Элисон Финни, пригласила меня на ланч в «Сторк клаб». Во время ланча в зал вошел Винчелл. «Сторк клаб» был его излюбленным пристанищем, его «выездным офисом» — и хотя сегодня весь Нью-Йорк знал, что его могуществу приходит конец (как и говорила Имоджин), он по-прежнему занимал почетный столик в углу, оборудованный персональным телефоном. Элисон подтолкнула меня и сказала: «Вон пришел твой самый большой поклонник». Я пожала плечами. Мы закончили с едой. Элисон извинилась и скрылась в дамской комнате. Не задумываясь о том, что делаю, я вдруг встала и направилась к столику Винчелла. Он правил какую-то рукопись, так что не заметил, как я подошла. Мистер Винчелл? — весело произнесла я. Он поднял голову и скользнул взглядом по моему лицу. Когда стало очевидно, что я не достойна его внимания, он снова взялся за карандаш и уткнулся в рукопись. Я вас знаю, юная леди? — спросил он с оттенком нетерпения. Не сомневаюсь, — сказала я. — Но еще лучше вы знаете моего брата. В самом деле? Как его зовут? Эрик Смайт. Я поняла, что имя не вызвало у него никаких ассоциаций, поскольку он поджал губы и продолжил правку. Ну и как Эрик? — спросил он. Он умер, мистер Винчелл. Его карандаш замер на мгновение, но взгляд по-прежнему был прикован к рукописи. Сожалею, — безучастно произнес он. — Мои соболезнования. Вы не догадываетесь, о ком я говорю, не так ли? Он промолчал. Продолжал игнорировать меня. «Возможно, он и лучший сценарист Марти Маннинга… но у него красное прошлое». Вы написали это о моем брате, мистер Винчелл. После этого он потерял работу, и кончилось тем, что он спился и довел себя до смерти. А вы даже не помните его имени. На этот раз Винчелл поднял взгляд — но в сторону метрдотеля. Сэм, — крикнул он, показывая на меня. Я продолжала говорить — на удивление спокойно и непринужденно. И бьюсь об заклад, вы даже не помните меня, не так ли? Хотя писали обо мне всего неделю назад. Я та самая Сара Смайт, которая «как донесла разведка, стряпает колонку, где высмеивает Наш Образ Жизни для тех озлобленных экспатов, что предпочитают торчать за океаном. Мисс Смайт на заметку: если вам здесь не нравится, почему бы не перебраться в Москву?». Поразительно, насколько точно я могу воспроизвести вас, мистер Винчелл. Я почувствовала, как чья-то рука коснулась моего плеча. Это был метрдотель. Мисс, вы не против вернуться за свой столик? — спросил он. Я как: раз собиралась уходить, — сказала я и вновь повернулась к Винчеллу: — Я просто хотела поблагодарить вас, мистер Винчелл, за недавнее упоминание моего имени. Вы даже не представляете, сколько предложений мне поступило после выхода вашей заметки. Это лишний раз доказывает, насколько вы влиятельны сегодня. С этими словами я развернулась и направилась к своему столику. Я ничего не сказала Элисон о том, что произошло за время ее отсутствия. Просто предложила выпить по последней. Элисон согласилась и сделала знак официанту. Потом сказала: Готова спорить, теперь Винчелл напишет, как много ты выпиваешь за ланчем. Этот человек может писать что угодно, — ответила я. — Он уже не сделает мне больнее. Но после той первой и единственной встречи Уолтер Винчелл больше ни разу не упомянул обо мне в своей колонке. Тем не менее он оказался чрезвычайно полезен для моей карьеры. Теперь у меня было столько работы, что я радовалась тем редким минутам, когда мой телефон молчал. Тогда я могла полностью сосредоточиться на своих многочисленных заданиях. Как всегда, я особенно любила писать по выходным — это было время, когда мои редакторы отдыхали, а большинство друзей и знакомых проводили время в кругу семьи. Воскресенье было единственным днем, когда я точно знала, что не услышу ни одного звонка, и поэтому могла работать с полной отдачей, не отвлекаясь. Пока майским воскресным утром меня не разбудил телефон. Я сняла трубку. Сара? Пульс учащенно забился. Трубка задрожала в руке. Я давно задавалась вопросом, прозвучит ли когда-нибудь этот звонок. И вот это случилось. Ты меня слышишь? — спросил голос. Долгая пауза. Я хотела повесить трубку. Я этого не сделала. Я здесь, Джек. 14 Ну, вот, — сказал он. Вот, — сказала я. Столько времени прошло. Да, действительно. Как ты? Отлично. А ты? Отлично. Но, судя по его голосу, это было не так. Голос был сдавленным, слабым. Он нервничал так же, как и я. В трубке были слышны звуки улицы. Где ты? — спросила я. На углу семьдесят седьмой и Бродвея. Как в старые добрые времена, подумала я. Ускользнул из дома, чтобы позвонить мне. Ты сейчас занята? — спросил он. В общем, да. Срочные дела… О… Жаль. Извини. Это… по работе. Я понимаю, — сказал он. Как ты узнал, что я вернулась? Уолтер Винчелл. Мой самый преданный почитатель. Он рассмеялся — но смех быстро сменился кашлем. Ему не сразу удалось усмирить его. Ты в порядке? — спросила я. Да, — ответил он. — Легкий бронхит… Тебе не следует быть на холоде… Просто, моя очередь гулять с коляской. До меня не сразу дошло. У тебя маленький ребенок? — спросила я. Да. Дочка. Кейт. Сколько ей? Семнадцать месяцев. Поздравляю. Спасибо. Снова пауза. Что ж… — сказал он. — Я просто хотел сказать тебе «здравствуй». Здравствуй. Сара… Давай встретимся. Пожалуйста. Джек, я не думаю, что это хорошая идея. Прошло четыре года. Я знаю, но… Четыре года. Это очень много. Я ничего не прошу. Просто хочу увидеть тебя. Удели мне полчаса. Не больше. Телефонная трубка снова задрожала в моей руке. Наконец я произнесла: В «Гитлитц» через десять минут. Я повесила трубку. Но так и стояла у телефона, не в силах пошевельнуться. Ребенок. Дочь. Кейт. Нет… Мне захотелось исчезнуть. Схватить чемодан, бежать на Пенсильванский вокзал, сесть на ближайший поезд и уехать… Куда? Куда бежать на этот раз? И даже если я уеду куда-нибудь, он все равно будет со мной. Как всегда. Я поборола искушение успокоить себя спасительным глотком виски. Вместо этого заставила себя пойти в ванную. Уставилась на свое отражение в зеркале. Он решит, что я постарела… потому что я действительно постарела. Я почистила зубы. Быстро нанесла губную помаду. Причесалась. Отложив расческу, вцепилась в края раковины, пытаясь унять дрожь во всем теле. Желание бежать снова нахлынуло на меня. Я заставила себя выйти из ванной. Надела пальто. Вышла из квартиры. На улице шел снег. Я подняла воротник пальто. И двинулась пешком в сторону закусочной «Гитлитц». Первое, что я увидела, когда вошла в обеденный зал, была большая голубая коляска, стоявшая у одной из кабинок. Я подошла. Джек сидел за столиком, обеими руками обхватив чашку с кофе, уставившись в дымящуюся черную жижу. Он не сразу заметил меня. И это было хорошо, потому что я успела оправиться от потрясения, вызванного переменой в его внешности. Он страшно похудел. Щеки ввалились, кожа приобрела землистый оттенок. Волосы поредели. Глаза были очень усталыми. Он выглядел нездоровым. Со времени нашей последней встречи он постарел лет на двадцать. Он поднял голову. Наши глаза встретились. Он попытался улыбнуться, но не смог. Я попыталась улыбнуться в ответ — но увидела, что от него не ускользнул мой обеспокоенный взгляд. Он тут же вскочил из-за стола. Когда он выпрямился во весь рост, его худоба показалась еще более пугающей. Он потянулся ко мне обеими руками, потом передумал и протянул только правую. Я ответила на его рукопожатие. Его рука была худой, высохшей. Он не отрывал от меня глаз. Мне стало трудно выдерживать его взгляд. Здравствуй, — сказал он. Здравствуй. Ты прекрасно выглядишь. Я не смогла ответить привычным «Ты тоже», потому что невозможно было произнести эти слова. Вместо этого я заглянула в детскую коляску. Кейт спала — хорошенькая пухлая девочка в комбинезоне, накрытая толстым клетчатым одеялом. Я погладила ее ручонку. Инстинктивно кулачок разжался, и крохотные пальчики обхватили мой палец. Я замерла, воспользовавшись паузой, чтобы прийти в себя. Она красавица, — сказала я. Он встал рядом и вместе со мной смотрел на девочку. Да, — сказал он. — Красавица. Вы с Дороти, должно быть, очень довольны. Он кивнул, потом жестом пригласил меня за стол. Я осторожно высвободила свой палец из маленькой ручки. Зашла в кабинку. Он сел напротив меня. Заказал еще кофе. Его пальцы снова обхватили чашку. Какое-то время мы оба молчали. Наконец он заговорил, не поднимая глаз: Вот, значит… я все думал… я… я рад тебя видеть, Сара. Я не знала, что сказать. Поэтому хранила молчание. Я не виню тебя в том, что ты ненавидишь меня, — сказал он. Я не испытываю к тебе ненависти. Значит, испытывала. Может быть, какое-то время. Но… ненависть такая штука, с которой трудно жить. Боль — это другое. Боль может остаться надолго. Я знаю, — сказал он. — За эти четыре года много было таких моментов, когда я думал: неужели это можно пережить? И как? Я не смог. Я тосковал по тебе каждый час каждого дня. Понимаю. А твоя тоска по Эрику?.. Ты хочешь знать, ушла ли она? Нет. Но я научилась жить с ней. Так же, как научилась жить с тоской по тебе. Он снова поднял на меня взгляд. Ты тосковала по мне? — спросил он. Конечно, — ответила я. — Очень. Он смотрел на меня с болью и изумлением: Но… ты отказывалась даже говорить со мной. Да. И не прочла ни одного моего письма? Ты прав, они так и остались невскрытыми. Тогда как же ты можешь говорить… Что я скучала по тебе все это время? Потому что так оно и были. Потому что я любила тебя. Как никого и никогда. Он обхватил голову руками: Тогда какого черта ты гнала меня, Сара? Потому что… я не могла иначе. Горе было слишком велико. Я так любила тебя, что, когда ты предал Эрика и меня… когда Эрик умер, я не могла тебя видеть. То, что случилось, было слишком страшно. И самое ужасное, что… я понимала, почему ты был вынужден сделать то, что сделал. Что ты попал в жуткую ситуацию — ситуацию, в которой так легко было поддаться панике, сделать неверный шаг. Но это все равно… не могло смягчить последствий твоего выбора. Ведь он отобрал у меня двоих самых дорогих для меня, самых любимых людей. Принесли кофе. Он по-прежнему сидел с поникшей головой. Знаешь, как часто я мысленно проигрывал эту сцену? — спросил он. Какую сцену? — спросила я. Когда агенты ФБР допрашивали меня в зале заседаний «Стал энд Шервуд». Со мной был адвокат компании. Допрос продолжался целое утро. Я все увиливал от вопроса о коммунистах из числа моих знакомых. Три часа я стоял на своем — и назвал только тех двоих, что прежде назвали меня. Наконец федералы пришли в бешенство — и захотели переговорить с нашим юристом наедине. Прошло еще минут двадцать. Он вышел один. И сказал: «Джек, если ты не назовешь им еще одно имя, тебя вызовут в Комиссию как свидетеля противной стороны. И на твоей карьере в „Стал энд Шервуд будет поставлен крест». Все, что я должен был сделать, — это сказать «нет». Да, я мог потерять работу, но… я бы нашел, чем прокормить семью. Но меня загнали в угол. Эти федералы, они так остро чувствуют слабость. И они здорово сыграли на моей. Разумеется, они всё знали про нас с тобой — и постоянно намекали на то, что, если я не стану сотрудничать, меня не только уволят из «Стал энд Шервуд», но просочится слух о моей двойной семейной жизни. И мало того что я стану сочувствующим, так еще прослыву и аморальным типом. Я хорошо помню, что сказал мне один из них: «Парень, если бы ты жил на два дома в Париже, всем было бы плевать. Но в Америке мы придерживаемся более строгих моральных принципов: поймали с поличным — пеняй на себя. Тебе повезет, если удастся устроиться чистильщиком обуви в какой-нибудь дыре». И вот тогда я назвал имя Эрика. Как только оно слетело с моих губ, я рке знал, что погубил всё. Что рано или поздно ты все равно узнаешь. А когда об этом узнала Дороти, она сказала, что я недостоин даже презрения. Но разве она не поняла, что ты сделал это ради нее и Чарли? О… она все поняла. Но все равно рассматривала это как одно из моих предательств. После этого она даже выгнала меня из дома. Сказала, что даст мне развод, о котором я всегда мечтал… и отныне я свободен, чтобы жить с тобой. Я не сразу обрела дар речи. Я не знала. Если бы ты прочла мои письма… если бы только позволила рассказать тебе… я все думал: какая же это страшная ирония судьбы. И только я виноват в том, что… Он запнулся, полез в карман пальто, порылся и достал сигарету. Сунул ее в уголок рта. Взял со стола спички. Дрожащими руками прикурил. В отсвете пламени его лицо показалось еще более сморщенным и изможденным. Он был сломлен. Я вдруг увидела себя, выбрасывающую коробку с его письмами. Письмами, которые он писал часами. Точно так же, как я когда-то, зимой сорок шестого… когда еще просто не могла поверить в свою безумную любовь к нему. Четыре года его письма пылились в офисе Джоэла. Четыре года. И вот в день своего возвращения в Нью-Йорк я просто вышвырнула их — разыграла финальный акт расправы. Почему я не прочла их сразу, как только он прислал их? Зачем мне понадобилось устраивать ему такое наказание? Наказание, которое отныне будет преследовать меня. Потому что я буду постоянно задавать себе вопрос: если бы я прочла эти письма вскоре после смерти Эрика, может, я смогла бы понять? Нашла бы в себе силы простить его? И мы нашли бы дорогу друг к другу? Что было после того, как тебя выгнала Дороти? Полгода я прожил на раскладном диване в квартире Мег. Мег. Ее письмо ко мне зимой пятьдесят третьего: Что я могу сказать, Сара? Пожалуй, только одно: я знаю, как ты любила его когда-то. И не прошу о примирении. Но, может быть, ты найдешь в себе силы простить его и каким-то образом сообщить об этом. Я думаю, это очень много значит для него. Сегодня он глубоко несчастный человек. Он нуждается в твоей помощи, чтобы найти самого себя. Но нет, я не хотела сдавать позиций. На моей стороне была справедливость. Он был достоин вечного приговора. Он сам создал себе проблему (как едко я написала Мег). И должен был жить с ней. Один. В конце концов Мег взяла на себя деликатную миссию посредника и все уладила с Дороти, — продолжал Джек. — В глубине души моя жена всегда была прагматична. И причина, подтолкнувшая ее к решению принять меня обратно, была исключительно практической: жить одной с маленьким ребенком было трудно. «Что касается меня, — сказала она, — то я тебя рассматриваю исключительно как вторую пару рук, не более того. Разумеется, речь не идет о Чарли. Ему нужен отец. Отцом ты вполне можешь быть». И ты все равно вернулся после того, как она сказала такое? — спросила я. Да. Я вернулся. К браку без любви. Но в свое время, вступая в этот брак, я давал клятву. Принимал на себя обязательство. Скажу тебе честно, чувство вины для католика свято. Хотя истинной причиной моего возвращения был Чарли. Я не мог жить вдали от него. Я уверена, ты нужен ему. А он мне. Без Чарли мне, наверное, не удалось бы прожить эти последние два года… — Он вдруг раздраженно покачал головой: — Извини, извини, все это звучит как мелодрама. С тобой все в порядке? Лучше не бывает, — сказал он, нервно затягиваясь сигаретой. Ты выглядишь слегка… нездоровым. Нет. Я выгляжу дерьмово. Ты болен? Его пальцы снова сомкнулись вокруг чашки с кофе. Он по-прежнему избегал смотреть мне в глаза. Я был болен. Острый приступ гепатита. Дам тебе совет: никогда не ешь ракушки в Сити-Айленд. Это был обычный гепатит? — спросила я, стараясь приглушить тревожные нотки. Еще одна нервная затяжка. Что, я выгляжу настолько плохо? Ну… Можешь не отвечать. Но гепатит действительно здорово выбивает из колеи. Ты не работаешь? Уже полгода. О боже… В «Стал энд Шервуд» отнеслись с пониманием. Полностью оплатили первые три месяца болезни, с тех пор платят половину. Так что пришлось немного ужаться, тем более что в нашей жизни появилась Кейт. Но ничего, справляемся. У вас с Дороти все наладилось? Кейт многое изменила. Теперь хотя бы нам есть о чем поговорить. Ну кроме Чарли, конечно. Должно быть, в ваших отношениях наступила оттепель, если вы решились на второго, — сказала я, кивая на коляску. Не могу сказать. Просто случился вечер, когда мы оба перебрали с виски, и Дороти на какое-то мгновение забыла о том, что не любит меня. Надеюсь, Кейт делает вас обоих очень… Он не дал мне договорить. Его тон вдруг стал жестким. Да, спасибо за дежурные слова с открытки. Я действительно желаю вам счастья, Джек. Ты уверена? Я никогда не хотела тебе зла. Но и не простила. Ты прав. Очень долгое время мне было трудно простить то, что ты сделал. А сейчас? Прошлое есть прошлое. Но я не в силах изменить того, что уже сделано. Я знаю. Он потянулся к моей правой руке. Накрыл ее своей ладонью. Его прикосновение отозвалось во мне разрядом электрического тока… того же накала, что и в нашу первую ночь сорок пятого года. Я накрыла его руку своей ладонью. Я так виноват перед тобой, — сказал он. Все нормально, — сказала я. Нет, — тихо произнес он, — уже никогда не будет нормально. Я вдруг расслышала собственный голос: Я прощаю тебя. Молчание. Мы молчали очень долго. Потом в коляске завозилась Кейт — и кряхтение вскоре сменилось ревом. Джек подошел к коляске и принялся рыться в ней, пока не нашел пустышку, которую она выплюнула. Как только пустышка заняла свое место во рту, Кейт снова выплюнула ее и продолжала плакать. Боюсь, она просит есть, — сказал Джек. — Надо везти ее домой. Хорошо, — сказала я. Он торопливо присел напротив. Могу я снова тебя увидеть? — спросил он. Я не знаю. Понимаю… Нет, никого у меня нет. Я не об этом. Просто… я пока не знаю… я еще не разобралась в своих чувствах. Не будем торопиться. В любом случае, я должен буду уехать из города на неделю. Это по работе. В Бостон. По новому проекту, который «Стил энд Шервуд» хочет мне поручить, когда я приступлю к работе в следующем месяце. А ты хорошо себя чувствуешь, чтобы путешествовать? Я выгляжу хуже, чем себя чувствую. Плач Кейт становился все требовательнее. Тебе лучше идти, — сказала я. Он сжал мою руку: Я позвоню тебе из Бостона. Хорошо. Звони. Он встал из-за стола. Поправил одеяло в коляске. Снова обернулся ко мне. Я встала. Вдруг он притянул меня к себе и поцеловал. Я ответила на его поцелуй. Он длился всего мгновение. Когда наши губы разомкнулись, он прошептал: Прощай. Потом взялся за ручку коляски и вышел с ней на улицу. Я осталась в кабинке. Сложив руки на столе, я уронила на них голову. И так сидела очень долго. Всю следующую неделю я прожила на автопилоте. Я делала свою работу. Смотрела кино. Встречалась с друзьями. И постоянно прокручивала в голове тот поцелуй. Я не знала, что с этим делать. Я больше ничего не знала. Он сказал, что позвонит. Он не позвонил. Но написал мне. Короткую открытку, с бостонской почтовой маркой. Там было всего несколько слов, написанных дрожащим почерком. Я еще здесь. Скоро все кончится. Я люблю тебя. Джек. Я перечитывала эту открытку снова и снова, пытаясь расшифровать ее тайный смысл. В конце концов я решила, что никакого тайного смысла нет. Он все еще в Бостоне. То, чем он занимается, скоро закончится. Он любит меня. И я по-прежнему любила его. Но я ничего не ожидала. Потому что уже давно усвоила: если ничего не ждешь, то все обращается в сюрприз. Прошла еще неделя. Ни звонков. Ни открыток. Я оставалась спокойной. В понедельник утром, пятнадцатого апреля, я выбежала из дома, торопясь на кинопросмотр для прессы. Я опаздывала, на Бродвее была пробка, поэтому я решила не садиться в автобус, а спуститься в метро. Быстрым шагом я дошла до станции подземки на 79-й улице, по пути прихватив в газетном киоске свежий номер «Нью-Йорк таймс». Я села в поезд. Привычным беглым взглядом пробежалась по страницам газеты. Когда я дошла до отдела некрологов, то обратила внимание на заглавную новость о смерти исполнительного директора страховой компании из Хартфорда, который когда-то работал с моим отцом. Я быстро прочитала заметку и уже собиралась перевернуть страницу, когда мой взгляд застыл посреди колонки. МАЛОУН, Джон Джозеф, 33 лет, скончался в Массачусетском госпитале Бостона 14 апреля. Супруг Дороти, отец Чарльза и Кэтрин. Вывший сотрудник компании «Стил энд Шервуд Пабликрилейшнз», Нью-Йорк. Семья и друзья скорбят. Траурная месса в среду, 17 апреля, церковь Холи Тринити, Вест, 8 2-я улица, Манхэттен. Церемония только для близких. Никаких цветов. Я прочитала некролог всего один раз. Опустила газету на колени. И уставилась прямо перед собой. Я ничего не видела. Я ничего не слышала. Я не заметила, сколько прошло времени. Пока ко мне не подошел мужчина в форме и не спросил: С вами все в порядке, леди? Только тогда я поняла, что поезд стоит. В вагоне никого нет. Где мы? — прошептала я. Конечная станция. 15 Через два дня были похороны. Церковь Холи Тринити была небольшой, но внутри довольно просторной. Скорбящих было человек двадцать. Они занимали первые два ряда скамей — непосредственно перед гробом. Гроб стоял в окружении зажженных свечей и был накрыт американским флагом, поскольку, будучи ветераном вооруженных сил, Джек имел право на похороны с военными почестями. Двое солдат в форме стояли в почетном карауле по обе стороны гроба. Служба началась после удара колокола. Священник и двое служек двинулись по проходу. Один из служек нес дымящееся кадило. Другой — большой золотой крест. Священник — невысокий седовласый мужчина с суровым лицом — обошел гроб, окропляя его святой водой. Затем он взошел на кафедру и произнес проповедь. Сдержанно, по-деловому. Как и человек, которого хоронили, священник был бруклинцем. Меня все мучила мысль, не ему ли исповедовался Джек. В первом ряду заплакал ребенок. Это была Кейт. Ее держала на руках мама. Дороти осунулась и выглядела усталой. Рядом с ней сидел Чарли — в пиджаке и фланелевых брюках. Он был копией своего отца. Настолько точной, что мне было тяжело смотреть на него. Священник быстро отчитал молитвы на латыни. Когда он перешел на английский и заговорил о «нашем дорогом ушедшем брате, Джеке», у меня в глазах закипели слезы. Слышны были сдавленные всхлипы — в основном Мег, которая сидела рядом с Чарли, обнимая его за плечи. Больше я никого не узнавала среди скорбящих. Я сидела в заднем ряду, среди немногочисленных прихожан, которые зашли в церковь, чтобы помолиться, или просто искали укрытия в этот сырой апрельский день. Я не могла не прийти. Я должна была проститься с ним. Но я знала, что мое место в задних рядах церкви — подальше от Дороти и детей, подальше от Мег. Я причинила много горя этой семье. Я не хотела делать им еще больнее своим присутствием. Поэтому я приехала к церкви за пятнадцать минут до начала церемонии и ждала на другой стороне 82-й улицы. Я увидела, как подъехали два лимузина и семья зашла в церковь. Я постояла еще пять минут, пока не убедилась, что все приглашенные прошли внутрь. Потом, плотнее закутавшись в шарф, я пересекла улицу, взбежала по ступенькам и, опустив голову, скользнула на дальнюю скамью. Вид гроба был для меня как удар под дых. До этой минуты мысль о том, что Джек умер, казалась нелепой, невероятной. Прочитав некролог в «Нью-Йорк таймс», я забыла о кинопросмотре, куда так торопилась, и остаток дня бесцельно бродила по городу. В какой-то момент я приняла решение двигаться к дому. Было уже темно. Я открыла дверь, заставила себя переступить порог квартиры. Сняла пальто. Села в кресло. И очень долго сидела так, одна, в темноте. Зазвонил телефон. Я не сняла трубку. Я прошла в спальню. Разделась и легла в постель, под одеяло. И уставилась в потолок. Я все ждала, что сейчас меня накроет истерика и я начну рыдать. Но потрясение было слишком велико, чтобы плакать. Страшное осознание того, что я больше никогда не услышу его голос, убивало во мне все чувства. Я не могла постичь глубину этой утраты. Точно так же, как не могла понять, почему я четыре года была такой упрямой, такой несговорчивой, такой непримиримой. Четыре года навсегда разлучили меня с человеком, которого я любила, — этот разрыв вспыхнул из-за его страшной ошибки… но я усугубила его своей неспособностью проявить сострадание. Наказав его, я наказала себя. Четыре года. Как я могла так бездарно растерять эти четыре года? В ту ночь я так и не уснула. В какой-то момент я встала, оделась. Вышла из дома и два часа просидела в ночном кафе на углу Бродвея и 76-й улицы. Наступил рассвет. Я расплатилась. Пошла пешком в Риверсайд-парк. Спустилась к реке. Села на скамейку. И долго смотрела на Гудзон. Я все заставляла себя сломаться, выплеснуть свое горе в слезах. Но вместо этого я тупо смотрела на воду и задавала себе один и тот же вопрос: не я ли виновата в его смерти? Наконец я вернулась к себе. Часы на кухне показывали девять пятнадцать. Зазвонил телефон. На этот раз я сняла трубку. Это был Джоэл Эбертс. Слава богу, — сказал он, услышав мой голос. — Я вчера весь день звонил. Ты заставила меня поволноваться. Вот уж ни к чему, — сказала я. У тебя усталый голос. Плохо спала. Я не удивлен. Когда я вчера увидел объявление в «Тайме», подумал… Я справляюсь, — тихо произнесла я. У тебя есть какие-нибудь идеи насчет причины смерти? Нет. Он не пытался связаться с тобой за то время, что ты в городе? Нет, ни разу, — солгала я, не в силах сейчас говорить об этом. Ну может, это и к лучшему. Я промолчала. С тобой точно все в порядке, Сара? Просто шок, не более того. Ну если что, я всегда рядом. Звони в любое время. Спасибо. И что бы ни было… не вини себя ни в чем. Все осталось в прошлом. Но я винила себя. Во всем. Усталость все-таки загнала меня в постель в семь вечера. Проснулась я в начале шестого утра За окном было еще темно — но я спала крепко, поэтому почувствовала себя отдохнувшей. Я знала, что до похорон еще четыре часа. Я с ужасом думала о том, что меня ждет. Но у меня не было выбора: я должна была идти. И вот теперь я сидела в заднем ряду, опустив голову, и слова молитвы разрывали мне душу. Agnus Dei, qui tollis peccata mundi: dona eis requiem. Агнец Божий, берущий на Себя грехи мира, помилуй нас. Или еще более пронзительные: Lacrimosa dies illa, qua resurget ex havilla judicandus bomo reus; buic ergo parce? Deus. Полон слез тот день, когда восстанет из праха, чтобы быть осужденным, человек. Так пощади его, Боже. Я крепко зажмурилась. Да, я сама осудила его. И я же простила его. Но слишком, слишком поздно. Кейт снова захныкала. Только на этот раз утешить ее не удалось. Через несколько минут ее рев стал невыносимым. Я на мгновение подняла голову, как раз когда Мег двинулась по проходу. Видимо, она решила освободить Дороти от ребенка, потому что несла на руках племянницу, направляясь к выходу. Она увидела меня и застыла на месте — на ее лице отразился шок. Потом он сменился холодной гримасой презрения. Я тотчас опустила голову. Мне хотелось выбежать из церкви, но я знала, что Мег стоит у дверей с ребенком. Я просидела еще минут десять, сгорая от стыда. Месса продолжалась — священник попросил нас помолиться о душе «хорошего мужа, хорошего отца, ответственного человека». Когда он сделал короткую паузу, я расслышала шаги. Я скосила взгляд в сторону и увидела, что Мег возвращается с усмиренной Кейт на руках. Я тут же выскользнула из церкви, бросилась вниз по ступенькам, вскочила в первое же остановившееся такси. Куда едем? — спросил водитель. Не знаю. Просто езжайте вперед. Он спустился по Бродвею. На 42-й улице я вышла из такси и нырнула в первый попавшийся кинотеатр. Просидела там двойной сеанс. Потом перешла в соседний кинотеатр, там тоже отсидела два сеанса. Оттуда зашла в «Автомат» и выпила чашку кофе. И там же приняла решение, которое зрело в моей голове все эти долгие часы бесконечного кино. Я посмотрела на часы. Было начало восьмого вечера. Я вернулась на 42-ю улицу и взяла такси. На Первой авеню я попросила водителя остановиться перед жилым комплексом «Тюдор-Сити». В подъезде дежурил консьерж. Он был занят с курьером, доставившим продукты. Я сказала, что иду к Маргарет Малоун. Он оглядел меня и решил, что я не представляю угрозы. Она вас ждет? Я кивнула. Квартира 7Е. Лифт направо. Я поднялась на лифте на седьмой этаж. Прошла по коридору к квартире Е. Пока не сдали нервы, позвонила в дверь. Мне тотчас открыли. Передо мной стояла Мег, все в том же черном костюме, что и на похоронах. Она выглядела измученной и усталой. В левой руке она держала сигарету. Увидев меня, она поморщилась. Плотно сжала губы. Ты, должно быть, издеваешься, — сказала она. Мег, могу я?.. Нет. Не можешь. А теперь исчезни. Если бы ты просто выслушала меня… Так же, как когда-то ты выслушала моего брата? убирайся ко всем чертям. С этими словами она захлопнула дверь перед моим носом. Я прижалась к стене, чтобы не упасть, подождала, пока отпустит дрожь. В следующее мгновение дверь снова открылась. Мег вдруг показалась мне сломленной, убитой горем. Я сделала шаг к ней. Она уронила голову мне на плечо. И громко зарыдала. Я обняла ее — и наконец тоже заплакала. Когда мы обе успокоились, она провела меня в гостиную и жестом указала на кресло. Квартирка у нее была маленькая — беспорядочно обставленная, захламленная книгами, периодикой, переполненными пепельницами. Мег скрылась на кухне и вернулась с бутылкой и двумя стаканами. Лекарство, — сказала она, наливая виски. Она передала мне стакан, плюхнулась в кресло напротив меня и закурила. Сделав две глубокие затяжки, она заговорила: Я действительно хотела больше никогда не встречаться с тобой. Я не осуждаю тебя, — сказала я. Но потом я поняла тебя. Если бы на месте Эрика был Джек, я бы тоже была беспощадной. Я была слишком беспощадна. Она снова затянулась сигаретой. Да, — сказала она. — Была. Но… он сказал мне, что ты простила его. Он сказал тебе? Да. Где-то за неделю до смерти. Он уже год, как знал, что умирает. Год? Если не больше. Лейкемия безжалостна. Как только узнаешь о диагнозе, понимаешь, что дни твои сочтены. Лейкемия? — Я была потрясена. — Но у него же не было никакой предрасположенности… Да, свалилась нежданно-негаданно. Как катастрофа. Значит, Джек был в Бостоне не по работе? Нет, он был в Массачусетском госпитале, там его наблюдало какое-то медицинское светило — один из лучших врачей в стране. Он опробовал на нем новейший метод лечения, все пытался спасти его. Но, как мне сказал лечащий врач еще за неделю до отъезда Джека, он был обречен. По крайней мере, «Стил энд Шервуд» оплатили его лечение. Ты что, шутишь? Они не дали ни цента. Но он сказал мне, что собирается вернуться к ним… что они оплачивают ему больничный. Просто он не хотел говорить тебе правду. Какую правду? Они уволили его два года тому назад. Я потянулась к стакану и жадно глотнула виски. Но он же был у них одним из лучших сотрудников, — сказала я. Да, — ответила Мег. — Был. Пока не впал в депрессию после… — Она замялась. — Ладно, расскажу тебе всё, как было, Сара. После того как умер Эрик и ты порвала с ним, у Джека произошел нервный срыв. Он перестал спать, сильно похудел, стал появляться на работе небритым, помятым. Пару раз он даже сорвался перед клиентами. В «Стил энд Шервуд», надо отдать им должное, с пониманием отнеслись к его состоянию. После восьми месяцев такого неадекватного поведения его отправили на лечение, наняли ему психиатра за счет компании. Все думали, что ему станет лучше. Но мы ошиблись. Это тогда ты мне написала в Париж? Да. Одно письмо. Всё, что нужно было от меня, — это одно короткое великодушное письмо. А я не позволила себе даже такой малости. Не могла побороть гордыню. Как бы то ни было, — продолжала Мег, — в первые недели после его возвращения на работу все решили, что он выздоровел. Но это было не так. Он начал пропускать встречи, не мог довести до конца ни одну сделку. С ним промучились еще полгода, но однажды все-таки вызвали на ковер и попросили освободить место. И опять-таки они обошлись с ним вполне прилично: полугодовое выходное пособие, годовая медицинская страховка. Только вот теперь он не годился ни для какой работы, тем более что после увольнения погрузился в депрессию. Рождение Кейт встряхнуло его немного, но вскоре после этого он сильно сдал, проявилась анемия, вздулись лимфоузлы на шее. Я все успокаивала его, говорила, что это организм так реагирует на стресс. Но, честно говоря, я уже опасалась худшего. Как и Джек. И когда наконец поставили диагноз… Она не выдержала и потянулась к бутылке. Наполнила доверху оба стакана. Должна тебе сказать, эта Дороти проявила себя с неожиданной стороны. Несмотря на то что она терпеть не могла моего брата — да и вообще этот брак был страшной ошибкой — и не могла ему простить связь с тобой, она прошла с ним весь путь. До самого конца. Джек рассказал мне, что она выгнала его из дома после того, как он дал показания в Вашингтоне. Да, она была в ужасе оттого, что он сотрудничал с Комиссией., особенно когда узнала, что его показания привели к смерти твоего брата. Но еще больнее ей было видеть, как он страдает от разрыва с тобой. И я не осуждаю ее за это, В конце концов после моих долгих уговоров она разрешила ему вернуться домой. Думаю, ей все-таки не хотелось быть одной. И не потому, что он был нужен ей для исполнения «супружеского долга» — исключением стала единственная пьяная ночь, благодаря которой на свет появилась Кейт. Он говорил об этом. Что ж, но, наверное, не говорил о том, что его выходное пособие проели за шесть месяцев. А потом родилась Кейт, а чуть позже обнаружили лейкемию, но к тому времени уже истек срок его медицинской страховки. Так что последний год его жизни был полной финансовой катастрофой. У него были кое-какие акции, но пришлось продать их, чтобы оплачивать медицинские счета. Одно время было совсем невмоготу. Настолько, что мне пришлось последние три месяца оплачивать аренду их квартиры. И после счетов, которые выставили за пребывание в Массачусетском госпитале и похороны, у Дороти долг в восемь тысяч… не говоря уже о том, что двое детей на руках. Я сделала еще один, столь необходимый, глоток виски: Я чувствую себя виноватой во всем этом. Это глупо, и ты это знаешь, — ответила Мег. Но я должна была написать ему то письмо, о котором ты просила. Да уж, это было бы нелишним. Но помогло бы оно ему выбраться из депрессии? Кто знает? Он продолжал казнить себя за Эрика. А что касается его болезни… Сара, дешевые романисты могут выдумывать что угодно, но разбитое сердце никогда не вызывает лейкемию. Джек столкнулся с генетической судьбой. Все очень просто. Но если бы я простила его тогда, сразу… Теперь тебе требуется покаяние? Я была неправа. Согласна. Но неправ был и Джек. И да, какое-то время я действительно ненавидела тебя за то, что ты не помогла ему, когда он так нуждался в тебе. А сейчас? Она затушила сигарету и тут же закурила следующую: Я потеряла брата, моего единственного родного человека. Так же, как ты в свое время. Поэтому я полагаю, ненависть неуместна в подобных обстоятельствах, не так ли? Как бы то ни было, последняя встреча с тобой, две недели назад, многое значила для него. Если бы только он сказал мне, насколько серьезно болен… И что бы это изменило? Правильно он сделал, что не сказал тебе. Точно так же, как ни в одном своем письме не упомянул ни о депрессии, ни об увольнении. Уж я-то знаю. У Джека тоже было чувство собственного достоинства. Более того, он сознавал, что и так причинил тебе много страданий, и не хотел, чтобы ты мучилась еще и от чувства вины. Он не уставал повторять мне, как сильно по тебе скучает, как виноват перед тобой. Я так и не прочитала его писем. Можешь сделать это сейчас. Я их выбросила. Мег пожала плечами: Он любил тебя, Сара. Ты бы видела его лицо, когда он говорил о тебе. Он буквально преображался на глазах. Я никогда не видела ничего подобного. Честно говоря, даже не понимала — потому что сама не испытывала таких чувств ни к кому. Да, он не был ангелом, мой брат. Он совершил немало идиотских поступков. Он пасовал перед трудностями. У него была привычка психовать по любому поводу. И господи, как же он ненавидел себя за то, что дважды предал тебя. Предал Эрика. Точно так же он ненавидел себя за то, что обманывал Дороти и детей. Но я знаю, что на самом деле он просто шел по жизни, спотыкаясь, как и все мы. Пытался сделать как лучше. Возможно, ему это не всегда удавалось. Но, по крайней мере, он искренне любил тебя. Беззаветно. И часто ли в жизни такое бывает? Я знала ответ на этот вопрос, но ничего не сказала. У меня не было сил. Ты не могла бы сделать кое-что для меня? — наконец спросила я. Сомневаюсь. Но… ладно, говори, что там у тебя. Я хочу, чтобы ты попросила Дороти о встрече со мной. Забудь об этом. Возможно, у меня больше нет к тебе ненависти. Но она тебя ненавидит. Всегда ненавидела. А сейчас… сейчас у нее полно других забот, помимо того, чтобы отпускать тебе грехи. Чего — даю тебе слово — она никогда не сделает. Мне не нужно ее прощение. Я просто хочу… Мне плевать, чего ты там хочешь. Моя невестка никогда не согласится на встречу с тобой, это исключено. Выслушай меня, — попросила я. Мег выслушала. И какое-то время сидела молча, после того как я договорила. Хорошо, — сказала она. — Я посмотрю, что можно сделать. Через несколько дней она позвонила мне домой: Я говорила с Дороти. Это было нелегко, но она согласилась встретиться с тобой. Я не стала объяснять ей что к чему. В самом деле, я ничего не объясняла — сказала только, что это очень важно, чтобы вы встретились. Поверь мне, она крайне неохотно восприняла эту идею. Но я уговорила ее, сославшись на то, что у тебя к ней жизненно важный разговор. Только не рассчитывай, что это будет приятная встреча, Сара. Она по-прежнему считает тебя виновной во многих ее неприятностях. Она права. Так и есть. На углу Амстердам-авеню и 86-й улицы есть кафе. Сможешь быть там завтра в четыре? Я договорилась на работе, что уйду пораньше, так что посижу с Чарли и Кейт. Я согласилась. На следующий день я пришла в кафе чуть раньше четырех. Заняла столик в дальнем углу. Заказала чаю, а потом долго размешивала в нем сахар в ожидании Дороти. Она опоздала на десять минут. На ней была простая твидовая юбка и блузка в горох. Она выглядела очень усталой — темные круги под глазами были еще заметнее из-за гладко зачесанных в пучок волос. Она села напротив меня. Не поприветствовала. Просто сказала: Вы хотели меня видеть. Спасибо, что пришли, — натянуто произнесла я. — Кофе? Она покачала головой. Что-нибудь еще? Чай? Горячий шоколад? Сэндвич? Ничего. Вы хотели меня видеть. Я пришла. У меня минут двадцать, не больше. Разве Мег не осталась с детьми? Да, но у Чарли тонзиллит, и в половине пятого должен прийти педиатр. Так что давайте быстро. Хорошо… — Я откашлялась, совершенно не представляя, с чего начать. — Мег говорила мне, что у вас большие трудности. У моей золовки слишком длинный язык. Мои трудности касаются только меня, но не вас. Я вовсе не хотела совать нос в ваши дела или быть назойливой. Просто… я бы хотела вам помочь. Помочь? — глухо рассмеялась она. — Вы поможете мне? Нет уж, спасибо. Я могу понять ваши чувства… Я не нуждаюсь в вашем снисхождении, мисс Смайт. Я вовсе не пытаюсь… Тогда не надо затрагивать мои чувства. Я знаю, что я чувствую — и это злость. Злость оттого, что десять лет назад мне не хватило смелости сказать Джеку, что мы не должны жениться только по причине моей беременности. Злость оттого, что я жила в браке, где не было любви. И злость оттого, что не ушла от него сразу, как только он рассказал про вас. Я никогда не подталкивала его к тому, чтобы он ушел из семьи. О, это мне хорошо известно. Он говорил мне, что вы отказывались играть роль разрушительницы домашнего очага, что вы с таким пониманием относились к тому, что он должен сохранить семью, хотя так обожали его. Я действительно обожала его. Поздравляю. Он тоже был от вас без ума Я жила словно с влюбленным подростком. Даже не знаю, какого черта я это терпела. Но почему же все-таки терпели? Потому что был ребенок. Потому что меня так воспитали, что нужно жить со своими ошибками. Воспитали с верой в то, что респектабельность — это главное в жизни. И еще потому, что была глупой слабой женщиной, которой не хватило смелости осознать, что она могла бы прожить без мужа. И муж мой, в конечном итоге, тоже оказался глупым и слабым человеком, к тому же доносчиком. Он так поступил только потому, что боялся потерять работу и лишиться возможности содержать вас с Чарли. Не хотите ли вы сказать, что теперь защищаете его? Особенно после того, как сваляли дурака и отвергли его? В любом случае, ирония ситуации в том, что как раз из-за своего доноса он потерял все: вас, работу, меня на какое-то время… Но вы же приняли его обратно… Очередная слабость с моей стороны. Чарли очень скучал по нему. Я решила, что мальчику необходим отец. А вам муж? Долгое молчание. Конечно, он был мне нужен. Я не любила его… но и без него не могла. А потом, когда он заболел… странная штука: как; мы иногда обнаруживаем в себе истинные чувства к человеку, но уже слишком поздно. Это было ужасно — видеть, как он угасает. Ужасно. И меня вдруг охватило отчаянное желание удержать его на этом свете. Любой ценой. Вот почему он поехал в Бостон — я слышала, что в Массачусетском госпитале есть специалист, который испытывает новые методы лечения лейкемии. Джек не хотел ехать — прежде всего потому, что знал, сколько это стоит, а денег у нас не было. Но я настояла. Мне так хотелось, чтобы он жил. Выходит, вы все-таки любили его. Она пожала плечами: Со временем. Да, полюбила. Когда он наконец освободился от вас. Я промолчала. Он не виделся с вами после того, как вы вернулись? — спросила она. Нет. Вы говорите мне правду? Да, — сказала я, изо всех сил стараясь, чтобы это прозвучало убедительно. Я рада это слышать. Мне не хотелось, чтобы он снова с вами встретился. Потому что вы не заслуживали… Она сбилась, начала рассеянно комкать бумажную салфетку. Как же я вас ненавидела, — прошептала она. — А ненавидела по одной простой причине: у вас была его любовь. Но я не сберегла ее. Да, И признаюсь вам, я была так рада, когда вы его выгнали. Потому что подумала: она пожалеет об этом. Что и случилось. Она отшвырнула смятую салфетку. Мы снова замолчали. Я знаю, что у вас сейчас финансовые проблемы, — сказала я. А вам-то что до этого? Я бы хотела помочь вам. Ни в коем случае. Пожалуйста, выслушайте меня. Когда умер Эрик, я получила его страховку от Эн-би-си стоимостью сорок две тысячи долларов. Я вложила ее в акции. Теперь это стоит почти шестьдесят пять тысяч. Что я хочу предложить: я дам вам прямо сейчас восемь тысяч на оплату счетов за лечение и похороны. На оставшиеся пятьдесят семь тысяч я создам трастовый фонд в пользу Кейт и Чарли. Там будет накапливаться доход, который вы сможете использовать на оплату их учебы в школе, потом в колледже, ну и на прочие нужды… Она перебила меня: И что вы хотите за это? Ничего. Я не верю. Это правда. Вы действительно хотите дать мне и моим детям почти шестьдесят тысяч… без каких-либо условий? Совершенно верно. Но почему? Потому что это справедливо. А может, вы просто хотите очистить свою совесть? Может, и так. Она потянулась за следующей салфеткой и принялась комкать ее. Значит, никакого подвоха? — спросила она. Абсолютно. Учтите, что я не объект благотворительности. Это подарок, а не благотворительность. А на что вы будете жить в старости, когда перестанете писать свои колонки? У меня осталась приличная сумма после развода. Она тож вложена в акции. И когда-нибудь послужит мне хорошей пенсией. Она все крутила в руках салфетку. У вас не могло быть детей, так? — спросила она. Я выдержала ее взгляд: Да, это так: я не могла иметь детей. Это он вам сказал? Да, он пытался развеять мои страхи. Я все боялась, что он заведет вторую семью и исчезнет. В то время меня действительно радовало то, что у вас не может быть детей. Звучит кощунственно, правда? Но можете себе представить, как я вас ненавидела. Для меня вы были угрозой всему, что у меня было. Неужели именно это всегда лежит в основе ненависти? Думаю, да. Пауза. Я хочу, чтобы вы взяли деньги, Дороти. А если я?.. Всё, вопрос закрыт. Деньги ваши. Этот… подарок… он никогда, никогда не станет для вас основа нием предъявить какие-то права на Кейт или Чарли… Я ничего не жду взамен. А вы ничего и не получите. И это единственное условие с моей стороны: я приму этот подарок, только если вы обещаете, что, пока я жива, вы никогда не приблизитесь к моим детям. И еще одно: с этой минуты я больше не хочу ни видеть, ни слышать вас. Не колеблясь, я ответила: Отлично. Вы даете слово? Даю. Молчание. Она полезла в сумочку и достала маленький блокнот и ручку. Написала имя и телефонный номер, вырвала листок и передала его мне: Это телефон моего адвоката. Вы можете обговорить с ним вопрос трастового фонда. Я завтра же свяжусь с ним. Молчание. Наконец она заговорила: Знаете, о чем я иногда думаю? Что, если бы он тогда не встретил вас в Центральном парке?.. Я так отчетливо помню тот день. Мы долго гуляли. Он устал. Захотел вернуться домой. Но была такая чудесная погода, и я настояла на том, чтобы зайти в ту беседку. И там вдруг оказались вы… и все изменилось. Все из-за того, что я уговорила его прогуляться по берегу озера. Жизнь так устроена. Многое в ней определяет случай, стечение обстоятельств… И выбор. Какие-то вещи можно объяснить случайностью — скажем, мою беременность или вашу встречу с бывшим любовником и его семьей в парке. Но выбор — это то, что мы делаем сами, тшательно. И с этим приходится жить: не со случайностью, а с выбором. Так что именно выбор определяет нашу судьбу. — Она взглянула на часы. — Я должна идти. Она встала. Я тоже. Что ж, прощайте, — сказала я. Прощайте, — сказала она. Потом она слегка коснулась моей руки и произнесла два слова: Спасибо вам. Больше я никогда ее не видела. И не говорила с ней. Я никогда не приближалась к ее детям. Я с уважением отнеслась к ее просьбе. И сдержала свое слово. Пока она не умерла. Часть четвертая Кейт 1 «ПОКА ОНА НЕ УМЕРЛА». Конец рукописи. Я держала в руках последнюю страницу, не отрывая глаз от последней строчки. В следующее мгновение я выпустила ее из рук, и она упала на ворох страниц, разбросанных по полу. Я тупо смотрела в окно, пытаясь о чем-то думать — и не зная, о чем думать. Рассвет закрадывался в ночное небо. Я посмотрела на часы. Шесть пятнадцать. Я читала всю ночь. Наконец я заставила себя подняться с дивана. Прошла в спальню. Разделась. В ванной очень долго стояла под душем. Потом оделась. Поставила на плиту кофейник. Пока варился кофе, я собрала листы бумаги и сложила их в коробку, в которой доставили рукопись. Выпила кофе. Надела пальто, схватила коробку. И вышла из дома. Консьерж вызвал мне такси. Я назвала водителю адрес: угол 42-й улицы и Первой авеню. Пока мы ехали к центру города, я включила свой сотовый телефон и набрала номер. Мег ответила привычным хриплым «Алло» и кашлем. Я еду к тебе, — сказала я. Какого черта в такую рань? Который час? — возмутилась она Начало восьмого. Боже правый. Что-нибудь случилось? Да. Я не спала всю ночь. Читала. Читала что? Думаю, ты знаешь. Молчание. Я первой нарушила его: Точно так же, как знаешь, где я была вчера вечером. Понятия не имею, — ответила она. Лгунья. Меня называли и похлеще. Мне надеть бронежилет к твоему приезду? Да, — сказала я и нажала отбой. Она, конечно, не исполнила своей угрозы и встретила меня в мужской пижаме и старом халате. Неизменная пара сигарет уже дымилась в пепельнице. Телевизор был включен на канале Си-эн-эн и орал с максимальной громкостью. Как всегда, у кресла были навалены книги и периодика. Остатки вчерашнего ужина — недоеденные китайские блюда на вынос — занимали столик, который одновременно служил и рабочим местом, и обеденной зоной. Обстановка в квартире была в точности такой, какой я привыкла ее видеть на протяжении всей своей жизни. Должно быть, и Сара застала ее — когда приходила сюда в ночь после похорон моего отца в пятьдесят шестом. Я объявляю тебе бойкот, — сказала я, проходя в гостиную и швыряя на диван коробку с рукописью. Рада слышать, — парировала она, выключая телевизор. — Чай или кофе? Кофе. И объяснения. Чего? — спросила она, наливая мне кофе из старого электрического кофейника. Хватит прикидываться, Мег. Тебе это не идет. Надо же, а мне так хотелось прикинуться кем-то на Рождество. Прямо-таки роман, — сказала я, кивая на коробку. — Я так полагаю, ты это читала? Да, — ответила она. — Читала. Она случайно не привлекала тебя в качестве редактора? Я читала на правах друга. Ах да, совсем забыла. Вы с этой Женщиной-Загадкой были закадычными подружками последние сорок лет. А теперь, я так полагаю, ты собираешься помочь ей с публикацией этой книги? Она не хочет публиковать ее. Она написала ее для себя. Тогда почему она хотела, чтобы я ее прочла? Это часть твоей жизни. Ты должна знать. Должна знать сейчас? Сразу после похорон матери? Она лишь пожала плечами и промолчала. Ты должна была мне рассказать, Мег. Ты должна была давно мне всё рассказать. Ты права, надо было это сделать. Но Дороти была непреклонна. Она ясно дала понять, что не притронется к трастовому фонду, если кто-то из вас узнает правду. Она не должна была прикасаться к этим деньгам. Если бы она этого не сделала, у вас никогда не было бы таких частных школ… Подумаешь, велика важность. Велика… и ты это знаешь. И Дороти нелегко было решиться сделать то, что она сделала. Представь только: жить за счет бывшей любовницы мужа, только чтобы дать своим детям образование. Но я всегда думала, что это дядя Рэй платит за наши школы и колледжи. Рэй за всю жизнь не дал твоей матери ни цента. Он был классический жмот. Бездетный, зато имел частную практику в Бостоне и огромный банковский счет. Но когда его сестра и ее муж бедствовали — после того, как Джека уволили из «Стил энд Шервуд», — Рэй сказался нищим. Даже когда Джек умирал в Массачусетском госпитале, этот говнюк так и не навестил его ни разу… при том что госпиталь был всего в десяти минутах ходьбы от его таунхауса в Бикон-Хилл. Более того, он и сестру свою не утешил и не поддержал в трудный час. Лишь однажды пригласил ее на ланч, прямо перед самой кончиной Джека, и все выговаривал ей, что не надо было выходить за этого «бруклинского ирландца». После этого Дороти с ним и не общалась. Да я думаю, они не очень-то симпатизировали друг другу. Он никогда не одобрял поступков Дороти. Особенно когда дело касалось моего брата. Но меня продолжали уверять в том, что Рэй — наш главный благодетель. Твоя мать была вынуждена придумать какую-нибудь историю происхождения этих денег. Видит Бог, как ей было противно принимать подарок Сары. И хотя она никогда не говорила об этом, я знаю, как это отравляло ей жизнь. Но она была прагматична. Понимала, что не сможет дать вам образование на свою зарплату библиотекаря. Так что пришлось поступиться самолюбием — как она всегда делала, дурочка, — и ради вашего блага пойти на жертву. И ради моего же блага скрывать все это от меня? Она категорически не хотела, чтобы вы знали. Думаю, боялась вашей реакции. Как бы то ни было, за неделю до ее смерти я навестила ее в госпитале. Она знала, что ей осталось жить пару дней, не больше. И она спросила меня: «Когда меня не будет, ты расскажешь ей?» Я ответила, что могу и дальше молчать, если она этого хочет. «Выбор за тобой, — сказала она. — Но если ты решишь, что Кейт должна знать, пусть она ей все расскажет. Это ее история в той же степени, что и моя». Но откуда она знала, где Сара и что с ней? Время от времени она меня о ней расспрашивала. Она знала, что мы с Сарой стали близкими подругами, что мы регулярно встречаемся. Точно так же она знала, от меня, конечно, что Сара в курсе всех ваших дел. В курсе? Судя по той фотогалерее, что у нее в квартире, не говоря уже об альбоме, который она мне прислала, она следила за каждым нашим шагом. С твоей помощью. Ты права. Я передавала ей все фотографии. Газетные вырезки. Я рассказывала ей обо всем, что происходит с вами. Потому что она хотела знать. Потому что искренне переживала за вас. И я чувствовала, что она заслуживает того, чтобы знать. Мама не возражала? Она не говорила. Но лет через десять после смерти Джека она как-то обмолвилась о том, как хорошо, «что та женщина держится в стороне». Года через два после этого — ты как раз участвовала в школьном спектакле «Парни и куколки» — Сара пришла на представление. Я была с твоей мамой, и я знала, что Дороти видела ее. Но она ничего не сказала. Точно так же, как на твоем выпускном в колледже, куда она тоже пришла. Дороти знала, что она в зале, — но она знала и то, что Сара играет по правилам. И я думаю, что ей, как это ни странно, было приятно, что она так интересуется вами, вашими успехами. Вспомни: к тому времени, как ты закончила колледж Смита, твоего отца уже двадцать лет как не было в живых. И Дороти хорошо понимала, что только благодаря этому трасту она смогла поднять вас с Чарли. Так что, думаю, она была благодарна Саре, хотя и не говорила об этом. Они так больше никогда и не встретились? Нет. Это было молчание длиною в сорок лет… а жили они в нескольких кварталах друг от друга. Но ты ведь знаешь, какой была твоя мама. Кремень. Еще бы мне не знать. Договориться с ней было сложнее, чем с Джимми Хоффа[79 - Джимми Хоффа (1913–1975) — американский профсоюзный лидер. В годы Великой депрессии спас многих американцев от голодной смерти и стал символом профсоюзного движения. Исчез при загадочных обстоятельствах.]. Вот именно. Но при всем своем упрямстве, она была исключительно порядочной женщиной. Вот почему она намекнула мне, что если тебе придется услышать эту историю, то лучше из уст Сары. Мне кажется, этим она хотела донести до Сары то, что, уходя в могилу, не держит на нее зла. Это был, если хочешь, жест, мицва[80 - Мицва — предписание, заповедь в иудаизме. В обиходе — доброе дело, похвальный поступок.]. Думаю, перед смертью Дороти рассудила так: если меня все равно не будет, почему бы им наконец не встретиться? Тогда почему ты не подошла и не представила нас друг другу… Твоя упертая мамочка и тут сказала последнее слово: «Если та женщина решит, что ей нужно встретиться с Кейт, обещай мне, что заранее ничего Кейт не расскажешь. Я вообще хочу, чтобы ты отрицала знакомство с той женщиной. Пусть она ищет способ связаться с Кейт… а там пусть Кейт сама решает, хочет ли она ее выслушать». Я скептически покачала головой. Это было в духе моей матери. Простить… но с оговоркой, отравляющей факт отпущения грехов. Она всегда умела втолковать свою мораль, маскируя ее дымовой завесой благопристойности и правильности. Несомненно, она сделала ловкий прощальный ход. Она понимала меня лучше, чем кто-либо другой. Она знала — черт возьми! — что я буду упорствовать и противиться всяческим попыткам встречи со мной со стороны некоей пожилой дамы, которую наверняка сочту странной. Знала она и то, что Саре хватит воли и решимости, чтобы наконец добиться своего и заставить меня встретиться с ней. А потом? А потом в моем распоряжении оказалась бы эта история — но записанная рукой Сары, ее версия событий. Если бы мама хотела представить свою точку зрения, она бы сама мне все рассказала при жизни. Или оставила бы длинное письмо с объяснениями. Вместо этого, по причинам, мне совершенно неведомым, она предпочла молчание… с риском, что мне откроется лишь правда Сары. И это решение сбивало меня с толку. И все равно ты могла бы предупредить меня о том, какая бомба меня поджидает, — сказала я. Обещание есть обещание, — ответила Мег. — Твоя мать заставила меня поклясться на гидеоновской Библии, что я не скажу ни слова. Я знала, что после того, как ты наконец встретишься с Сарой, в меня полетят стрелы. Но… что я могу сказать? Если чему хорошему и научил меня католицизм, так это хранить секреты. Ты уверена, что Чарли ничего не знает? Этот мистер Жалость к Себе? Даже ребенком он был слишком поглощен этим чувством, чтобы замечать происходящее вокруг. И поскольку он за пятнадцать лет так и не снизошел до встречи с матерью… нет, мальчик Чарли пребывает в счастливом неведении, И останется в нем навсегда, Если только теперь ты ему не расскажешь, Зачем мне это? Тем более что это лишь усилит его подозрения насчет наследства. А если он к тому же узнает о том, что его отец был стукачом… Она вдруг повернулась ко мне: Никогда, никогда не называй его так. Ее голос стал жестким и злым. А почему нет? — вспылила я. — Он погубил две жизни. И вот теперь — подумать только! — его призрак возвращается, угрожая разрушить и мою жизнь. Послушай, милочка, я и не думала, что твоя хрупкая психика так пострадает от сознания того, что твой отец был запутавшимся человеком… Запутавшимся? Он совершил страшные поступки. Да, это так. И, видит Бог, он заплатил за это. Так же, как и Сара заплатила за свои ошибки. В жизни за все приходится платить. Это ты мне говоришь? Я как раз дитя этих великих ошибок. Нет, ты дитя самобичевания. Что тоже глупо. Что ж, я такая и получилась: мисс Отказывающаяся Быть Счастливой. Великая семейная традиция Малоунов. Какая семья без идиотизма? У всех свои скелеты в шкафу. Эка невидаль. Но что меня больше всего огорчает… чего ни я, ни твоя мать так и не смогли понять… почему последние десять лет ты так разочарована во всем. И прежде всего, в себе. Потому что я сама разочаровываю. Не говори так. Почему нет? Я обманула ожидания всех: матери, сына. Даже этого говнюка, бывшего мужа. И себя тоже. Я не оправдала своих надежд. Ты ошибаешься, — сказала она и попыталась взять меня за руку. Я отстранилась: Нет. Не ошибаюсь. Знаешь, что я открыла не так давно? Все в жизни — катастрофа. Но в большинстве своем истории жизни не имеют ни счастливого, ни трагического конца. Они просто заканчиваются. И как правило, бестолково. Так что пока ты сознаешь, что все происходящее есть лишь неразбериха с обязательным финалом, ты… О… кажется, я поняла. Постарайся быть счастливой в неразберихе? А что, счастье — это преступление? Я не приношу счастья. Но когда-то приносила, и ты это знаешь. Да, но это было до того, как я начала плодить ошибки… С мужчинами, ты хочешь сказать? Возможно. Послушай, я могла бы написать целую поэму о каждом своем разочаровании, неудаче или ошибке. И что с того? Никто не застрахован от бед. Это закон жизни. Но есть непреложный факт: у тебя нет иного выбора, кроме как идти вперед. Счастлива ли я? Вряд ли. Но я не могу сказать про себя, что я несчастна. Я уставилась в свою чашку. Я не знала, что сказать, что думать, что чувствовать. Иди домой, Кейт, — нежно произнесла Мег. — Тебе необходимо выспаться. Фраза года, — сказала я, выбираясь из кресла. Она тоже встала. Думаю, завтра я позвоню адвокату матери, — сказала я. — Пора огласить завещание. Хотя, наверное, там ничего интересного нет. Насколько я понимаю, трастовый фонд был съеден к тому времени, как я закончила колледж. Она мудро распоряжалась деньгами — всё для вас. Я никогда ничего от нее не хотела. Ты неправа. Как любой ребенок, ты хотела иметь идеальную, безупречную мать. Вместо этого ты обнаружила, что у нее свой скелет в шкафу. Как у всех нас. Я надела пальто. Она подняла коробку с рукописью и сказала: Не забудь свою книгу. Это не моя книга. И может, ты вернешь ей? О нет, — сказала она, вручая мне коробку. — Я не стану играть в почтальона. Я не хочу ее видеть. Тогда иди на почту и отошли ей. Хорошо, — устало произнесла я. Подхватив коробку, я направилась к двери. — Я позвоню тебе завтра, — сказала я. Значит, бойкот отменяется? А у меня есть выбор? Иди к черту, — сказала она и чмокнула меня в щеку. Выйдя на улицу, я поймала такси. Назвала водителю свой домашний адрес. На полпути к дому я изменила маршрут. Теперь мы направлялись на 77-ю улицу. Я подъехала к ее дому в начале девятого. Нажала кнопку домофона. Она ответила на удивление бодро. Услышав мой голос, тут же открыла дверь в подъезд. Она ждала меня на пороге своей квартиры. Тщательно одетая и собранная, как и прежде. Какой приятный сюрприз, — сказала она. Я на минутку. Просто хотела отдать вам это. Я передала ей коробку. Ты уже прочитала? — спросила она. Да. Прочитала. Мы стояли, не зная, что еще сказать друг другу. Пожалуйста, зайди, — произнесла она наконец. Я покачала головой. Пожалуйста, — попросила она. — Ненадолго. Я зашла. Раздеваться не стала. Прямо в пальто села в кресло. Отказалась от предложенного чая и кофе. Какое-то время я молчала. И она, с присущей ей мудростью, не торопилась втягивать меня в разговор. Она просто сидела напротив меня, ожидая, пока я заговорю. Лучше бы я не читала вашу книгу, — наконец нарушила молчание я. Понимаю. Нет, вы не понимаете, — тихо произнесла я. — Это невозможно понять. Снова воцарилось молчание. Потом я сказала: Этот Джек Малоун в вашей книге… это не тот папа, о котором мне рассказывала мать. Я хочу сказать, в ее рассказах он был образцом высокой морали, настоящим ирландским католиком. Я всегда чувствовала… не знаю… в общем, в сравнении с ним мама казалась малозначительным персонажем. Какая-то школьная библиотекарша, прожившая трудную жизнь с двумя детьми, в тесной квартирке, всегда такая зажатая, что ни один мужчина даже не подумал бы на ней жениться. Мег говорила мне, что она встречалась с кем-то… Да… когда я еще была маленькой, у нее были какие-то два ухажера. Но с середины семидесятых, кажется, никого не было. Возможно, ей хватило предательства со стороны нашего дорогого папочки. Может, ты и права. Вы сломали ей жизнь. Она пожала плечами. И сказала: Это как посмотреть. Но она сама сделала выбор и осталась с ним. И именно этот выбор определил ее дальнейшую судьбу. Был ли он правильным? Я бы не смирилась с таким положением. Я бы выгнала его. Но это я — а не твоя мать. Так что кому судить, был этот выбор правильный или нет. Это был просто выбор. Точно так же, как ваш выбор стать моим ангелом-хранителем. «Кто-то все время наблюдает за тобой». Разве вы не могли получше распорядиться своей жизнью, мисс Смайт? Или вы были настолько ослеплены незабываемым Джеком Малоуном, что посвятили свою жизнь его дочери? А может, это было наказанием, которое вы для себя избрали? Она твердо смотрела на меня. Ее голос оставался спокойным. Мег предупреждала меня, что ты бескомпромиссна… Наверное, я немного расстроена, — сказала я. — Простите. У тебя есть на то причины. Понимаю, нелегко все это осознать. Но просто чтоб ты знала: после смерти твоего отца я оставила журналистику… Вы? Писатель, которому непременно нужна аудитория? Не могу поверить. Меня стало тошнить от трескотни пишущей машинки… и от мелочности всего того, чем я занимаюсь. Поэтому я ушла в издательскую деятельность. Тридцать пять лет проработала редактором в «Рэндом Хаус». Вы так и не вышли замуж? Нет… хотя недостатка в мужской компании не было. Когда мне этого хотелось. Значит, вы так и не забыли моего отца? Никто не мог заменить Джека. Но я смирилась с этим… вынужденно. Конечно, я думаю о твоем отце каждый день. Так же, как каждый день думаю об Эрике. Но Джека нет вот уже… сколько?.. господи, столько лет. Эрика еще дольше. Все это уже в прошлом. Это ваше прошлое. Конечно. Мое прошлое. Мой выбор. И хочешь, я скажу тебе кое-что забавное? Когда я умру, это прошлое исчезнет вместе со мной. Только в старости начинаешь понимать, что все эти трагедии, страдания преходящи. Они сопровождают тебя по жизни. Но настает день, когда ты уходишь, и уже никому нет дела до твоей истории. Если только вы не рассказали ее кому-то. Или не написали. Она слегка улыбнулась: Пожалуй, ты права. Не эту ли цель вы преследовали — заставить меня прочитать этот литературный экзерсис на следующий же день после похорон моей матери? — спросила я, показывая на коробку с рукописью. — Посвятить меня в некоторые семейные тайны — и заодно разделить свою боль? О, Господи, слышал бы ты меня. Она лишь слегка пожала плечами в ответ на мой сарказм: Мы с Мег решили, что тебе следует прочесть это. Но зачем вы это написали? Я писала для себя. Может быть, и для тебя тоже… хотя я и не знала, доживу ли до того дня, когда смогу встретиться с тобой. Странное время для встречи вы избрали, мисс Смайт. Неужели не могли подождать немного? Я ведь только что похоронила мать. Снова величественное пожатие плечами. Извини, если… И почему вы шпионили за мной? Я не шпионила. Я пришла на похороны, потому что чувствовала, что должна прийти и отдать дань уважения… Я так полагаю, это вы звонили в квартиру моей матери после похорон… Да, это была я. Мег сказала мне, что ты собираешься там ночевать, и я просто хотела услышать твой голос и убедиться, что с тобой всё в порядке. Вы рассчитываете, что я в это поверю? Это правда. И хотите заставить меня поверить в то, что, пока мы росли, вы ни разу не видели ни меня, ни брата, притом что оплачивали наше обучение? Я уже сказала, что не приближалась к вам. Но это не значит, что меня не было на твоем выпускном… И вы не видели меня в роли сестры Сары в школьной постановке «Парни и куколки»? Да, я была там, — с легкой улыбкой ответила она. И за Чарли подглядывали, пока он рос? Она покачала головой. Разумеется, я была рада, что трастовый фонд помогает оплачивать его обучение. Но за ним я так пристально не наблюдала. Потому что он был ребенком, который разлучил вас с отцом? Возможно. А может, потому, что ты была ребенком, который мог стать моим. Молчание. У меня кружилась голова. Мне вдруг безумно захотелось спать. Я должна идти. Я очень устала… Конечно, — сказала она. Я встала. Она тоже поднялась. Я рада, что мы наконец встретились, Кейт, — сказала она. Еще бы. Но я хочу, чтобы вы знали: это наша последняя встреча. Держитесь подальше от меня и Этана. Понятно? Она была по-прежнему невозмутима. Черт возьми, как ей это удавалось? Как пожелаешь, Кейт. Я направилась к выходу. Она открыла мне дверь. Коснулась моей руки и удержала ее на какое-то мгновение. Знаешь, ты такая же, как он. Вы ничего обо мне не знаете… Думаю, что знаю. Я знаю и то, что, в отличие от своего брата ты всегда была рядом с Дороти. И с Мег, которая тебя просто обожает. Она хочет только одного: чтобы ты была счастлива. Я мягко высвободила руку. Я тоже этого хочу, — сказала я. И ушла. 2 Я решила пройтись пешком. Отшагав половину улицы, я присела на ступеньках какого-то особняка, пытаясь собраться с мыслями. А их немало кружило в моей голове — и все тревожные, растрепанные. Неожиданно для себя я вдруг подумала: а не те ли это ступеньки, на которых сидел и плакал мои отец, когда Сара сказала ему, что все кончено? Но самой настойчивой была мысль о том, что мне необходимо выспаться. Я заставила себя подняться. Поймала такси. Поехала домой. Я позвонила Мэтту на работу. У нас состоялся, как всегда, нейтральный и цивилизованный разговор. Он доложил, что вчера вечером сводил Этана на баскетбол и что мой сын мечтает встретиться со мной. Я поблагодарила Мэтта за заботу об Этане. Он спросил, как у меня дела. «Было много любопытного», — сказала я. Он заметил: «Голос у тебя усталый». Я ответила: «Да, я устала» — и снова поблагодарила его, на этот раз за участие и поддержку в эти нелегкие для меня дни. Мэтт начал что-то говорить о том, как было бы здорово, если бы мы снова стали друзьями. На это я смогла лишь ответить, что благодаря Этану нам все равно придется общаться. Потом я повесила трубку и легла в постель. Ожидая прихода сна, я закрыла глаза, и передо мной возник образ отца, запечатленного матерью на том снимке военного времени, когда они оба были в Англии. Молодой и красивый, он улыбался и, наверное, думал, позируя перед объективом: пройдет пара недель, и я больше никогда не увижу эту женщину. Несомненно, подобные мысли бродили и в голове женщины, которая его фотографировала. Вот еще один эпизод моей личной жизни: флирт во время войны. Теперь эта фотография приобрела для меня особый смысл: ни этот мужчина, ни та женщина даже не догадывались о том, что их история только начинается. Да и откуда они могли знать? Кто из нас может уловить тот необъяснимый момент, который определяет нашу судьбу? Образ потускнел. Я провалилась в сон. Звонок будильника поднял меня около трех пополудни. Я оделась и пошла за Этаном в школу. По дороге я снова поймала себя на том, что пытаюсь осмыслить историю Сары. Но в голове был сумбур — и я по привычке начала раздражаться. Когда Этан вышел из дверей школы, он быстро оглядел толпу родителей и нянь. Отыскав меня, улыбнулся своей застенчивой улыбкой. Я нагнулась и поцеловала его. Он посмотрел на меня, и в его глазах промелькнул испуг. Что случилось, Этан? — спросила я. У тебя глаза красные, — сказал он. В самом деле? — услышала я собственный голос. Ты что, плакала? Это из-за бабушки. Мы пошли по направлению к Лексингтон-авеню. Ты сегодня вечером будешь дома? — спросил он. В его голосе отчетливо звучала надежда. И не только сегодня. Я сказала Клэр, чтобы она не приходила до понедельника. Так что я и завтра заберу тебя из школы. А потом у нас тобой целый уик-энд вместе, и будем делать все, что ты пожелаешь. Хорошо, — сказал он и взял меня за руку. Вечером мы остались дома. Я помогла Этану с уроками. Приготовила гамбургеры. Мы заключили сделку: он согласился сыграть со мной две партии в «змейки и лесенки», а за это я разрешила ему тридцать минут «гейм-боя». Мы жевали попкорн и смотрели видео. Впервые за последние недели я расслабилась. Только однажды накатила грусть… когда Этан, прижавшись ко мне на диване, спросил: А мы сможем завтра после школы пойти посмотреть динозавров в музее? Конечно, все, что захочешь. Значит, завтра вечером мы сможем все вместе смотреть кино у нас? Ты имеешь в виду, мы с тобой? Конечно. И папа тоже? Я могу его пригласить, если хочешь. И тогда в субботу утром мы все вместе проснемся и… Если я приглашу его, Этан, он не останется здесь ночевать, ты же знаешь. Но предложить я могу. Он не ответил мне, а я не стала развивать тему. Словно по обоюдному молчаливому согласию, мы вновь уткнулись в экран телевизора. Вскоре он крепко обнял меня… по-своему пытаясь донести детские переживания о том, как сложно устроен мир разведенных родителей. На следующее утро, проводив Этана в школу, я вернулась домой и позвонила Питеру Тугасу. Хотя и знала, что он был адвокатом моей матери на протяжении последних тридцати лет, сама я никогда не имела с ним дел (я пользовалась услугами своего давнего приятеля по Амхерсту, Марка Палмера, который занимался моим разводом и прочими юридическими «приятностями»). Мама тоже нечасто обращалась к мистеру Тугасу. За исключением завещания, в ее жизни не было ничего такого, что требовало совета адвоката. Когда я позвонила, его секретарь сразу соединила меня с ним. Вы читаете мои мысли, — сказал он. — Я как раз собирался звонить вам. Пора заняться утверждением завещания. Вы не могли бы принять меня сегодня ближе к полудню? Я до понедельника свободна, так что подумала, будет лучше все обсудить сейчас, пока я не загружена работой. Нет проблем, в полдень я вас жду, — сказал он. — Вы знаете адрес? Я не знала. Потому что впервые встретилась с Питером Тугасом на похоронах матери. Его офис находился в одном из респектабельных особняков постройки тридцатых годов прошлого века, которые до сих пор украшают Медисон-авеню. Офис был небольшим, занимал всего три комнаты, обставленные скромно, без излишеств, а весь штат состоял из секретаря и бухгалтера на полставки. Мистеру Тугасу, наверное, было около шестидесяти. Среднего роста, с редеющими седыми волосами, в очках в тяжелой черной оправе и безликом сером костюме, он выглядел еще лет на двадцать старше. Он был полным антиподом моего дяди Рэя с его безупречной юридической конторой для тугих кошельков. Несомненно, мама выбрала Тугаса именно по этой причине… не говоря уже о том, что его расценки были весьма умеренными. Мистер Тугае лично вышел в маленькую приемную встретить меня. Пригласил в свой кабинет. Обстановкой служили видавший виды письменный стол из металла и дерева, старомодный офисный металлический стул и два коричневых виниловых кресла возле дешевого кофейного столика. Офис выглядел бы неплохой рекламой бюджетной мебели. Думаю, такая бережливость тоже подкупала мою мать, поскольку соответствовала ее стилю жизни. Он жестом пригласил меня сесть в кресло. Сам расположился в кресле напротив. На столике уже лежала папка, надписанная «Миссис Дороти Малоун». Она была на удивление толстой. Ну как ты, Кейт, — произнес он с ярко выраженными бруклинскими интонациями, — держишься? Бывали времена и получше. У меня сейчас странные чувства. Да, понимаю. И прости за прямоту — прийти в себя удастся не так скоро. Потерять родителя… мать… это большое горе. И всегда неожиданность. Да. Я начинаю это осознавать. Как твой сын… Этан, кажется? Все хорошо, спасибо. И мне очень приятно, что вы знаете его имя. Когда бы я ни встречался с твоей матерью, она всегда говорила о нем. Единственный внук… — Он замолчал, осознав, что допустил промах. — Во всяком случае, единственный, кого она видела регулярно. Вам известно, что жена моего брата… Да, Дороти рассказывала. Ну, не так чтобы подробно, но я видел, насколько это ее огорчает. Мой брат очень слабый человек. Хотя бы на похороны приехал. Он выглядел очень расстроенным. Он это заслужил. Отговоркой «Лучше поздно, чем никогда» нельзя оправдать сына, который годами игнорировал мать и явился лишь на ее похороны. Конечно… мне все равно жаль его. Что для меня нехарактерно, учитывая, что я несклонна к сентиментальности. Твоя мать говорила иначе. О… прошу вас… Я серьезно. Как она говорила о тебе… чувствовалось, что она считает тебя очень преданной дочерью. Мама часто попадала впросак. Мистер Тугас улыбнулся: Еще она говорила, что ты очень строга к себе. Вот это точно. Что ж… — Он взялся за папку. — Тогда начнем? Я кивнула. Он раскрыл папку, достал толстый документ и вручил его мне: Это копия завещания твоей матери. Оригинал у меня в сейфе, и сегодня вечером мы отошлем его в суд на утверждение, если ты, как единственная наследница, одобришь его. Ты хочешь сама прочитать или мне изложить суть? Есть в документе какие-то щекотливые моменты, о которых мне следует знать? Нет. Все очень четко и однозначно. Твоя мать оставила все тебе. Она не сделала никаких оговорок насчет того, как тебе следует распорядиться ее имуществом. В беседе со мной она сказала, что не сомневается в том, что ты мудро распорядишься трастовым фондом. До смерти своей матери ты знала о его существовании? Я покачала головой. За последние два дня я узнала много нового. Кто рассказал тебе о фонде? Мисс Смайт? Я поморщилась: Вы ее знаете? Лично? Нет. Но твоя мать рассказывала мне о ней. Значит, вам известно о мисс Смайт и моем отце? Я был адвокатом твоей матери, Кейт. Поэтому да, я действительно знал о происхождении этого траста. Ты не возражаешь, если я расскажу тебе финансовую историю вопроса? Что ж, интересно послушать. Трастовый фонд был создан в сорок шестом году… — Он порылся в бумагах и продолжил: — С начальным капиталом в сумме пятидесяти семи тысяч долларов. В течение двадцати лет твоя мать расходовала проценты с первоначального капитала. А в семьдесят шестом.. В год, когда я окончила колледж… Верно. Дороти говорила мне. Так вот, в семьдесят шестом она перестала снимать доход с этого траста. Потому что траст был исчерпан, да? Я бы так не сказал. — Он посмотрел на меня с отеческим умилением. — Если твоя мать снимала только проценты, это означает, что она не притрагивалась к основному капиталу. Другими словами, он остался нетронутым. Не понимаю… Всё очень просто. После семьдесят шестого года твоя мать больше не притрагивалась к фонду, И что же с ним стало? Что с ним стало? — хохотнул он. — То же, что становится со всеми нами, — он созрел. И, к счастью, люди, которые им управляют (он назвал крупную брокерскую компанию), очень мудро вкладывали деньги от имени твоей матери. Так что большой пакет акций солидных компаний и кое-какие рисковые операции принесли вполне приличный доход. Мне все еще было трудно осмыслить это. Выходит, моя мать не прикасалась к трасту с тех пор, как я окончила колледж? Совершенно верно. Она не взяла оттуда ни цента… хотя и я, и брокер призывали ее к тому, чтобы она все-таки пользовалась этим доходом. Но она настаивала на том, что ни в чем не нуждается. Это неправда, — вырвалось у меня. — У нее всегда было туго с деньгами. Я тоже это чувствовал, — сказал он. — И, честно говоря, именно поэтому меня смущало ее упрямство в том, что касалось пользования фондом. Тем более что первоначальный капитал — благодаря грамотному управлению — удваивался каждые семь лет. Так что к девяносто пятому году фонд вырос до… — он заглянул в какие-то цифры, — трехсот пятидесяти двух тысяч долларов и пары центов. О боже! Подожди, это еще не все. В девяносто пятом году ее брокеры удачно вложились в эти новые компании по высоким технологиям, ну и веб-браузеры… Разумеется, этот рынок с девяносто шестого года растет гигантскими темпами. Что, в свою очередь, означает, что за пять лет они фактически удвоили существующий капитал. Удвоили? — прошептала я. Вот именно. И по состоянию на конец рабочего дня прошлой пятницы… когда я в последний раз запрашивал у ребят текущую сводку… траст стоил… — Еще один беглый взгляд в колонку цифр. — Так, вот оно… Семьсот сорок девять тысяч шестьсот двадцать долларов. Молчание. Этого не может быть, — сказала я. Я могу показать тебе компьютерную распечатку текущего баланса. У твоей матери были деньги, это факт. Много денег. Просто она решила не трогать их. У меня чуть не вырвалось: «Но почему?» Я знала ответ на этот вопрос. Она решила не прикасаться к этим деньгам — потому что оставила их для меня. И ни разу даже не намекнула на такое наследство. Я почти услышала, как она говорит мистеру Тугасу: «Я знаю многих замечательных молодых людей, которые не состоялись в этой жизни только потому, что слишком рано получили чуть больше денег, чем нужно. Поэтому я не хочу, чтобы Кейт узнала о наследстве до моей смерти — а к тому времени, думаю, она уже кое-чему научится, познает цену деньгам и набьет шишек, прокладывая свой путь в мире». Моя мамочка, неисправимая моралистка. Вечно отказывала себе во всем. В покупке новой одежды, новой мебели, даже простейших бытовых приборов. Притом что она — как я теперь знала — могла себе позволить жить в комфорте, и это, наверное, продлило бы ее дни. Но нет, она всегда была стоиком. Истинной пуританкой, которая на мольбы дочери отвечала неизменным: «У меня действительно всё есть, дорогая… мне так мало нужно… Ты лучше позаботься о себе, дорогая». Конечно, зная свою мать, я понимала логику ее решения. Мег была права: она была прагматична до мозга костей… но с высокими моральными принципами. Да, она чувствовала себя вынужденной принять деньги той женщины, чтобы дать образование своим детям, но не могло быть и речи о том, чтобы она потратила хотя бы цент из этих денег на себя. Это противоречило ее сложному чувству гордости. Возможно (как предполагала Мег), она в конце концов простила Сару Смайт… но как только мы с Чарли встали на ноги, она решила жить так, словно этого фонда и не существует. Она зарыла его, как ценное сокровище, чтобы явить миру после своей смерти. Да, пожалуй, большего потрясения я не могла ожидать в первые же дни после похорон. Семьсот сорок девять тысяч шестьсот двадцать долларов. Эта цифра в голове не укладывалась. Она казалась нереальной. Кейт? Я вернулась к действительности. Мистер Тугас потянулся к своему столу за упаковкой носовых платков. Положил ее на кофейный столик и жестом показал мне. Только тогда до меня дошло, что лицо у меня мокрое от слез. Я достала платок из коробки. Промокнула глаза. Пробормотала: Простите. Не стоит, — сказал мистер Тугае. — Я уверен, что все это из-за шока. Я не заслуживаю этого. Он позволил себе усмехнуться: Конечно, заслуживаешь, Кейт. Ты и Этан. Эти деньги намного облегчат вам жизнь. А Чарли? — спросила я. А что с Чарли? Я просто хотела знать, какая его доля? Его доля? Как я уже говорил, у него вообще нет никакой доли. Твоя мать вычеркнула его из завещания. Разве она не говорила тебе?.. О… она говорила, что Чарли не унаследует ничего. Но тут же добавляла, что и наследовать-то нечего. Думаю, она просто хотела сделать тебе сюрприз. Ей это удалось. Как бы то ни было, твоя мать очень четко высказалась в отношении того, что трастовый фонд должен быть твоим, и только твоим. Бедный Чарли, — вымолвила я. Мистер Тугае пожал плечами: Что посеешь — то и пожнешь. Похоже, так и есть, — сказала я, вставая. — Мы должны еще что-то обсудить сегодня? Ну, на самом деле есть пара мелких вопросов, касающихся процедуры утверждения завещания. Но если ты готова подождать до следующей недели… Да, я бы подождала. Мне нужно время, чтобы… Можешь не объяснять, — сказал он. — Звони мне в любое время. Я вышла на улицу. Свернула направо и двинулась к северу. Я шла медленно, не замечая спешащих прохожих, автомобилей, городской суеты. Как будто на автопилоте, я машинально свернула направо, на 74-ю улицу. Дома я приступила к исполнению плана временного бегства, который зрел у меня в голове весь обратный путь. Прежде всего я позвонила в «Авис» и договорилась о прокате машины, начиная с сегодняшнего дня. Потом заказала номер на одну ночь в отеле в Сарасота-Спрингз. Включив компьютер Этана, я отправила электронное письмо Мэтту: Мы с Этаном уезжаем из города до вечера понедельника. Если что, звони мне на сотовый в любое время. Я задумалась на мгновение и быстро допечатала: Еще раз спасибо тебе за поддержку в эту тяжелую неделю. Очень тронута. Я написала свое имя и кликнула команду «Отправить». В три пополудни я стояла у школы «Алан-Стивенсон» на Ист, 78-й улице. Когда Этан вышел на улицу, он слегка удивился, увидев меня во дворе… с двумя спортивными сумками у моих ног. Мы не идем к динозаврам? — разочарованно спросил он. У меня есть идея получше. Повеселее. И что за идея? Хочешь сбежать на уик-энд? В его глазах вспыхнул огонек радостного возбуждения. Еще бы! Я вручила ему конверт, адресованный его классному руководителю, мистеру Митчеллу: Беги в класс и передай мистеру Митчеллу эту записку, что до вторника мы будем далеко от школы. Правда далеко? По-настоящему далеко. Вау! Он схватил записку и бросился к дверям школьного здания, вручив ее охраннику на входе. Часом позже мы уже ехали по Ист-Сайд-драйв в сторону Кросс Бронкс, оттуда свернули на автомагистраль 287, пересекли Гудзон к югу от Тарритауна и влились в поток машин на 87-й автостраде, углубляясь в северную часть штата Нью-Йорк. А где Канада, мамочка? — спросил Этан, когда я назвала ему конечный пункт нашего путешествия. Канада на севере. Как Северный полюс, где живет Санта? Совершенно верно. Но мы не увидим Санту? Нет. Мы увидим… мм., канадцев. О… — озадаченно произнес Этан. Почему я выбрала Канаду? Пожалуй, никакой особой причины не было — разве что это было первое, что пришло мне в голову, когда я вдруг решила уехать с Этаном. К тому же я впервые пересекала границу аж с 1976 года, когда сбежала на псевдоромантический уик-энд в Квебек с тогдашним бойфрендом по имени Брэд Бингэм (да, он тоже учился в Амхерсте). Если память мне не изменяла, Брэд был заместителем редактора нашего студенческого литературного журнала, к тому же фанатом Томаса Пинчона, и всегда мечтал сбежать в Мексику и написать там большой роман неизвестно о чем. В колледже мы все предавались таким экзотическим фантазиям о будущем без обязательств. Пока не столкнулись с повседневным миром, его проблемами и социальными неурядицами. Последнее, что я слышала о Брэде, это что он стал крупным адвокатом в Чикаго. В «Таймс» даже напечатали его фотографию, когда он представлял интересы какой-то мультинациональной корпорации в антитрестовском деле, которое слушалось в Верховном суде. Он прибавил в весе фунтов тридцать, растерял почти всю шевелюру и выглядел удручающе пожилым. Впрочем, как и все мы, его сокурсники. Да, но он все-таки успел познакомить меня с Квебеком и повел себя на редкость галантно, когда неделю спустя я решила, что нам следует остаться просто друзьями. Благодаря Брэду я сейчас направлялась в Канаду вместе со своим сыном. А папа знает, куда мы едем? — спросил Этан. Я отправила ему сообщение. Он собирался сводить меня на хоккей в субботу. О боже, я совсем забыла, а ведь он давно предупреждал меня (тем более что эта суббота попадала на один из двух уик-эндов в месяц, которые Этан проводил с отцом). Я потянулась к приборной доске за мобильником. Я мог бы привлечь тебя за похищение ребенка, — сказал Мэтт, когда я дозвонилась ему в офис. К счастью, он говорил не всерьез. Мой голос тут же стал елейным. Это было спонтанное решение, — оправдывалась я. — Мне действительно очень жаль. Мы можем сейчас же развернуться, если… Все нормально. Думаю, Квебек — отличная идея. Вы успеете вернуться ко вторнику? Конечно. А ты предупредила в школе, что он пропустит понедельник? Разумеется. Не такая уж я безответственная. Никто не говорит, что ты безответственная, Кейт. Но подразумевает. Ты неправа. Хорошо, хорошо. Послушай, мне так жаль, что я сорвала ваши планы на хоккей. Не в этом дело… Тогда в чем, Мэтт? Ты никак не можешь остановиться. Я ничего и не начинала. Ладно, ты победила. Довольна? Я не рвалась ни к какой победе, Мэтт. Всё, тема закрыта. Отлично, — сказала я, раздраженная очевидной глупостью этого обмена колкостями. Неужели я никогда не успокоюсь? После короткой паузы я спросила: — Хочешь поговорить с Этаном? Да, пожалуйста. Я передала телефон сыну. Твой папа, — сказала я. Я прислушивалась к их разговору. Голос Этана был несколько напряженным, робким — конечно, он был слегка смущен тем спором, который невольно подслушал. Я испытала ужасное чувство вины и вновь задалась вопросом, перестанет ли он когда-нибудь ненавидеть нас за то, что мы внесли сумятицу в его жизнь. Да, пап… да, хотел бы… цирк — это здорово… да, я буду слушаться маму… да, пока… Он передал мне телефон. Мы долго молчали. Наконец он сказал: Я есть хочу. Мы остановились у «Макдоналдса» на выезде из Нью-Палтц. Этан сидел тихо, жевал свой «Чиккен Макнаггетс» и картошку, поигрывая дешевой пластиковой игрушкой, вложенной в пакетик с детским набором. Я потягивала горький кофе из пластикового стаканчика, с тревогой вглядываясь в сына, отчаянно желая избавить его от переживаний… и зная, что это невозможно. Я коснулась его липа: Этан, дорогой… Он вдруг резко дернул головой и заплакал. Я хочу, чтобы ты жила с папой, — всхлипнул он. О боже… Я потянулась к нему, но он отстранился и зарыдал громче: Я хочу, чтобы мама и папа жили вместе. Его голос уже срывался, и слышать это было невыносимо. Пожилая пара за соседним столиком сурово посмотрела на меня, как будто я олицетворяла все зло современной женщины. Этан вдруг бросился мне на грудь. Я крепко обняла его и покачивала, пока он не успокоился. Когда мы снова двинулись в путь, Этан заснул. Я смотрела прямо перед собой, на ночное шоссе, пытаясь сконцентрироваться за рулем. Мои глаза заволакивало пеленой слез, над дорогой стелился легкий туман, и свет фар пытался пробить его ватную завесу. У меня было такое ощущение, будто я еду в вакуум. В пустоту, такую же, что царила у меня в душе. Когда мы подъехали к отелю, который я заказала в Сарасота Спрингз, Этан все еще спал. Так что мне пришлось отнести его на руках в номер, переодеть в пижаму и уложить в постель. Потом я легла в ванну и целый час тупо смотрела в потолок. Наконец я заставила себя вылезти из ванны и заказала в номер салат «Цезарь» и полбутылки красного вина. Я отужинала салатом с вином, попыталась читать роман Энн Тайлер, который бросила в сумку, но текст расплывался перед глазами. Я отложила книгу и уставилась в окно, на падающий снег. Как я ни старалась отвлечься, но одна навязчивая мысль не отпускала меня: я сама все испортила. Снегопад закончился к моменту моего пробуждения. Утро — ясное и холодное — обещало удачный день. Я чувствовала себя отдохнувшей. Этан повеселел и пребывал в радостном ожидании поездки на север. Он с аппетитом умял порцию оладий. Задал мне кучу вопросов о предстоящем путешествии. Ему хотелось знать, увидим ли мы в Канаде медведей. Или лосей. Или волков. Может быть, волка, если повезет, — сказала я. Но я хочу увидеть и медведя. Посмотрим, можно ли это устроить. Дорога до Квебека заняла около семи часов, но Этан, казалось, был в восторге от поездки. Тем более что я положила ему в сумку «гейм-бой» — и с облегчением отметила, что его не тошнит в машине, пока он занят любимой игрушкой. А еще он читал. И мы болтали обо всем на свете (правда ли, что Годзилла был хорошим монстром, который просто не нашел своего места в жизни; кому из рейнджеров Этан хотел бы подражать, когда вырастет). Ему понравился процесс пересечения границы — и он очаровал женщину-инспектора на канадской таможне, спросив ее, где можно купить волка. Его забавляли дорожные знаки на французском языке. Мы проехали Монреаль и по трассе номер 40 двинулись дальше на север. Дорога привела нас в Сент-Лоуренс — и Этан завороженно смотрел на могучую реку, скованную льдом. Опускалась ночь. До Квебека оставалось еще два часа. Этана сморил сон, но он встрепенулся, как только мы свернули на подъездную аллею Замка Фронтенак. Холодный воздух взбодрил его. Наш номер в гранд-отеле был тесным, зато из окна открывался фантастический вид на город. Этан с восторгом смотрел на сказочные огни Старого Квебека. Я хочу спуститься вниз, — сказал он. Мы снова оделись и вышли на улицу. Падал легкий снег. Искусственные газовые фонари Старого Квебека отбрасывали на мощеные мостовые загадочный свет. Пряничная архитектура города казалась очень аппетитной. Этан держал меня за руку и смотрел по сторонам широко открытыми глазами. Наблюдая его искреннюю радость, я впервые за последнее время ощутила душевный подъем. Я хочу здесь жить, — сказал Этан. Я рассмеялась? Но тогда тебе придется учить французский. Я смогу. Но и вам с папой тоже придется выучить французский. Я попыталась отмахнуться от накатившей грусти. Давай вернемся в отель, Этан. Холодно. Поднявшись к себе, мы заказали еду в номер. Когда Этан расправился с le bot dog et pommes frites[81 - Хотдог с картофелем фри (фр.)] (я взяла себе нежнейший coq au vin[82 - Цыпленок, тушенный в вине (фр).]), он сказал: В следующий раз, когда рванем куда-нибудь, папа поедет с нами. Этан, дорогой… А на Пасху мы все вместе можем съездить в Диснейленд. Мы туда съездим с тобой вдвоем, Этан, — сказала я. И папа с нами. Я сделала глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Взяла Этана за руку Этан, ты ведь знаешь, что сейчас папа живет с Блэр… Но он снова станет жить с тобой. Нет, Этан, не станет. Не говори так. Мы с папой уже говорили тебе об этом. Но это несправедливо… Ты прав. Это несправедливо, но это случилось. Мы не можем жить вместе. Можете… Нет, Этан. Мы никогда не будем жить вместе. Я знаю, это грустно, но это не значит, что… Я не успела договорить, потому что Этан бросился в ванную, хлопнув за собой дверью. В следующую минуту я расслышала его плач. Я открыла дверь. Он сидел на крышке унитаза, закрыв лицо руками. Уходи, — сказал он. Этан, позволь мне объяснить… Уходи! Я решила не давить на него и вернулась в спальню, включила телевизор и принялась бесцельно щелкать пультом, переключаясь с канала на канал. В мыслях был полный хаос. Я не знала, что делать и что говорить, чтобы как-то разрядить обстановку. Через пару минут я на цыпочках подкралась к двери ванной и прислушалась. Его рыдания стихли. Было слышно, как он поднимает крышку унитаза и писает. Раздался шум спускаемой воды, потом повернули кран. Он шагнул к двери, и я пулей рванула к телевизору. Этан вышел из ванной с поникшей головой. Он подошел к своей кровати и забрался под одеяло. Я повернулась к нему и спросила: Хочешь посмотреть мультики? Он кивнул, и я переключилась на канал «Катун нетуорк». Только, разумеется, мультики шли на французском. Хочешь, найду что-то другое? Нет, оставь, — тихо произнес он. — Смешно. Так мы и смотрели «Тома и Джерри» а la hrancaise. Этан — с кровати, зарывшись в одеяле. Минут через пять он сказал: Убаюкай меня. Я тут же подошла к нему, легла рядом. Обняла его за плечи и прижала к себе: Извини, Этан. Извини. Но Этан не ответил. Он по-прежнему смотрел, как сражаются на экране кошка с мышью. Его молчание говорило само за себя. Хотя мы никогда не подавали ему фальшивых надежд на возможное примирение, мои опасения подтвердились. Выходит, не напрасно я боялась, что он убедит себя в том, что наше расставание — лишь временная ситуация, что однажды утром папа вернется к маме, — и некогда безопасный мир Этана будет восстановлен. Но сейчас он наконец осознал страшную реальность. Я держала его в руках и не могла избавиться от мысли, что в результате совместных родительских усилий Этан слишком рано познал один из банальных законов жизни: никогда не рассчитывай на то, что кто-то подарит тебе ощущение безопасности. До конца поездки Этан больше не заводил разговоров на эту тему. На следующий день мы облазали все закоулки Старого Квебека. На такси отправились за город, катались на лошадках по заснеженному лесу. Вечером зашли на детский кукольный спектакль в крохотный театр. Давали «Петю и Волка» на французском (naturellement[83 - Естественно (фр.).]), но Этан знал эту сказку наизусть (у него дома был диск) и очень радовался тому, что все понимает без перевода. Мы ужинали в ресторанчике, где бродячий аккордеонист наигрывал, как я поняла, старинные квебекские мелодии. Музыка слегка раздражала, но Этану все было в новинку, поэтому он был счастлив, особенно когда аккордеонист подошел к нашему столику и спросил у Этана, какие песни он знает, а потом исполнил для него «Frere Jacques»[84 - «Братец Жак» (фр).]. В общем, день удался. Этан не выказывал ни малейшего недовольства (я внимательно наблюдала за его настроением). В тот вечер он лег спать усталый, но счастливый. Он поцеловал меня, пожелав спокойной ночи, и сказал, что ему бы хотелось остаться в Квебеке еще на денек. Мне тоже, — ответила я, — но в школе, наверное, будут недовольны, если ты задержишься. Ты могла бы сказать, что я заболел. Я рассмеялась: Мой шеф тоже разворчится, если я не появлюсь во вторник. Но послушай, не за горами Пасха. А это значит, что… Диснейленд! Вот именно. А теперь давай-ка спать. Как только Этан заснул, я села к телефону и позвонила Мег. Где тебя черти носят? — спросила она. Я рассказала. Квебек — в середине января? Ты, должно быть, мазохистка. Ты же знаешь, старые привычки исчезают с трудом. Она рассмеялась: Твой голосок меня радует. У нас был хороший день. И поскольку в последнее время это большая редкость… Продолжай… Вчера мне удалось встретиться с маминым адвокатом. И?.. Как оказалось, траст вовсе не исчерпан. В самом деле? Более того… Я назвала ей сумму. Ты шутишь, — сказала она. Вовсе нет. Боже правый. За тобой ланч, не отвертишься. Это уже кое-что, не правда ли? Кое-что? Да в это трудно поверить. Да. Я тоже так думаю. Я тебе вот что скажу, дорогая: твоя мать была тот еще делец. Да, — согласилась я. — Похоже. Только не говори мне, что ты не счастлива. Я просто… не знаю… ошеломлена. Я знаю. Но только пусть не этим. Это хорошая новость. Да, пожалуй… только вот я не знаю, как быть с Чарли… К черту его. Ты единственная, кто был рядом с матерью. Но он потерял отца. Ты тоже, не забывай. В отличие от Чарли, я никогда не знала отца. И, в отличие от него, меня мама никогда не заставляла чувствовать себя помехой… Перестань, — оборвала меня Мег. — Она очень любила Чарли. Не сомневаюсь. Но был ли он ей приятен? Не знаю. Посуди сама: если бы Чарли не родился, она бы никогда не вышла за Джека Малоуна. И ее жизнь могла бы сложиться куда более счастливо. На это даже не рассчитывай. У твоей матери был талант мученицы. Ты мне будешь рассказывать. Представляешь, с такими деньгами — а она по-прежнему экономила на себе. Она так и не смогла пережить это, Кейт. Никогда. Это была величайшая трагедия ее жизни. В отличие от Сары Смайт. Для нее это тоже, наверное, была трагедия… но, по крайней мере, она смогла смириться. Или научилась жить с ней. Моя мать тоже «жила с ней», но трагедия преследовала ее, определяла каждый шаг. Теперь мне это стало ясно. Так же, как и то, что я никогда не понимала свою мать. Разве я задумывалась о том, каково это — растить одной двоих детей? Разве замечала ее стойкий характер? Никогда. Она считала каждый цент, носила платья двадцатилетней давности, отказывалась заменить свой продавленный диван и жила в убогой тесной хибаре — и все ради того, чтобы я никогда не повторила ее историю… чтобы вторая половина моей жизни была сытой, безопасной, красивой. Но я была так поглощена своими проблемами, страдала от предательства — со стороны мужчин, обстоятельств, да и самой жизни. В отличие от своей матери, сорок лет молчавшей о предательстве, которое разбило ее жизнь, отправило ее по другой, суровой траектории. Наверняка ей тоже хотелось кричать: я, я, я, я. Но она бы никогда не пожаловалась. Она стоически молчала. Не догадываясь о том, что в этом и заключается особый героизм. Ты в порядке, Кейт? — Мег насторожило мое молчание. Пытаюсь. У тебя все будет замечательно. Я это знаю. А если нет, по крайней мере, будешь несчастной, занудной, но богачкой. Я рассмеялась: Пожалуй, пойду я спать. Так что, на следующей неделе у нас ланч? Конечно. И на этот раз — точно за мой счет. И я, и Этан — мы оба хорошо выспались. Я с облегчением отметила, что обещанный снегопад так и не обрушился на город. В девять утра мы уже сидели в машине. Спустя три часа — как раз когда мы пересекли границу штата Нью-Йорк — Этан повернулся ко мне и сказал: Сегодняшний вечер я хочу провести с папой. Я закусила губу, но ничего не сказала, кроме: Как ты пожелаешь. Давай позвоним ему прямо сейчас. Я набрала рабочий телефон Мэтта. Секретарь соединила меня с ним. Мы вежливо пообщались. Потом я передала трубку Этану. Папа, можно я к тебе приеду и останусь ночевать? Они поболтали несколько минут, Этан был очень оживлен. Конечно, я почувствовала ревность. Хотя понимала, что не права — просто когда делишь ребенка с бывшим супругом, всегда кажется, что тот дает ему больше, относится к нему лучше. Как ни пытайся отмахнуться от этого, дух соперничества всегда присутствует в отношениях бывших супругов. Ах, ты водил его в цирк? Ну, тогда я отведу его на мюзикл «Король-Лев» на Бродвей. Ты купил ему «Найкс»? Ну а я куплю первую пару «Тимберлендз». Идет агрессивная тупая игра под названием «кто из разведенных родителей лучше?». И она неизбежна. Этан закончил разговор с Мэттом и вернул мне трубку: Ты точно не против, что я останусь с ним сегодня? Да, я была против. Но я знала, что мне пора прекращать с этим. Иначе я всю оставшуюся жизнь только и буду заниматься самобичеванием. Все в порядке, — сказала я. — Честно. Отлично, — слегка удивленно произнес он. — Спасибо тебе. Мы двигались на юг. С единственной остановкой на ранний ужин, мы приехали в Северный Манхэттен около восьми вечера. Я снова позвонила Мэтту и сказала, чтобы он ожидал нас в течение двадцати минут. Поскольку я почистила одежду Этана в гостинице Замка Фронтенак (а его школьный рюкзак лежал в багажнике машины), не было необходимости заезжать к нам домой. Мэтт ждал нас у своего дома на Вест, 20-й улице. Как только я остановила машину, Этан выпрыгнул из двери и бросился к отцу. Я подошла к багажнику. Раскрыла спортивную сумку с вещами Этана. Переложила кое-что из белья в его школьный рюкзак. Потом достала школьную форму (в целлофановом пакете после химчистки) и передала ее Мэтту вместе с рюкзаком. У него в ранце смена носков и белья, зубная щетка. А вот его школьная форма. Ты же знаешь, у него есть запасной комплект всего этого здесь, — сказал Мэтт. Я как-то не подумала… Ладно, не важно, — сказал он и подтолкнул Этана вперед. Спасибо, мамочка, за прекрасный уик-энд. Я наклонилась. Этан чмокнул меня в щеку. Спасибо, мам. — Он был краток. Я выпрямилась. Что ж… — сказал Мэтт. Что ж… — сказала я, думая о том, как неуклюже мы теперь общаемся. Представить только: встречаются двое. Влюбляются. Узнают друг друга очень, очень близко. Заводят ребенка. А потом все идет наперекосяк. Настолько, что отношения сводятся к резким диалогам, жестким рукопожатиям, борьбе за ребенка. Мэтт протянул мне руку. Я пожала ее. Тот спор на днях… он был глупый, — сказала я. Очень глупый. Это всегда было нашим любимым занятием… спорить по пустякам. Да уж, — рассмеялся он. — У нас определенно талант лезть в драку. Но… бывает. Да, — тихо ответила я. — Бывает. Легкая улыбка пробежала между нами, и на этом рукопожатие закончилось. Я нагнулась, поцеловала Этана и сказала: Увидимся завтра после школы, дорогой. Я приду с работы около семи. Этан кивнул, повернулся к отцу, и они вместе зашли в подъезд. Я поехала сдавать машину в «Авис». Потом вернулась домой. Тишина в пустой квартире была оглушительной. Но я тут же напомнила себе, что это всего лишь на одну ночь. На следующее утро я вышла на работу. Накопилось столько дел, что мне даже не удалось вырваться на ланч и пришлось заказать его на рабочее место. Но я все-таки отставила его на минутку, чтобы позвонить Питеру Тугасу. Тебе лучше, Кейт? — спросил он. Немного. Как я уже говорил, должно пройти много времени. Разве это не ко всему в жизни относится? Возможно, ты права. Что ж… мы готовы передавать завещание в суд? Полностью. Но прежде мне необходимо задать вам вопрос: как единственная наследница траста, я вольна делать с ним все что угодно? Конечно, — слегка насторожился он. — Как я уже упоминал, в завещании нет никаких оговорок насчет использования средств. Хорошо. Потому что я решила, что моего брата следует вписать обратно. Что? — Мистер Тугае, казалось, был в шоке. Я хочу, чтобы Чарли отошла половина траста. Так, минуточку, Кейт… Сколько там всего? Почти семьсот пятьдесят тысяч? Пусть у него будет триста семьдесят пять. Ты не должна это делать. Я знаю свои права и обязанности. Возьми хотя бы пару дней на размышление… Я как раз два дня об этом и думала. Ну подумай еще два… Нет. Я все решила. Я хочу, чтобы у него была половина траста. Кейт… ты знаешь, как он относился к матери. Вы правы. Я знаю. Но он все равно получит половину. На каком основании? Я не ответила. Хотя и знала, на каком основании, по какой причине. Моя мать — молчаливый стратег — обыграла меня. Она все предусмотрела: сначала позволила Саре рассказать мне эту историю, потом адвокат выложил мне новость про трастовый фонд. Никаких заявлений с ее стороны, но зато какой тайный смысл. И теперь он мне открылся: когда доходит до прощения, слова, возможно, и важны… но жест, поступок значит куда больше. Потому что жест порождает другой жест. Точно так же как прощение другого человека позволяет простить самого себя. Сара и моя мать не разговаривали десятки лет, но были жесты, и пришло прощение. Умирая, моя мать сделала то, что сочла нужным. Она задала мне вопрос: сможешь ли ты также поступить со своим братом? Хотя и зная, что он был неправ? Приведи мне хотя бы один довод… — продолжал бедный мистер Тугае. Она бы этого хотела. Долгое молчание. Хорошо, Кейт, — сказал мистер Тугае. — Я подготовлю необходимые бумаги. Хочешь, чтобы я позвонил Чарли и сообщил ему новость? Прошу вас. Что мне ему сказать? — спросил он. Скажите, чтобы позвонил мне. Я повесила трубку. Вернулась к работе. Из офиса я ушла в половине седьмого вечера. По дороге домой я заскочила в магазин игрушек «ФА.О. Шварц» и купила Этану моторизованного робота из конструктора «Лего». Да, я знала, что это бесполезный набор пластика. Но Этан видел по телевизору рекламу и уже давно намекал, что ему хотелось бы заполучить игрушку. Я упаковала коробку в подарочную бумагу. Потом поймала такси и в начале восьмого была дома. Клэр убиралась на кухне. Она поцеловала меня (мы не виделись со дня похорон) и спросила, как дела. Держусь, — сказала я. — Как наш мужчина? В своей комнате, ведет межгалактическую войну в компьютере. Я заглянула к нему. Он оторвался от монитора. Углядел коробку в фирменной упаковке «Ф.А.О. Шварц» и просиял. Можно посмотреть? Можно посмотреть? — спросил он. А я дождусь слова «здравствуй»? Он подбежал ко мне и поцеловал в щеку: Здравствуй. Можно посмотреть? Я вручила ему коробку. Вау! — воскликнул он, увидев, что это то самое «Лего», о котором он мечтал. — Ты угадала. Да. Наверное. На этот раз. Он устроился на полу и принялся вскрывать коробку, попутно спрашивая: Придешь собирать со мной? Конечно… только сделаю один звонок. Мам… — разочарованно затянул он, Всего один звонок, и я твоя. Я прошла в спальню. Сняла трубку. Сделала глубокий вдох. Этот звонок я откладывала вот уже несколько дней, но знала, что должна его сделать. Я набрала номер информационной справочной. Запросила телефон по адресу Вест, 77-я улица, С. Смайт. Набрала номер. Она ответила. Привет. Это я, Кейт, — сказала я. О… здравствуй, — удивленно произнесла она. — Как хорошо, что ты позвонила. Особенно после того, как всего несколько дней назад я сказала, что мы больше никогда не услышим друг друга. Да, ну… мм… — Я вдруг растерялась. Что-нибудь случилось? Нет. Вовсе нет. Я просто хотела… Да? Ну… О господи, ну давай же. Смелее. Видите ли, — сказала я. — Я в субботу хотела сводить Этана в детский зоопарк. Вы ведь знаете детский зоопарк? Да. Знаю. Так вот, мы собираемся туда часов в одиннадцать. Может, мы бы встретились там с вами… а потом пообедали где-нибудь…? Короткая пауза. Да, — сказала она — С большим удовольствием. Вот и хорошо, — сказала я. — Тогда до субботы. Я положила трубку. И собралась позвонить Мег, когда вдруг раздался вопль Этана: Мам, ты должна мне помочь. Я вернулась к нему. Пол был усыпан мозаикой бесполезных пластиковых деталей. Этан сидел, вооружившись инструкцией по сборке. Давай подключайся, — сказал он. Я застонала и села рядом с ним. Новый стон вырвался из моей груди, когда я взглянула на инструкцию. Она была на десяти страницах и на шести языках. Определенно, нужно было обладать ученой степенью, чтобы расшифровать ее. Этан, это мне не под силу. Ты справишься, — твердо сказал он. Откуда такая уверенность? Давай пытайся. Пытайся. Ха! А я что, по-твоему, делаю? Всю свою жизнь. Ну мамочка… — приободрил он меня. Я взглянула на него — и вдруг увидела перед собой обиженного прыщеватого подростка, который одновременно и воспитывал меня, и отчаянно во мне нуждался. Я увидела долговязого неуклюжего студента колледжа, совершающего одну ошибку за другой. Увидела и молодого человека, арендующего свою первую квартиру в Нью-Йорке, Бостоне или Чикаго… или где-то еще — внешне такого уверенного в себе, а внутри состоящего из сомнений, как каждый из нас. И я подумала: когда до него дойдет? Когда он осознает, что все это не главное? Что мы никогда не ухватываем суть вещей? Мы идем по жизни, исполненные добрых намерений. Пытаемся достичь чего-то. И при этом так часто предаем себя и других. Что нам еще остается, кроме как пытаться снова и снова? Это единственный шанс, который дает нам жизнь. Весь наш путь состоит из проб и ошибок. Этан потянулся к самой крупной пластиковой детали. Протянул ее мне: Пожалуйста. Сделай так, чтобы получилось. Я не знаю, как это сделать, Этан. Попытайся хотя бы. Я раскрыла ладонь. Он вложил мне в руку кусок пластика. Я подумала: я не хочу тебя подвести… но могу. И тут я посмотрела в его глаза, исполненные ожидания и надежды. Хорошо, — сказала я. — Я попробую. notes Примечания 1 Пограничный контрольно-пропускной пункт на улице Фридрих-штрассе в Берлине, созданный после разделения города Берлинской стеной. (Здесь и далее примеч. пер.) 2 Популярная американская комедийная пара. 3 Tout de suite (фр.) — срочно. 4 Рекламное агентство. 5 Дело Уайт-Уотер — скандал 1993 года, когда президента Клинтона обвинили в том, что его семья, в бытность его губернатором штата Арканзас, пыталась подзаработать на махинациях с недвижимостью. 6 Деятель рабочего движения США. 7 Клиффорд Одетс (1906–1963), американский драматург, один из /наиболее ярких представителей соцргальной драматургии 1930-х годов. 8 Ассоциация частных американских университетов на северо-востоке США. Отличается респектабельностью и высоким качеством образования. 9 Диплом с отличием (лат.). 10 Высшее отличие (лат.). 11 Чокнутый иностранец (исп.). 12 Немедленно у меня (фр.). 13 Дороти Паркер (1893–1967), американская писательница и поэт, известная своим юмором и проницательностью. 14 Американский политический и военный деятель. 15 Не так ли? (Фр.). 16 «Дядя Джо» — прозвище И. В. Сталина 17 Айк — прозвище Д. Эйзенхауэра. 18 Я этого не знал (нем.). 19 Эрих фон Штрогейм (1885–1957), американский режиссер и актер, по национальности австриец. 20 Вина, изготовляемые в долине реки Майн (нем.). 21 Любовь с первого взгляда (фр.). 22 Моя вина (лат.). 23 «Торжественная месса». 24 Джон Дос Пассос (1896–1970) — американский романист и эссеист. 25 Имеется в виду миссис Данверс, гувернантка, из фильма А. Хичкока «Ребекка» — всегда в черном и всегда немного испугана. 26 Серый(англ.). 27 Твердая земля (лат.). 28 Сейчас самый момент (фр.). 29 Беременная (фр.). 30 Домик под двускатной крышей с массивной каминной трубой по середине и полуподвалом; типичная постройка для района полуостр Кейп-Код в XVIII — начале XIX века. 31 Фильм Орсона Уэллса о трех поколениях богатой американской семьи Эмберсонов. 32 Совместное проживание супругов (фр.). 33 Девиз общества потребления, означающий: стараться поддерживать тот же потребительский статус, что и условные «продвинутые» Джонсы. 34 Сердечное согласие (фр.). 35 Смысл жизни (фр.) 36 Томас Стернз Элиот (1888–1965) — американо-английский поэт, драматург и литературный критик, представитель модернизма в поэзии. 37 Имеется в виду роман «Уолден, или Жизнь в лесу» американского писателя и философа Генри Торо (1817–1862). 38 Роберт Митчэм (1917–1997) — американский киноактер, сценарист и продюсер. 39 Очень (исп.). 40 Наоборот (фр.). 41 Чарльз Лоутон (1899–1962) — английский актер, с 1940 года жив ший в США. 42 Томас Пейн (1737–1809) — англо-американский публицист, званный крестным отцом США. 43 Арти Шоу (1910–2004), американский джазовый кларнетист, дирижер и композитор. 44 Такова жизнь (фр.) 45 Отпускаю тебе грехи твои (лат.). 46 «Будь осторожен, покупатель» (лат.) — принцип свободной торговли и свободы деловой активности. Утвердился в США в XIX веке 47 «Макгро-Хилл» — крупнейшая издательская и информационная компания; занимается издательской деятельностью, контролирует телевизионные станции. 48 Любовница (фр.). 49 Роковая женщина (фр.). 50 Точно (фр.). 51 Имеются в виду Адлай Стивенсон, кандидат от демократической партии, и генерал Дуайт Эйзенхауэр, кандидат от республиканцев. 52 Эдмунд Уилсон (1895–1972) — американский литературный кр»| тик, писатель, журналист. 53 «Записки федералиста» — сборник 5 политических эссе, содержащих политическую программу в защиту принципов Конституции 1787 года. Статьи написаны А. Гамильтоном, Дж. Мэдисоном и Дж. Джеем; подписаны псевдонимом «Публий». 54 Высокая культура (нем.). 55 Лайонел Триллинг (1905–1975) американский литературный критик и публицист. 56 Луиза Мэй Олкотт (1832–1888) — американская писательница. 57 Я журналистка, но сейчас нахожусь в творческом отпуске (фр). 58 «Штат верзил» — официальное прозвище штата Индиана. 59 Еще стаканчик (фр.). 60 Ваше здоровье (фр.). 61 Парижская жизнь (фр.). 62 Отлично сказано (фр.). 63 Свой парень (фр.). 64 Флоренс Найтингейл (1820–1910), знаменитая сестра милосерди и общественный деятель Великобритании. 65 Томас де Куинси (1785–1859) — английский писатель, автор автобиографической книги «Исповедь англичанина опиомана». 66 Однокомнатная квартира, студия (фр.). 67 Тип французского кафе (фр.). 68 Современная мода (фр.). 69 Булочная (фр.). 70 Иностранец (фр.). 71 Погребок (фр.). 72 Вызывающий желание (фр.). 73 Роковая женщина (фр.). 74 Это наша судьба (фр.). 75 Не так ли? (фр.). 76 «Телеужин» — полуфабрикат мясного или рыбного блюда с гарниром, готовый к употреблению после быстрого подогрева в духовке или микроволновой печи. Приготовление такого ужина позволяет не отрываться от вечерней телепередачи. 77 Менкен, Генри Луис (1880–1956) — журналист, эссеист, критик, лингвист. Едко высмеивал фальшь, ханжество, лицемерие, «сухой закон», снобизм среднего класса, позднее «Новый курс». 78 Эмма Гольдман (1869–1940) — известная также как Красная Эмма. Знаменитая анархистка первой половины XX века. 79 Джимми Хоффа (1913–1975) — американский профсоюзный лидер. В годы Великой депрессии спас многих американцев от голодной смерти и стал символом профсоюзного движения. Исчез при загадочных обстоятельствах. 80 Мицва — предписание, заповедь в иудаизме. В обиходе — доброе дело, похвальный поступок. 81 Хотдог с картофелем фри (фр.) 82 Цыпленок, тушенный в вине (фр). 83 Естественно (фр.). 84 «Братец Жак» (фр).